Раздробленный

      Дилюк не обращает внимание, когда Альберих начинает мелькать в его жизни чаще. Случайные прикосновения, заставляющие смерять наглость жестким взглядом и просьбами прекратить это делать со сталью в голосе. Долгие, ничем не прикрытые взгляды, которые легче игнорировать, чем холодные пальцы. И постоянное ощущение несуществующих прикосновений на коже, словно ненужная ему метка манипулирует его телом, как той вздумается. Это раздражает и впервые за все время, проведенное в таверне, он до хруста сжимает в руке хрупкое стекло одного из бокалов, с непривычным недоумением наблюдая, как кровь тонкими струйками опоясывает длинные пальцы и капает на пол. До сознания не сразу доходят обжигающие отголоски боли, но Дилюк умеет контролировать свои эмоции, поэтому заверяет своего помощника, что все в порядке.       Все ведь в порядке, да?       После того вечера он выкинул из головы произошедшее, выжег свое иррациональное желание помочь Альбериху — такие мелочи можно назвать случайностью, их можно назвать своим долгом в связи с меткой, которую он не просил. И не зацикливаться на этом, не позволять дурным мыслям заполнить свое сознание, потому что оказываться в чьей-либо власти до одури не хочется, пусть это и была его пара. Он не попадет под его влияние вновь, не станет очередной жертвой его искусных манипуляций — прошлого раза хватило с лихвой. Прошлый раз практически уничтожил его, чтобы позволять произойти подобному вновь.       Когда с бинтами покончено, он ловит на себе задумчивый взгляд капитана кавалерии и не отводит глаз. Смотрит отрешенно, с долей безразличия и едва уловимого презрения — и как только эти две в сущности противоположных эмоции читаются на его лице? Альберих встает со своего места, явно намериваясь подойти, и это подобно зажженному фитилю, приближает к неминуемому взрыву. Рагнвиндр любое действие Кэйи воспринимает враждебно, потому что его атаки всегда метили прямо в цель, оставленные им раны до сих пор не зажили, и на лице у него сегодня, в это мгновение, все написано, хотя обычно скрыто непроницаемой маской.       Не подходи. Еще один шаг, одно чертово движение вперед...       И Кэйа останавливается. Не только из-за красноречивой угрозы, но и от того, как метка на лопатках заходится в приступах хаотичной боли. Он уже привык. Он уже знает, что метка реагирует не только на его эмоции, но и на эмоции его строптивой пары, испытывающей к нему самую настоящую и искреннюю ненависть. Ненависть, от которой на языке горчит и никакое вино от этой горечи спасти не способно. Он приподнимает быстро, едва уловимо, ладони, словно сдается, и отступая, как ни в чем не бывало возвращается к своим собутыльникам: информация ему все еще нужна, в конце концов, он не просто так в Ордо Фавониус. Он проще реагирует на недоверие или отторжение со стороны других, в конце концов, он в своей жизни понес больше потерь и утрат, чем его названый брат. И он умело скрывает за отточенными ухмылками и ловким языком каждое свое разочарование и боль. Жаль, что к его словам у некоторых выработался прочный иммунитет. Жаль, что этот иммунитет у его пары.       А еще Кэйа, как и обычно, остается последним посетителем таверны, которого приходится буквально выгонять оттуда. Рагнвиндр спокоен, у него просто привычно ноет грудь и болит ладонь от каждого движения, но это ведь ерунда? — Мы закрываемся, — у него такой же ровный, безэмоциональный голос, как и обычно, ничего ведь еще не случилось. Он ведь такой же посетитель, как и любой другой, к чему выделять его особой реакцией, не правда ли? Он ненавидит ложь, и скользкое чувство отвращения по касательной задевает его, потому что нет, не простой. Потому что из спокойного у него только голос, а взглядом он мажет мимо, и Кэйа это видит. И его это откровенно бесит. Он встает со своего места, обходит стол, ровняясь с Дилюком и думает, что за его выходку он не отделается ни легкими царапинами, ни даже небольшими ожогами.       Он обхватывает пальцами запястье Дилюка и всем телом на него подается, впечатывая в стол. Губами впивается в губы. Нескольких секунд промедления со стороны хозяина винокурни достаточно, чтобы проникнуть языком в чужой рот, пройтись по ряду ровных зубов и скользнуть дальше, пока хлипкое удивление сменяется чистейшей яростью. Укус сильный, до крови, стекающей в уголке губ, и поцелуй начинает отдавать металлом, а грубый толчок в обратку всем телом заставляет пьяно пошатнуться и отойти на пару шагов.       Дилюк многое хочет ему высказать, и ни одно из рвущихся наружу слов он не смог бы контролировать, но он молчит, и вся злость уходит в стихию на кончиках пальцев и на разгорающееся лезвие клеймора. Плевать, что пары несдержанных атак хватит, чтобы разнести всю таверну, плевать, что за нападение на члена Ордо Фавониус у него могут возникнуть серьезные проблемы, которые не замять былыми заслугами. На все плевать, потому что сейчас он не человек, он — неутомимое пламя, которое слишком долго пытались потушить. Кэйа умеет читать противников: он не раз умело пользовался этим в боях, и сейчас на подкорке высечено большими буквами — все серьезно. Настолько, что его готовы убить, и это почему-то пробуждает в нем азарт и сумасшедшую ухмылку на окровавленных губах. Блокировать удар двуручного меча одноручным — гиблое дело, так что приходится уворачиваться, боком снося столы рядом: от этого наверняка синяки останутся. Да и верное крио против огня поднимается паром к потолку, хоть и притупляет языки пламени, норовящие залезть под кожу. Чутье обостряется, словно в нем нет всех тех выпитых кружек вина, потому что он просто не может себе позволить пропустить ни единого удара, иначе для него это закончится крайне плохо. Не то чтобы для Дилюка это обернется благодатью, но почему-то поверить в то, что в тюрьме без метки тот будет счастлив куда больше, чем с ней на свободе, не так уж и сложно. И это обидно. Хотя нет, обидно — просто детское, игрушечное слово по сравнению с тем, что он на самом деле от этого предположения испытывает. И когда его сбивают с ног, от чего осколки разбитых бокалов впиваются в лопатки и плечи, а от силы удара дыхание сбивается в ноль, тот осознает, что думать о чем-то во время битвы с загнанным в угол зверем — ужасная, отвратительная стратегия. А он, как дурак, улыбается, потому что видеть столько эмоций на вечно холодном лице почему-то приятно. — Ненавижу, как же я тебя ненавижу, — лезвие в опасной близости от шеи Альбериха, практически давит на кадык, и руки у Дилюка дрожат, пока тот пытается восстановить сбитое дыхание и вернуть потерянный напрочь контроль. — А я люблю, — хрипло шепчет Кэйа, замирая, когда острое лезвие потухшего клеймора царапает кожу. — Заткнись! Просто замолчи, чертов предатель, — Альберих впервые видит его таким после смерти отца, и когда чувствует влагу на щеках от чужих слез, которые вряд ли ощущает сам Рагнвиндр, тянется к нему пальцами и тихо шепчет: — Ты прекрасен, — такой искренний, такой живой и уязвленный, открытый, и все это для него, для Альбериха. И плевать, что он на волосок от смерти, плевать, что в таком состоянии каждое срывающееся с его губ слово может стать последним. Почему-то это мгновение хочется продлить еще хотя бы на пару секунд, хотя бы на пару мгновений, чтобы запомнить, впитать в себя каждую эмоцию и каждый взгляд. Чтобы было о чем вспоминать, если они вернутся в начало, оглядываясь в зеркало на неисчезающую птицу.       Каждое слово капитана кавалерии только продлевает агонию Рагнвиндра, и тот опускает клеймор со всей яростью в пол, в опасной близости от чужой шеи, кажется, даже оставляя на той царапину, пусть и не глубокую. Разжимает пальцы, отпуская рукоять, и отшатывается, пока не садится на пол, упираясь спиной в стену, и трет пальцами виски, чтобы избавиться от назойливой ноющей боли. И эта боль простреливает отходящее от адреналина тело в запястье, обращая внимание на окровавленные бинты. Альберих тоже приподнимается и садится полубоком к названому брату, останавливаясь на его ранах, словно те его притягивают магнитом. А после встает и подходит, смотря сверху вниз, зарывается пальцами в чужие волосы и легонько тормошит их, невесомо поглаживает, потому что, возможно, это его последняя возможность прикоснуться к нему. Потому что, возможно, тот больше никогда не даст ему ни единого шанса на это. — Ненавижу тебя, — уязвленно шепчет Дилюк, невидящим взглядом упираясь в пол, проклиная судьбу за такую жестокую шутку, когда Кэйа опускается перед ним на колени, прижимает того к себе и вновь прижимается к губам. Оставляет запах и вкус крови на чужом языке, пока в глазах все плывет от непрошенных слез, которые не выходит остановить. Рагнвиндр пальцами впивается в плечи, кажется, случайно загоняет мелкие осколки стекла глубже в раны, царапая ладони, но Альберих не чувствует этого, он просто целует свою пару, пока легкие не начинают гореть от недостатка кислорода. Нехотя отрывается и прижимается лбом к прохладной стене рядом с Дилюком. — Я знаю, — он шепчет хрипло, в его голосе чувствуются нотки солидарности, объяснить которые не выйдет никакими словами. И так много всего хочется сказать, так отчаянно хочется попросить просто попробовать, просто дать один маленький шанс, не обрывать или стирать произошедшее, а перевернуть страницу, начать заново, не опираясь на былые обиды. В конце концов, они оба несут бремя своих родителей, за которое расплачиваются столько лет. У него на языке вертится множество красноречивых фраз, но Дилюк — не его жертва, не тот, с кем можно было бы играть или манипулировать, вести, как марионетку в кукольном театре, и вместо тысячи слов он просто тихо повторяет: — Я знаю. Я тоже.