Раздробленный

      В какой-то момент все сломалось.       Исчезло.       Рассыпалось на сотни острых осколков, которые незамедлительно проникли под кожу, в кровь и по ней к остановившемуся сердцу.       В тот самый — роковой? Злосчастный? Преувеличенно гротескные слова — день, когда его отец умер у него на руках. Он до сих пор помнит едкий, мерзкий вкус бессилия и слабости. Самые ненавистные ему чувства. Он испытывал их три раза за всю жизнь, и этих злосчастных дней хватило с лихвой, чтобы убить в нем детскую наивность и непосредственность.       Отец умирал на руках мальчика, способного испытывать ускользающее чувство надежды; Кэйа говорил правду о себе человеку, который всеми силами цеплялся за медленно угасающую необходимость в поддержке и существовании кого-то рядом; он смотрел в зеркало на того, кто больше ничего не чувствовал. Причудливая птица обжигала холодом грудь, но физическая боль ничто в сравнении с душевной. С той, которую он с трудом подавил в себе, не позволяя ей сжечь себя окончательно.       До груды опаленных костей.       До развевающегося по ветру пепла.       Хозяин винокурни редко задерживается у зеркала, привычно игнорирует изредка мерцающего павлина и неспешно застегивает пуговицы на рубашке. Кроме дел на винокурне и в таверне, ничего не остается — маги Бездны не показываются, а с мелкими разбойниками вполне в состоянии справиться и рядовые рыцари Ордо Фавониус. День проходит по плану: пара распоряжений на винокурне, проверка новых поставок и обсуждение деловых предложений со своими постоянными покупателями.       Череда повседневных событий не отличалась ничуть от других дней до тех пор, пока его не ослепило на пару мгновений. Ощущения были неприятными: собственную беспомощность он ненавидел сильнее, чем названого брата. Впрочем, это было ожидаемо — если отказываешься от своей родственной души, приходится мириться с некоторыми неудобствами. По крайней мере, до тех пор, пока метка окончательно не исчезнет с кожи, освобождая своего носителя. Ради этого он готов был потерпеть несколько дней и даже недель сбои органов чувств или боль, если после этого можно будет окончательно вычеркнуть из своей жизни того, кто вонзил ему нож в спину, добивая правдой. От неприятных воспоминаний под ребрами заныло, и эти ощущения были проигнорированы так же, как и многие другие.       Его судьба — выжженная пустошь. Нет звуков, вокруг всепоглощающая тишина и палитра из серых оттенков. Нет сожалений, только цепкие когти аристократического бремени и вычурного долга. Хотя кому он должен? Его движения отточены, он двигается механически, и иногда ему кажется, что он не отличается от стражей руин: чья-то незримая рука завела его и теперь невидимый наблюдатель следит за его трепыханиями.       И от этих мыслей даже не тошно.       Он сталкивается с Кэйей каждый вечер пребывания в таверне. Игнорировать любые попытки с ним заговорить несложно, презрение в алых глазах искрится так ощутимо, что любого проймет. Только не его. Не того, кто своими руками вытолкнул хозяина винокурни в жестокую реальность, разбивая на мелкие осколки последние надежды на спасение от тьмы, охватившей все его существо. И не того, кто на следующий день, как ни в чем не бывало, говорил с ним, словно они все еще братья. Словно ему все еще можно доверять. Но Рагнвиндр не оступался дважды, он всегда быстро учился на своих ошибках, чтобы оградить себя. Сначала от чужака, которого отец однажды принял в семью, а после и от Ордо Фавониус, ограничивая их встречи таверной. Кэйу, вероятно, это забавляет, потому что он беззаботно начинает свои беседы с ним, превращающиеся за пару мгновений в монологи, потому что Дилюк беспристрастен. Он не слушает его, не вникает в суть бесплодных попыток наладить контакт, не отвечает на вопросы. Он изредка наполняет его стакан вином и переключается на других клиентов, на бутылки дорогого и не очень алкоголя: на все, что угодно, кроме своего раздражающего проклятья.       Этот вечер оказывается размеренным и спокойным. Рагнвиндра не донимают лишним вниманием, и только к закрытию таверны становится понятна причина такой удачи: капитан кавалерии за все время так и не появился в его заведении. Эта мысль задевает, потому что это не стандартно, потому что он давно усвоил, что отклонение от нормы никогда не приводит ни к чему хорошему. Даже если это отклонение приносит скорее облегчение, чем неудобства: просто он уверен, что-то не так, и это обязательно ему аукнется. Самые худшие опасения подтверждаются, когда в спальне он встречает того, кого хотел бы меньше всего видеть если не в своей жизни, так хотя бы в его доме.       Дилюк проходит к креслу, скидывая на то пиджак, после чего разворачивается лицом к незваному гостю, облокачиваясь бедрами о прикроватную тумбу и скрещивая руки на груди. Он ничего не говорит, не задает вопросов, просто смотрит в сторону темного силуэта: в их противоречивом тандеме не нужны вопросы — Кэйа всегда первым подает голос, всегда отвечает на те вопросы, которые ему удобны, и не имеет смысла тратить силы на попытки выудить другие ответы.       Когда Кэйа встает и подходит ближе, на его форме можно рассмотреть растекшиеся пятна крови. — Может, нам пора сделать следующий шаг? — его вопрос звоном отдается в ушах, отголоски привычной ухмылки на чужом лице раздражают, а ожившая трепыхающаяся птица на груди поднимает волну холодного отвращения. Он до одури жаждет, чтобы это навсегда стерли с его кожи, даже если придется разодрать ту до кровавого месива. Ни хозяин винокурни, ни капитан кавалерии не были дураками, сложно было не осознать, кому принадлежат их метки, и если Альберих был не против такого расклада, то Рагнвиндр готов был на любые ухищрения, чтобы послать судьбу к усопшим с ее советами. — Нельзя оттягивать неизбежное вечно. Особенно, когда это приводит к неприятным последствиям, — он указывает на свои раны, которые даже не удосужился перебинтовать. Подходит ближе, опирается двумя руками по разные стороны от алой макушки, дышит тому в губы и гипнотизирует магнетическим взглядом. Вот только под этим взглядом Рагнвиндр не чувствует ничего, кроме угрозы, а потому действует соответственно. В руках материализуется его двуручный меч и его рукоять грубо упирается в чужой подбородок в предупреждающем жесте. — Нет ничего неизбежного. Твои неприятные последствия устраняются за пару дней отсутствием заданий и периодическими обработками ран. И это точно не является веской причиной появления в моем доме. — В нашем доме. Ты же не забыл, что я делил с тобой одну крышу? — Кэйа не отступает, игнорирует давление чужого оружия, от которого по раненному плечу растекается жар. — Это было нашей крышей, пока был жив мой отец, — на мгновение Рагнвиндру приходится впиться в рукоять своего оружия до побелевших костяшек от растекающейся волнами боли на груди, от которой темнеет в глазах, и он готов поклясться, что Альберих это замечает. Его мимолетную слабость можно было трактовать, как сомнение, но он уверен, что чужак слишком хорошо его знает, чтобы принимать желаемое за действительное. Парадокс, не правда ли? — Тебя всегда волновали только формальности. Но ты отказываешь себе в рациональном подходе, как только это коснулось нас? Если в твоих глазах я лицемер, то мы слишком похожи, просто у меня хватает смелости признать свои темные стороны, — Кэйа вынужден быстро отпрянуть, чтобы избежать достаточно точного толчка рукоятью, который пришелся бы аккурат в одну из его ран при малейшем промедлении. — Зачем терпеть все это, если наша проблема буквально решается одной ночью? Тебя пугает секс? Или претит мысль лицезреть мое имя каждый раз, когда будешь смотреть в зеркало? — Альберих выбивает двуручный меч из чужих рук элементальной атакой, от которой обжигает холодом руки, а после тот прижимается к нему, удерживает руки за запястья, прижимая их к тумбе, кривится от того, что от напряжения раны начинают ныть и действовать на нервы. Он вклинивается коленом между чужих ног, и носом утыкается в чужой сгиб плеча, после чего ведет им медленно по шее, опаляя кожу размеренным дыханием.       Первое время после атаки пальцы не слушаются, они немеют на пару мгновений от холода и приходится сильнее откинуться назад, отодвигая свою шею от чужого лица, вот только пахом ненамеренно сильнее врезаясь в чужое колено. — Мне претишь ты. Предательство не прощают, — холодно отвечает Дилюк, он хмурится, у него мурашки от чужого дыхания, а перед глазами сцена их последнего нормального разговора. Их пути разошлись в тот день, когда Кэйа получил свой Глаз Бога, и все хорошее, что произошло между ними, в одно мгновение было перечеркнуто, замазано чернилами, выдрано из памяти с остатками детского света. — Я никогда тебе не лгал, — Альберих отстраняется, всматривается в безэмоциональное лицо, похожее на мраморное изваяние, и сжимает пальцы на чужих запястьях сильнее, когда чувствует волны зарождающейся энергии в чужих руках. У него горят лопатки, феникс на его коже обжигает сильнее любых лезвий и костров, он чувствует чужую ярость, обиду и ненависть, и от этого не по себе. Не от того, что подобные эмоции направлены на его персону, а от того, что это имеет для него значение. От того, что он хочет, чтобы его пара испытывала к нему другие чувства, и это так явственно отличается от того, что другие читают в нем.

* * *

      У Кэйи холодные пальцы и обжигающе горячие губы. Они скользят контрастом по коже: сначала по плечам, плавно спускаясь к груди. Изящные пальцы скользят по ребрам, он оставляет полуукус под сердцем, чертит влажные линии по трепещущим крыльям павлина, спускается ниже и усмехается, проходясь пальцами по напрягшимся мышцам живота, а после поднимает взгляд, встречаясь с алыми глазами, которые внимательно следили за каждым его движением: — Расслабься, — срывается с его губ, — мы даже не начали, — он ободряюще поглаживает большим пальцем тазобедренную косточку, после чего расстегивает ремень на чужих брюках, не отрывая взгляда от лица своей родственной души. Рагнвиндру его слова, отнюдь, не помогают, и он сомневается в правильности происходящего с каждой секундой все больше. Однако, когда пальцы проникают под кромку белья, сжимая чувствительную головку, Дилюк падает на подушки, прикрывая тыльной стороной ладони глаза и шумно выдыхая сквозь зубы. — Архонты, — шепчет непроизвольно хозяин винокурни, окончательно понимая, что он просто сошел с ума, иначе не объяснить, почему он доверился ему. Почему у него стоит от одного поцелуя. И почему птица на груди прекратила биться, словно в клетке, поражая холодом кожу, напротив, затихла, а от прикосновений Альбериха и вовсе начала отдавать теплом. Он прячет глаза в ладони, словно привычная тьма может отрезвить разум или расслабить тело, но в итоге он вздрагивает всем телом, когда чувствует лед на своей коже, отчего непроизвольно втягивает живот, но лед, ведомый чужими пальцами, скользит к пупку, а после он ощущает чужие губы на головке члена, и от этого учащается пульс. Он дергается, скорее машинально, чем осознанно, пытаясь уйти от таких противоречивых ощущений, но вторая рука придерживает его за бедро, пресекая попытку побега. Кубик льда скользит по дорожке коротких паховых волосков, оставляя за собой влажный след, который холодит кожу, а по головке проходится язык, слизывая выступившую смазку. И этот контраст сбивает напрочь размеренное дыхание, заставляя чаще дышать носом и плотно сжимать губы, сдерживая предательский стон.       Кэйу забавляет чужая сдержанность, он усмехается и тянет медленно таявший кусочек льда выше, пока его язык очерчивает красноватую головку по кругу, а после и вовсе обхватывает ее губами, позволяя той проникнуть в жаркий рот. Рагнвиндр впивается пальцами в простынь до побелевших костяшек, а хочется — в волосы, отдающие синевой. Он кусает собственные губы до крови, а хочется — чужие. Но в голове все еще туманным маревом блуждают сомнения и отголоски недоверия. И уже хочется послать их в бездну, потому что Кэйа прав — почему это так тяжело признавать? — даже если это очередной фарс, одной ночи достаточно, чтобы убрать любые последствия игнорирования своей родственной души, и кроме имени, которое можно скрыть, не замечать, забыть, не будет никаких проблем. Другая сторона такой желаемой свободы, и плевать, что с меткой, которую уже содрать с кожи не выйдет никакими лезвиями и магией. От этих мыслей почему-то отдает горечью, но они в мгновение ока пропадают, оставляя девственно чистый холст, когда уязвимо нежной плоти легонько, практически неосязаемо, коснулись резцы, и от этого тело током прошибает. И думать уже ни о чем не хочется, потому что слишком странно. Слишком приятно. Слишком.       Кэйа чувствует на себе затуманенный вожделением взгляд, и больше не пробует вернуть внимание на себя такими острыми методами. Он скользит ладонями по влажному от воды животу, поглаживает бедра, сжимает их в своих пальцах, оставляя свои следы, которые, он надеется, сойдут не скоро. Ласкает языком чужой член, иногда отстраняется, чтобы оставить на чувствительной плоти цепочку влажных поцелуев или пройтись вдоль языком, приласкать губами мошонку и, наконец, услышать сдавленный стон, а после ощутить пальцы, зарывающиеся в его волосы. Они слишком неуверенные, не сжимают, не пытаются направить, просто проходятся между прядями, словно пробуя на ощупь, привыкая к собственной инициативе. Рагнвиндру тяжело дается такой шаг, но его не пробивает отвращением, — хотя глупо говорить об отвращении, когда с твоих губ срываются стоны, пока ласкают твой член — он слишком возбужден, у него проступает вена на шее от напряжения, потому что он не хочет так быстро кончить от неспешной прелюдии. Почему-то кажется, что даже сейчас его названный брат просто издевается, испытывает его на прочность, играет с его чувствами, управляя ими, словно те были марионеткой в его пальцах. — Прекрати, — тихо, но твердо — он очень хочет, чтобы это и впрямь звучало уверенно, но не будем лгать — шепчет Дилюк. — Прекрати меня испытывать, — до одури хочется вновь скрыть глаза в ладони, спрятаться от насмешливого взгляда, от которого внизу живота скручивается тугой узел, мелко дрожат пальцы на руках и очень быстро бьется жилка на шее. Кэйа жаждет продолжить дразнить Дилюка, но тот впервые просит его о чем-то таким хриплым, податливым голосом, и от этого игнорировать собственное возбуждение выходит с трудом. Капитан кавалерии немного отстраняется, одной рукой приподнимает чужую ногу под коленом, и оставляет поцелуи вперемешку с полуукусами и укусами на внутренней части бедер. Он жаждет, чтобы его следы еще долго напоминали владельцу винокурни, что он не свободен. Что он прочно связан с кем-то. Что эту красную нить — или цепь — разорвать никогда не получится. Теперь, так точно.       На мгновение проносится безумная мысль совместить две своих слабости: названного брата и вино, позволить терпкой жидкости стекать по чужой груди, животу или спине, пока его язык медленно избавлял бы бледную кожу от алых росчерков. Но он оставляет эту идею на фантомный следующий раз, потому что он не готов сейчас покидать такое алчущее прикосновений тело в поисках бутылки хорошего алкоголя. Потому что близость своей пары пьянит больше любого вина. Кэйа тянется одной рукой к карману своих брюк, чтобы парой мгновений позже вынуть оттуда небольшую склянку с маслом. Он не тратил свои силы на сомнения, поэтому подготовился заранее. Он поднимается выше, целует напряженный живот, когда смазанные пальцы медленно кружат вокруг сжатого колечка мышц, а после внутрь проникает один палец. Это не больно, и не то чтобы неприятно, просто странно и непривычно. Член ноет от отсутствия разрядки, и хватило бы одной просьбы, сорвавшейся с искусанных губ, чтобы Альберих довел его до оргазма, но Дилюк молчит. Терпит, но больше не роняет ни слова, хотя Кэйа ждет этого. Плавно скользит внутри пальцем, массирует напряженные стенки, а после толкается внутрь вторым пальцем, таким же щедро смазанным маслом, и это уже вызывает легкий дискомфорт. Но Рагнвиндр не успевает озвучить это, к его шее прижимаются губами, его члена касается чужой член, от чего Дилюка ведет, он непроизвольно сжимается и толкается бедрами вперед, создавая между двумя налитыми кровью членами трение, параллельно насаживаясь сильнее на пальцы. От противоречивых ощущений в глазах все плывет, павлин на груди бьет крыльями, немного мерцает в темноте, и это завораживает. Настолько, что Кэйа скользит губами по этим крыльям, практически чувствуя учащенное биение сердца. Когда он чувствует, как напряженные мышцы постепенно расслабляются больше, позволяя пальцам скользить легче, он добавляет третий, и вздрагивает, когда Дилюк притягивает его ближе, впечатываясь губами в его губы. Это вырывает из реальности, настолько, что вечно предугадывающий любые события капитан кавалерии замирает на пару мгновений, потому что инициативы он ждет в последнюю очередь. Потому что он впервые видит такую гамму эмоций на лице и в действиях своей пары. Но это не мешает ему вскоре перенять инициативу, оттянуть легонько чужую губу зубами, пройтись по ней языком, а после скользнуть внутрь, сплетаясь с языком Рагнвиндра. Он впивается руками в плечи Кэйи, нетерпеливо толкается бедрами, вновь насаживаясь сильнее на пальцы, и это заставляет Кэйу ухмыльнуться в поцелуй, вынимая пальцы. Остатки масла выливаются на его член и на разработанное колечко мышц. — В первый и последний раз, — сквозь зубы выдыхает Дилюк в чужие губы, когда чувствует, как давит головка, медленно проникая внутрь, и это заставляет его запрокинуть голову, закрывая глаза и до побелевших костяшек сжимая плечи. У Кэйи от ощущений в глазах столько неприкрытой похоти и страсти, что посмотри на него Дилюк сейчас, он бы обжегся. — Какая гнусная ложь, — шепчет в открытую шею Альберих, кусает беззащитный участок кожи и толкается сильнее, проникая глубже, прижимаясь своим телом к взмокшему чужому, пока пальцы одной руки не протискиваются между их телами и не сжимают в плотное кольцо напряженный член. Рагнвиндр сдавленно и резко выдыхает, птица на груди неожиданно вспыхивает, обжигает кожу в последний раз, исчезая, пока на ее месте не появляются мелкие и аккуратные черные буквы его, Альбериха, имени. От этих ощущений Дилюк не контролирует себя, в мгновение ока забывая о решительном намерении продлить свое удовольствие и не поддаваться на губительное, но приятное влияние ласк. Он прогибается в спине и кончает, забрызгивая свой и Кэйи живот, сжимается вокруг распирающего стенки члена, мелко дрожит всем телом и прижимается еще теснее к чужому теплу.       Кэйу ознобом прошибает от того, как его сжимают, и он нетерпеливо толкается вновь, не дожидаясь пока Рагнвиндр вновь расслабится. Начинает размеренно двигаться, прижимаясь губами к плечу, изредка сцеловывает менее сдержанные стоны и выдохи с искусанных губ, ласкает большим пальцем чувствительную головку вновь твердого члена и наслаждается правильностью происходящего.       Да, все именно так и должно быть. Потому что они родственные души, потому что он не готов делиться своей парой, не готов отпускать ее, даже если та пока не готова принимать факт своей принадлежности кому-то.

* * *

      От губительно ярких картин тянет в паху, заставляет прижаться горячим лбом к чужому лбу и прикрыть глаза. Ему плевать, было ли это очередным последствием непростительно долгого промедления по отношению к поиску своей пары, — или, скорее, к ее приручению — но он жаждет увидеть это в реальности, почувствовать, как содрогается крепкое тело в его руках.       Рагнвиндр читает чужие действия по-своему, прижимается прохладными от чужой атаки пальцами ко лбу, чувствуя жар, и колеблется, прежде чем оттолкнуть от себя Альбериха, заставляя того сесть на кровать. Хозяин винокурни возвращается в спальню довольно быстро, с бинтами и обеззараживающими мазями, почему-то напрочь игнорируя здравую мысль позвать Барбару. Он обрабатывает не особо глубокие раны молча, закатав рукава белоснежной рубашки по локоть, довольно ясно ощущая на себе тяжелый взгляд синих глаз. И павлин на груди почему-то трепещет крыльями, заставляя почувствовать, что разбитая в дребезги душа не настолько раздроблена, чтобы полностью лишить детской надежды и крупиц света.