***
Чимин возвращается в их дом. Смотрит на темные окна, отражающие огни уличных фонарей. Внутри дома темно и пусто. Чимину не хочется туда заходить, но ноги сами собой несут его внутрь. Их дом больше похож на музей. Чимин даже не тронул грязное белье, которое закинул в стирку утром перед тем, как они собрались вместе в больницу: Чонгуку нужно было сдать анализы и пройти обследования перед тем, как попасть на операцию. Врачи прилетели сюда, к ним в город, потому что Чонгук не мог никуда выехать: перепады давления, особенно в полете, были ему категорически противопоказаны. Чонгук чувствовал себя в то утро намного лучше, даже успел поприставать к Чимину, пока они собирались. Но в машине его укачало и начало рвать, к чему оба были готовы, а потому выехали заранее, чтобы добраться не спеша и иметь возможность подышать свежим воздухом в парке или сквере, мимо которых они проезжали и были вынуждены остановиться ненадолго. Чимин не думал тогда о плохом. Напротив, он был полон уверенности, решимости, надежды. Врачи говорили, что операция будет сложная, потому что опухоль сильно выросла, но они нисколько не сомневались в том, что справятся. Чонгук тоже не боялся. Возможно, он просто устал бояться. Возможно, его даже радовала мысль, что скоро его страдания закончатся. Так или иначе, и уже неважно, выживет он в итоге или нет. Чимин благодарен Чонгуку за то, что тот всегда был таким сильным ради него, но все же ему бы хотелось, чтобы Чонгук в последние месяцы позволил себе побыть слабым. Чтобы он позволил себе это пять лет назад, когда опухоль была маленькой, когда шансы на успех были выше. Но это все лишь самообман. Чимин знает: если бы он уговорил Чонгука на операцию раньше, у них не было бы даже этих пяти прекрасных лет. Чимин жалеет лишь об одном: что эти пять лет Чонгук держал все в себе и нес этот тяжелый крест в одиночку, лишь бы не омрачать счастье Чимина собой и своей проблемой. Забавно. Чонгук по-прежнему единственный человек, на кого у Чимина сейчас получается злиться. И он правда ненавидел его в то время, когда проходил все пять стадий принятия правды и своего горя, их общего горя. Он не отгоревал по Чонгуку до сих пор. До сих пор рыдает, стоит ему переступить порог их спальни, но, как мазохист, каждый вечер, словно это ритуал, туда заходит. Смотрит на пустую кровать, на стены, все в фотографиях — их общих и тех, что Чимин сделал во время гастролей. На них только он или пейзажи. Чонгук их так и не увидел. Но как-то он сказал, что для него весь мир — в глазах Чимина. И ему в самом деле плевать, что на фоне, что окружает его — это для него абсолютно неважно, потому что ему достаточно видеть Чимина. А если Намджун прав? И Чимину пора Чонгука отпустить? Он лишь мучает их обоих. Нет, на самом деле, он мучает только себя, потому что Чонгуку уже все равно. Был бы он рад, узнай о том, что происходит? Как Чимин распоряжается с его телом? Как он распоряжается своей жизнью, которую полностью обесценил, словно в ней нет никакого смысла, если Чонгука в ней нет? Кому и что Чимин хочет доказать? Кого он хочет наказать? И за что? Он так зол на этот жестокий и несправедливый мир, что хочет из упрямства бороться с ним до последнего, прекрасно понимая, что в итоге проиграет? Или хочет сам добиться справедливости? Чимин бы смог? Убить. Гинхо, если бы случайно встретил его раньше, чем узнал правду? Наверное, мог. Ему кажется, что ему в самом деле больше нечего терять, потому что Чонгука он уже потерял. Кому он хочет отомстить? За кого? За себя, за свою боль? Чонгук не просил его о мести. Он просил продолжать его жить, даже если без него. Он верил, что Чимин справится; что за эти пять лет Чонгук научил его любить, особенно себя; что научил его ценить себя и свою жизнь, не жертвовать ей ради кого-либо. Чонгук не хотел, чтобы Чимин совершил ту же ошибку и потерялся в другом человеке, как случилось когда-то с Тэхёном. Он верил в Чимина больше, чем Чимин сам в себя. Чонгук был бы разочарован, узнав, что Чимин эту бесценную жизнь оборвал. Сначала чужую, потом свою. Если бы Чимин стал таким человеком, способным на убийство и самоубийство, Чонгук бы разлюбил его. Чимин бы не заслуживал его любви. Чимин хочет жить, чтобы любить. Чимин хочет жить, чтобы помнить. Да, ему все еще больно, но он это переживет — нет ничего, с чем он бы ни справился. И в этой жизни или в следующей они с Чонгуком обязательно встретятся вновь. Если Чимин сойдет с дистанции сейчас, потому что слишком тяжело и больно, он лишит себя этого шанса, этой возможности. Пускай его вера глупа и наивна, и он сам бы себя высмеял, если бы поверил в Бога и реинкарнацию еще несколько лет назад, но сейчас он убежден: энергия не появляется просто так и просто так не исчезает. То, что невидимо и неосязаемо, не значит, что не существует. И тело — это всего лишь оболочка, временное вместилище. Из-за того, что Чимин так за него цепляется, делает только хуже: вдруг из-за того, что сердце Чонгука по-прежнему бьется против его воли и против природы, это не дает ему переродиться? Уйти, обрести покой, начать все заново. Разве это не эгоистично — удерживать его силой? Разве это не предательство — не верить в их любовь, думать, что это конец? А если это только начало?***
Чимин приезжает в больницу ночью. Не хочет, чтобы кто-то об этом узнал: друзья или кутят, помогая Сокджину справиться с похмельем от недельного запоя после очередной "радостной" новости о своей, цитата, "ебанутой семейке"; или давно спят. Посетителей тоже нет, только медперсонал. Дежурный врач уговаривает Чимина подождать до утра, когда приедет главврач, чтобы обсудить все, но Чимин настаивает на том, что обсуждать нечего. Он опекун Чонгука — стал им после того, как его родители официально отказались от этого права, потому что у них не было средств на оплату больничных счетов и работы дорогостоящего оборудования, не говоря уже о стоимости самой операции. Чимин один имеет право решать, должны ли продолжать работать аппараты искусственного поддержания жизни или нужно их отключить. Время пришло. Сегодня в полночь все завершится, чтобы получить продолжение. Чимин не специально это спланировал или подбирал дату, чтобы сделать это именно в день рождения Чонгука — просто так совпало. Он бы все равно пришел к нему, чтобы провести этот день рядом с ним, даже если бы они просто молчали, как и все предыдущие дни до этого. Поначалу Чимин с Чонгуком разговаривал, игнорируя утверждения врачей об обратном: он был убежден, что Чонгук его слышит. Но в какой-то из дней Чимин не смог выдавить из себя ни слова, отчаянно борясь с поступающими слезами и очередной истерикой. И эта тишина, нарушаемая лишь механическими звуками аппаратов, помогла ему успокоиться. В палате — полная звукоизоляция. И перед тем, как пройти к койке и занять свое привычное место на стуле рядом, Чимин идет к окну. Распахивает его настежь, впуская внутрь свежий воздух и шум никогда не спящего мегаполиса. Уже неважно, что он нарушает стерильность — это больше не имеет никакого значения. Он подписал бумаги и имеет право делать все, что захочет, в ближайшие часы, пока не пробьет полночь. Чимин придвигает стул ближе к изголовью и садится. По привычке убирает отросшие волосы с лица Чонгука: казалось, он только недавно его стриг, как снова успели отрасти едва не по плечи? Уже машинально Чимин берет руку Чонгука и начинает ее растирать, делая массаж, проверяя, нет ли пролежней: он всегда за этим тщательно следит, не доверяя даже заботливым медсестрам. Но его долго не было, поэтому он хочет убедиться, что о Чонгуке хорошо заботились. Он сильно сдал, когда его состояние ухудшилось, но сейчас, на внутривенном питании, кажется, будто даже восстановился. Кажется, что он просто спит. И может проснуться в любой момент. Хоть Чимин и знает, что этого никогда не произойдет. Прошло уже почти полгода. В следующем месяце было бы ровно полгода, как Чонгук оказался на этой койке, оплетенный проводами и трубками, весь в датчиках и электродах. Чимин может подождать еще несколько месяцев, может, больше, может, меньше, когда при плановом осмотре врачи все-таки диагностируют смерть мозга, на которую ему и так деликатно намекали всеми возможными способами. Возможно, они поставили этот диагноз и раньше, просто Чимин отказывался смотреть в медицинские выписки и слушать любые разумные доводы в пользу того, что уже пора — пора оставить прошлое в прошлом и двигаться дальше. — Знаешь, о чем я вспоминал сегодня? — спрашивает Чимин тихо, рассматривая расслабленное лицо Чонгука. Его дыхание кажется таким спокойным. Чимин не может представить, как изменится его облик, когда Чонгук перестанет дышать. Он трясет головой, отгоняя от себя эти мысли. Для них еще слишком рано. — Как кричал, нет, орал на тебя, в такой же больничной палате, когда ты сказал мне, что твой обморок на концерте — это не случайность, а неизбежность. Я даже ударил тебя, — слабая улыбка. — Не один раз. В тот вечер, когда ты остался в больнице, а я вернулся один домой, напился так, что блевал потом еще сутки, не отлипая от унитаза. Хорошо, что ты этого не видел… И я так и не попросил у тебя прощения за то, что сказал, что ненавижу тебя. Хорошо, что ты мне не поверил. Чонгук-а… Гукки… Зачем ты поверил мне, когда я соврал тебе, что все будет хорошо? — шепчет, прижав руку Чонгука к своим губам, роняя на нее слезы. — Когда тебя увозили из этой палаты… я ведь знал… знал, что ты не вернешься… Тебе надо было сказать, что ты передумал и остаешься, что ты хочешь остаться со мной до самого конца, каким бы он ни был. Чтобы не дать эмоциям себя задушить, Чимин резко меняет тему, взяв себя в руки. Он отменно научился переключаться — что еще ему оставалось, чтобы смочь выжить? — Помнишь, мы обсуждали как-то раз, когда планировали после тура завести собаку, правильно ли соглашаться хозяину на эвтаназию, когда животное неизлечимо больно и объективно страдает? И ты убедил меня в том, что усыпление — это гуманно. Я думаю… я думаю, я должен попросить у тебя прощения за то, что больше не мог выносить твоих страданий, — Чимин резко выдыхает и снова смотрит на спокойное лицо Чонгука. Гладит его свободной рукой по мягким волосам. — А ты, боясь причинить мне боль, не просил тебя от них избавить, только улыбался через силу. И соглашался с тем, что все будет хорошо. Я все еще не знаю, правильно я поступил или нет, но одно я знаю наверняка: ты больше не страдаешь. И мне спокойно от этого. Как думаешь… теперь я смогу сказать тебе не "до свидания", а "прощай"? Хватит ли смелости? Не передумаю ли я за эти несколько часов, которые остались? Чимин этого никогда раньше не делал, потому что боялся что-нибудь задеть или повредить. Но теперь у нет никаких страхов и опасений. Поэтому он снимает обувь в бахилах и перебирается к Чонгуку на койку — ему едва ли хватает места, приходится прижаться к Чонгуку очень тесно и обнять его, чтобы не соскользнуть с края. Чимин вспоминает, как раньше любил лежать с ним, и, немного поколебавшись, все-таки кладет голову ему на плечо, а ногу закидывает на его бедра. Не боится, что их кто-то побеспокоит раньше времени — это исключено, дежурный врач будет действовать по регламенту. Сейчас есть только они двое, он и Чонгук. И целый мир за окном больничной палаты, который Чимин оставил. Он все еще не знает, сможет ли в него вернуться. Лежит и слушает, как мерно бьется сердце Чонгука, вынужденное сокращаться из-за аппарата искусственного кровообращения — самого шумного прибора в палате, за который Сокджин отвалил круглую сумму, заказав лучшую по эффективности и надежности модель. Тогда они еще были уверены, что Чонгук, как и в первый раз, рано или поздно придет в себя, вырвавшись из омута беспамятства. Но с каждой неделей прогнозы становились все не утешительней. Врачи не стали лишать их надежды — каждый имеет на нее право. Но честно признались, что по статистике и динамике если Чонгук и сможет прийти в себя, это будет чудом и медицинским феноменом. Его органические повреждения сможет излечить разве что Господь Бог, а врачи, увы, бессильны. Чимину стоило прислушаться к ним раньше. Еще три месяца назад, до того, как он уехал и оставил Чонгука одного, вынудив его ждать так долго. Может быть, вспоминая о той же эвтаназии для животных, Чимину стоило принять это непростое решение еще раньше, когда врачи констатировали постепенное угасание рефлексов и мозговых функций. Но даже если он был неправ, не решившись сразу, Чимин уверен, Чонгук бы простил ему его слабость. Потому что в итоге он смог найти в себе силы сделать то, что нужно — нужно, в первую очередь, Чонгуку. Чимин должен позаботиться о нем в последний раз. — Я думаю, я все-таки заведу собаку, — бормочет он, уткнувшись носом в шею Чонгука, ощущая его пульс, но не чувствуя запаха кожи, только раствора, которым ее протирают. Чонгук не потеет, находясь в оптимизированных для поддержания жизнедеятельности условиях — за баснословные суммы за этим кропотливо следят врачи. А за врачами следят, конечно же, Сокджин и Намджун, даже когда находятся за пределами страны: у них глаза и уши повсюду. И одну пару таких глаз и ушей Чимин даже знает. Мин Юнги. Это он навещает Чонгука не реже, чем Чимин, а последнее время и чаще. Чимин никогда не спрашивал его, зачем он приходит, просто дал письменное разрешение на эти визиты в любое время и в неограниченных количествах. Интересно, о чем они с Чонгуком говорят? Или просто молчат? Юнги, наверное, Чонгуку о Чимине все докладывал, особенно когда Чимин из-за работы пропадал надолго. А Юнги держал в курсе всех событий, происходящим с Чимином, Хосок. Хорошо, что у Чимина такие друзья. Что такие друзья были у Чонгука. Чонгук прожил хорошую жизнь. Он прожил ее так, как хотел. С тем, с кем хотел; с тем, кого он выбрал. Ему не о чем было сожалеть. Лишь о том, что времени оказалось слишком мало. Но его никогда не бывает много. Люди в повседневной суете просто об этом забывают — о том, что время единственный невосполнимый и самый ценный ресурс, который нельзя купить ни за какие деньги. И оно уходит с каждой секундой, с каждым вдохом. Чимин же помнит каждую минуту, каждый день, который они с Чонгуком прожили вместе. Он так счастлив, что встретил его. Что они были друг с другом все эти годы. И даже сейчас, если абстрагироваться от хронической боли, Чимин в самом деле счастлив. Если выбирать между жизнью, в которой Чонгука никогда бы не было, где они бы никогда не встретились, и той, которая есть сейчас, его выбор очевиден. — Гукки… Спасибо тебе за все, — Чимин приподнимает голову и нежно целует Чонгука в уголок губ. Привстает, поднимаясь повыше, и целует его уже в губы, которые такие же мягкие и нежные, как он их помнит, но непривычно неподвижные. Даже когда Чимин целовал Чонгука во сне, тот с заминкой в секунды две, требующиеся на экстренное пробуждение, всегда отвечал на его поцелуй, так заторможенно и мило, постанывая то ли от недовольства, что его сон потревожили, то ли от удовольствия, что его разбудили таким приятным способом. Чимин опирается лбом о лоб Чонгука. Чувствует его теплое дыхание на своем лице. Сам дышит через раз, чтобы полностью впитать в себя эти мгновения, отпечатать их, запечатать, сохранить, похоронить так глубоко, как только возможно. Иногда он будет к ним возвращаться, он знает. Но все же постарается этого не делать. Он научится жить без Чонгука. На самом деле, он уже это умеет. И он станет счастливым — Чонгук сделал для этого все и даже больше. Намджун прав в одном: Чонгук в самом деле ангел, который был послан Чимину, чтобы спасти его от самого себя. И ангелу заслуженно пора вернуться домой. — Я люблю тебя, — шепчет Чимин, позволяя вновь появиться слезам и закапать на чужое лицо. — Я буду любить тебя всегда, как и ты меня. Я чувствую… чувствую, что мы теперь одно целое, ты и я. И мы всегда будем вместе. Дождись меня, хорошо? Я найду тебя. Обязательно найду тебя в следующий раз. Оставив последний поцелуй на лбу Чонгука, Чимин садится в постели. Встает. Подходит к АИК. Он читал к нему инструкцию, когда разбирался в принципе его работы, чтобы понимать, что с Чонгуком происходит, за счет чего он будет функционировать и жить. Чимин знает, что нарушает правила. И, вероятней всего, его ждет не только выговор, но и штраф, а может, и судебное разбирательство. Но Чимин ведь уже решил, что на все готов. Он готов на все ради Чонгука. Чимин нажимает нужную последовательность кнопок. Наносы медленно прекращают свою работу. Чимин не смеет обернуться, но слышит, как прерывается дыхание Чонгука; видит, как начинает падать пульс на экране пульсоксиметра. Тут же срабатывает тревожная сирена. Чимин ждет, когда прибегут врачи, чтобы сказать им, что он отказывается от реанимационных мероприятий. Хватит. Чонгук достаточно страдал. Он имеет право уйти быстро и безболезненно — еще пара вдохов, и все закончится. В палате зажигается свет. Вместе с дежурным врачом прибегают медсестры, фельдшеры и другие врачи. Чимин уже поворачивается к ним, чтобы озвучить свое решение, которое они не имеют права оспорить, но на него никто даже не смотрит: все бросаются к Чонгуку, окружив его койку, и кто-то отталкивает Чимина от прибора. В нем тут же вспыхивает гнев, приправленный едкой болью. Что они делают? Как они смеют?! Чимин же сказал им, чтобы они уже оставили Чонгука в покое! Но раньше, чем он набирает воздуха побольше, чтобы рявкнуть и велеть всем убираться, взволнованная медсестра глядит на Чимина во все глаза и почти вскрикивает: — Он дышит! Чимин не понимает. Он в полном ступоре. Стоит, смотрит, не понимает, что происходит. Кругом хаос. В его голове хаос. Что значит "он дышит"? Чимин не верит, пока не поворачивается снова к пульсоксиметру. Пульс очень слабый, но он есть. И ровный. — Что с ним? — не своим голосом, ломким и низким, Чимин требует объяснений от медсестры, которая, как и он, стоит в стороне, чтобы не мешать, пока ее не позвали и не велели помочь. — Его мозг… возможно, часть функций восстановилась, — отвечает скомканно медсестра. Чимин хмурится. Не верит. Последние исследования, в том числе ЭЭГ, показали отрицательную динамику и ухудшение кровотока, о чем ему сообщил смс-кой Юнги, который при обследовании присутствовал, потому что Чимин в этот момент был на другом конце мира. Повторная процедура должна была быть проведена через пару недель, но Чимин не собирался ждать диагноза, который и так понятен. Но теперь ему не понятно ничего. Ему кажется, он спит. Все как во сне. Все эти люди в белых халатах и цветной форме. На голову Чонгука спешно крепят сетку с электродами, в экстренном порядке прикатив в палату электроэнцефалограф. Врачи действуют быстро, но слаженно, переговариваясь громко, четко, исключительно по делу. Но Чимин ничего не слышит: шум в ушах настолько оглушительный, что почти темнеет в глазах, словно он на большой глубине, и тонны воды давят на его ушные перепонки, на его тело. Ему кажется, его голова сейчас попросту взорвется. Он успевает схватиться за подоконник раньше, чем подкашиваются ноги, — в каком-то инстинктивном порыве, едва ли отдавая себе отчет в своих действиях. Энцефалограф регистрирует сигналы в реальном времени, выводя их на экран: Чимин видит лишь маленький его кусочек за спиной дежурного врача, он видел эти пики уже сотни раз, но до сих пор не понимает, что они означают. Но то, что это не прямая линия, это ведь хорошо, верно?.. Врачи в рабочем порядке обсуждают, хотя кажется со стороны, что спорят, нужно ли подключать Чонгука к искусственной вентиляции легких или дать его организму возможность дышать самостоятельно, с чем он до сих пор худо-бедно справляется. В конце концов, на Чонгука крепят кислородную маску, и с ним остаются реаниматологи на случай, если радость преждевременна. Но Чимин не чувствует никакой радости. Пребывая в полной прострации, он дает медсестре увести себя из палаты, даже не сопротивляясь, и его ведут в кабинет невропатолога, который приходит несколько минут спустя, распечатав энцефалограмму. Он показывает ее Чимину так, будто это святой грааль. Чимин по-прежнему видит лишь неровные пики на всех линиях — что бы они ни значили, он не в состоянии оценить всего масштаба происходящего. А вот врач почти ликует: — Последний курс физиотерапии вместе с новым медикаментозным лечением, что мы подобрали, все-таки дал свои результаты, — сообщает он, такой бодрый и возбужденный, что Чимина отчего-то начинает тошнить. — Кровообращение, видимо, начало активно восстанавливаться, а мозг успел построить новые нейронные связи взамен утерянных. Это невероятно. — Что с ним? — спрашивает Чимин напряженно и мрачно. Потому что это единственный вопрос, который его волнует и на который он до сих пор не получил ответа. — Он все еще в коме, — отвечает врач, — но если восстановление пойдет дальше, велика вероятность, что мозговые функции восстановятся в должном объеме. Но мы не можем знать, насколько сильно эти повреждения затронули сознание и память, поэтому, когда Чон Чонгук-ши придет в себя, сложно сказать, в каком он будет пребывать состоянии. И будет ли оно временным или перманентным. — Когда? — цепляется Чимин за одно-единственное слово, жадно всматриваясь в лицо врача. Не "если" придет в себя. Не "вдруг”. А "когда". Боже... — По тому, что мы имеем сегодня, прогнозы очень хорошие, — невропатолог все никак не может расстаться с распечаткой, на которой кто-то обязательно защитит докторскую и, может, даже скажут Чимину спасибо, что тот за эти полгода не сдавался до последнего дня. — Сейчас проведут еще дополнительное обследование артерий, но я и так знаю, что покажет УЗИ. Нужно будет еще сделать МРТ с контрастом, чтобы убедиться наверняка в том, что нет опухоли и близлежащие ткани восстановились. Когда будет видна полная картина, я смогу дать более точные прогнозы. Но они Чимину и не нужны. Он медленно оседает там же, где стоит: врач в последний момент успевает его поймать и, удерживая весь его вес, пересадить на ближайший стул. Он хочет позвать медсестру, потому что реанимация, очевидно, потребуется Чимину, но тот отказывается. Он в предобморочном состоянии, но соображает. — Он… он будет жить? — шепчет он, все еще до конца не веря. — Чимин-ши… — невропатолог кладет руку ему на плечо и чуть сдавливает, словно пытаясь мягко привести в чувства. — Мы все еще не знаем, насколько сильно повреждены… — Он может очнуться овощем? — прерывает его Чимин. — Двигательные функции будут сохранны, разве только может потребоваться время на их полное восстановление после столь долгого периода без активности… Но мы ничего не можем знать о сохранности сознания. О том, насколько сильно пострадала личность, — тише заканчивает врач, растеряв свой пыл, когда пришлось озвучить уже не такую радостную правду. — То есть, он может все забыть? — допытывается Чимин. — Забыть, кто он? Превратиться в маленького ребенка? — он видел пациентов на этом этаже, у которых были разные степени тяжести неврологических повреждений. Он много чего читал и изучал в доступных источниках — еще до того, как решился на операцию, а потом уговорил на этот безумный шаг Чонгука. Но был ли он таким безумным? Если бы Чимин позволил Чонгуку умереть у них дома, в их спальне, у себя на руках, как Чонгук о том и мечтал, это бы точно был конец. Но Чимин не позволил ему сдаться, настояв на том, что они должны использовать даже этот призрачный шанс, который не каждый врач решается им дать. Но Чимину было плевать. Он готов был бороться до последнего вздоха Чонгука. И сегодня он не сдался, нет. Он просто понял, что пора — пора поставить точку. На это решение ему потребовалось полгода и больше мужества, чем когда он готовился к операции. Чимин не чувствовал, что проиграл. Напротив, благодаря этому опыту он понял для себя что-то очень важное, на осознание чего в ином случае ему вряд ли хватило бы и жизни. И он прожил бы ее впустую. А теперь он точно знает, что все сделал правильно. — Все возможно. Мы не узнаем, пока Чонгук-ши не очнется, — отвечает врач. И Чимин понимает, что готов всю жизнь прождать этого дня — когда Чонгук снова откроет глаза. И даже если он ничего не будет помнить, даже если он не узнает Чимина, даже если у него останутся проблемы со здоровьем вплоть до инвалидности — Чимину все равно. Они начнут все заново. И в этот раз Чимин руки Чонгука не отпустит. Больше никогда.***
Когда-то "50 первых поцелуев" был любимым фильмом Чимина, под который он любит посмеяться и всплакнуть на досуге. Но он никогда не думал, что испытывает то же, что и главный герой, чья возлюбленная постоянно теряет память вследствие травмы головы из-за автомобильной аварии. Чимин думал, он будет плакать, страдать, убиваться. Но, на самом деле, он рад. Рад тому, что Чонгук жив. Что он уже не просто сам передвигается, не без страховки персонала и ходунков, но и его речь, как и умственные функции, восстановились очень быстро — прошел всего-то месяц, а Чонгук уже шутит в своей привычной манере, пока выводит каракули в прописях. Вот с мелкой моторикой дела все еще обстоят не очень. Но Чимин ответственно обещает врачам, что будет заниматься с Чонгуком ежедневно, не делать ему поблажек и строго следить за его диетой, упражнениями на восстановление и общим состоянием. И если что не так, он сразу звонит им. Чимин не сообщает друзьями, что выписывает Чонгука раньше договоренности: ему внезапно не хочется, чтобы к ним домой в такой день приехали гости, даже его лучшие друзья. Чимин поступает плохо, он знает, на него будут смертельно обижены все. Но у Чонгука не возникает вопросов, потому что он никого не помнит и никого не ждет. Но он очень вежлив, улыбчив и любезен со всеми. А вот Чимин заставляет его теряться, умолкать и выглядеть виноватым. И Чимин начинает жалеть о том, что вывалил на Чонгука все разом, едва тот пришел в себя, а еще прорыдал у него на груди с четверть часа, пока не начал задыхаться, из-за чего его сразу уложили в соседней палате успокаиваться под мощной дозой седативных, вколотых внутривенно. — Прости, но я правда ничего не помню, — уже привычно оправдывается Чонгук и робко выглядывает в окно машины, когда Чимин паркуется за воротами. — Это твой… наш дом?.. — Да, это наш дом, — подтверждает Чимин, и впервые он заходит домой с легким сердцем и улыбкой на лице, придерживая Чонгука под локоть, хотя тот более чем надежно опирается другой рукой на костыль. У Чимина дежавю. Даже хочется рассмеяться: помнится, они уже через это проходили. Чонгук все-таки чертовски везучий сукин сын. Два раза сбежать от смерти, дышащей тебе в затылок, — это надо постараться. Может, Чимин его ангел-хранитель? Это было бы романтично. Чимин отпускает Чонгука после того, как помог ему раздеться и разуться, и разрешает ему побродить по комнатам, изучая интерьер, предметы. Чонгук ничего, конечно же, не узнает, что погружает его в еще большую растерянность. Но у Чонгука так и не возникло недоверия, как и вопросов, еще до того, как Чимин стал показывать ему их совместные фото и видео в надежде, что Чонгук хоть что-то вспомнит. И он правда вспомнил. Свою музыку. И свои гитары. Около них он по итогу и останавливается. Чимин осторожно подходит сзади, стараясь не испортить момент. Невропатолог сказал, что чем больше Чонгука будет окружать "памятных" вещей, тем больше вероятность поднять "со дна" подсознания то, что там могло сохраниться. И проще всего это сделать через тактильные ощущения, зрение и слух. — Я могу? — Чонгук зачем-то спрашивает у Чимина разрешения, и тот лишь кивает, невольно затаив дыхание, словно на его глазах вот-вот произойдет чудо. Чонгук откладывает костыль и снимает с подставки Исиду — свою первую в жизни гитару, с которой у него связано больше всего воспоминаний. Он перекидывает ремень через плечо, берет гриф в левую руку, а правую кладет на струны. Пробует пройтись по ладам, вспомнить, как это правильно делать, но пока его тело ему ничего не подсказывает. Что Чонгука ожидаемо расстраивает. Пальцы тоже все еще плохо слушаются. — Эй, не все сразу, — мягко произносит Чимин и позволяет себе прикоснуться к спине Чонгука, чуть погладив его между лопаток. Чонгук не знает, как ему реагировать на физический контакт с человеком, который представился его парнем и которого Чонгук увидел впервые. Он не зажимается, не пытается отстраниться, как если бы ему было неприятно, но то, что он Чимина забыл, пускай и ненамеренно, заставляет его испытывать тревогу, вину и стыд. И это совсем не те эмоции, которые Чимин хочет вызывать у Чонгука своими прикосновениями. Поэтому он лишний раз старается его не трогать. Но по-дружески поддержать его он ведь имеет право? — Помнишь, что сказал врач? Меньше насилия и больше удовольствия. Если тебе нравится просто бренчать на гитаре, делай это, — улыбается Чимин, когда Чонгук на него смотрит. И в этот раз тот смотрит очень долго. За время болезни Чонгук потерял практически все мышцы, он выглядит таким непривычно худым, со впалыми щеками и обострившимися чертами лица, что Чимину невыносимо хочется его откормить прямо сразу. Но у Чонгука диета, потому что полгода его ЖКТ не работал, и на полное восстановление уйдут не месяцы, а год как минимум. Но Чимина это не расстраивает и не пугает: у них ведь теперь целая жизнь впереди. Лишь бы только Чонгук, забыв обо всем, захотел вновь связать свою судьбу с Чимином. Но даже если он вдруг захочет уйти… Чимин его отпустит. Чонгук заслуживает быть счастливым. С ним или без него. — Мне не по себе, когда ты улыбаешься, — вдруг произносит Чонгук, сняв ремень гитары. — Почему?.. — замирает Чимин. Боится услышать ответ. — Потому что мне кажется, ты должен плакать. Ты хочешь плакать. Но словно себе запрещаешь. Чимин удивленно вскидывает брови: — Может, я с тебя пример беру? — С меня?.. — приходит очередь Чонгука пребывать в растерянности. Потому что он, видимо, не помнит того, о чем идет речь. Зато Чимин прекрасно все помнит: — Конечно. Ты подыхать собрался, но продолжал улыбаться мне так, будто планируешь прожить лет до ста минимум, — усмехается. — Чонгук-а, правда, я счастлив. Благодаря тебе. И если я и заплачу, то лишь от счастья, когда оно меня переполнит. И я улыбаюсь, потому что хочу улыбаться. Меньше насилия и больше удовольствия — неплохой девиз не только в твоем случае. — Ладно, — соглашается Чонгук и возвращает гитару на место. Уже не спрашивает разрешения, может ли он пройти дальше, и возвращается к экскурсии. Только смотрит, ничего не трогает, ни о чем Чимина не спрашивает, будто робкий школьник в музее, который отбился от своей группы и от экскурсовода и стесняется спросить, где выход, и попроситься к маме. Чимин ненавязчиво следует за Чонгуком, если вдруг тот почувствует головокружение или слабость или все-таки захочет о чем-то спросить. Они молча поднимаются на второй этаж. Чонгук замирает на пороге спальни. Оглядывает фотографии, которых так много, что взгляд не знает, за что зацепиться. Медленно, как во сне, проходит внутрь. Подходит к той стене, где фото больше всего и где висит телевизор напротив кровати. Изучает снимки. Видит на них себя. И Чимина. Видит, какие они оба счастливые. И влюбленные, что это никак не скроешь — все читается даже во взглядах, когда они смотрят друг на друга сквозь объектив камеры. И реветь неожиданно начинает Чонгук. Чимин пугается на мгновение, а потом в следующую секунду оказывается рядом: разворачивает Чонгука за плечи и крепко обнимает, с силой прижимая к себе. Тот вцепляется в рубашку на его спине, утыкается лбом в плечо и плачет уже навзрыд. Чимин плачет вместе с ним, но только молча глотает слезы. Сжимает Чонгука в своих руках еще плотнее, словно пытается обхватить его всего, спрятать в своих объятиях от всего мира. — Прости меня… прости меня… — слышит он сквозь судорожные всхлипы. — Я все забыл... Я ничего не помню, ничего... прости меня... — Все хорошо, Гукки, — шепчет Чимин в ответ, целуя Чонгука в волосы, в ухо, в шею, в плечо — всюду, куда может дотянуться. — Все хорошо, ты веришь мне? Ты все вспомнишь. А даже если нет… Один раз ты уже влюбился в меня. Уверен, я смогу сделать так, чтобы ты влюбился в меня снова. Если понадобится, я буду влюблять тебя в себя каждый день. И мы создадим еще больше счастливых воспоминаний… Хорошо? Ты мне веришь? Чонгук отчаянно кивает головой и шмыгает носом: — Хорошо, я тебе верю. Чимину большего и не нужно. Он улыбается, закрывая глаза, жадно вдыхая запах Чонгука, упиваясь ощущением его тела, теплого и настоящего, в своих руках. Он так скучал… Боже, как же сильно он скучал. — Чимин-а… — глухо зовет его Чонгук, не спеша выбираться из его объятий. Он перестает так судорожно цепляться за его рубашку и просто скрещивает руки на его пояснице, обнимая в ответ. Чимину кажется, даже от этого простого жеста его переполненное счастьем и любовью сердце готово вот-вот остановиться — оно уже колотится на пределе своих возможностей. — М-м-м? — отзывается он, желая подольше насладиться этим моментом. Который неизвестно, когда повторится. Чимин не хочет на Чонгука давить или торопить его. — Может, ты сможешь… рассказать мне о каждом этом снимке? — осторожно спрашивает Чонгук. — Я хочу узнать, где ты был… где мы были и что мы делали. — Хорошо, — соглашается Чимин и снова целует Чонгука в волосы. Чувствует под губами рубцы послеоперационных шрамов. — Я покажу и расскажу тебе все, что ты захочешь узнать. — Тогда… — Чонгук отстраняется. Но не размыкает рук. Внимательно на Чимина смотрит и серьезно спрашивает: — Кто из нас влюбился первым? — Ты, конечно же, — удивляется этому вопросу Чимин. — Ты уверен? — вдруг как-то подозрительно сощуривается Чонгук, так что Чимин резко начинает сомневаться. Это что, какой-то вопрос с подвохом? Проверка? Как Чимину ее пройти, когда он ничего не понимает? — Да, — отвечает он не так уж твердо. — Ты привязался ко мне, как репей к заднице, и не хотел оставлять меня в покое. Использовал нашу учебу в универе, как предлог, чтобы пользоваться моей добротой и наслаждаться моим обществом. Ты был очень настойчив. Я ломался, но недолго. Чонгук начинает улыбаться еще к середине рассказа, а в конце даже смеется. Зареванный весь, с глазами красными и опухшими, но такими красивыми, что Чимин не удерживается и осторожно заправляет длинную челку Чонгуку за ухо. Старается себя контролировать, хоть это и сложно. Он столько месяцев мечтал о том, что вот так сможет к Чонгуку прикоснуться, поговорить с ним, почувствовать его тепло… А теперь ему страшно даже дышать на него — он так боится все испортить и сделать что-то не так. Но Чонгук его ласку принимает, даже прикрывает глаза. Ему приятно, и он этого не скрывает. — Почему тогда я помню, как выступал на сцене, наверное, это было какое-то мероприятие, может быть, в универе? — там было много молодых людей, а ты стоял в нескольких метрах от сцены в толпе, держа телефон, и глаз с меня не сводил ни на секунду, пока я пел? — Тебе это приснилось, — тут же заявляет Чимин, вставая в глухую оборону, а уши отчего-то заранее начинают гореть. — Не было такого. — Ага, а это тогда что? — И Чонгук, освободив одну руку, а другой, напротив, крепче прижав Чимина к себе, чтобы не сбежал, указывает ему на один из снимков на стене — тот самый, с университетских времен, когда они еще не были знакомы с Чонгуком лично. Чимин этот снимок не только сделал и распечатал, но и попросил Чонгука и Юнги его подписать на фансайне после их клубного выступления. — У меня тогда рука дрогнула и фокус сбился, — не сдается Чимин, хоть и знает, что проиграет. Боже, он никогда не был так счастлив проиграть и отдать Чонгуку все, всего себя. — Уверен, сердце у тебя дрогнуло раньше. — Я тебя укушу сейчас. — Лучше поцелуй. Чимин замирает. Даже не дышит. Глядит на Чонгука во все глаза. Тот спокойно смотрит в ответ, давая понять, что серьезен, несмотря на их привычную дурашливую перепалку. — Думаешь, у меня поцелуй волшебный, который снимет с тебя проклятье, как с заколдованного принца? — шепчет Чимин, едва ли справляясь со своим волнением. Он бы струсил и сбежал, но Чонгук держит его слишком крепко. И Чимин уже начинает неумолимо таять в его руках. — Не знаю, но проверить-то стоит? — Чонгук кладет горячую руку на шею Чимина, гладит большим пальцем за ухом, где Чимин набил татуировку — имя Чонгука. Он сделал это после того, как Чонгук сделал ему предложение. Они собирались пожениться, пускай и неофициально, им обоим не было никакого дела до бюрократии, сразу после совместного тура, но не успели. Чонгук об этом забыл. А Чимин хранит парные кольца с гравировкой в тумбочке у кровати. Чонгук их найдет рано или поздно. И Чимин не знает, что ему тогда делать. Не хочет Чонгука оттолкнуть слишком большой ответственностью, которую тот может почувствовать. Это для Чимина прошли годы, а для Чонгука — всего несколько месяцев с момента, как он очнулся в больничной палате. Но Чимин банально не представляет, что ему даже сейчас делать, когда Чонгук просит себя поцеловать. Чимин может? Стоит ли это сейчас делать? А если не сейчас, то когда? То, что Чонгук вспомнил тот университетский концерт, это ведь отличный знак? Это значит, что память восстанавливается? И есть шанс, что Чонгук вспомнит если не все, то большую часть своей жизни? И раз Чонгук сам просит его поцеловать, значит, он к этому готов, пускай Чимин для него практически чужой, незнакомый ему человек, который лишь заботился о нем с момента его пробуждения? А если Чонгук торопится? А если он себя переоценивает? А если он испытывает неприязнь или даже отвращение? Видя, что Чимин колеблется и почти готов позорно сбежать, Чонгук тихо, уже без улыбки произносит: — Я ничего не помню, но чувствую… чувствую тепло, когда ты рядом. Когда вижу тебя, твою улыбку… Почему она такая красивая? Ты всегда так тепло улыбаешься мне, — неловко и сбивчиво признается Чонгук, а Чимин уже не дышит, пропуская сквозь себя каждое слово. — И мне кажется, я так сильно замерз, пока… — сбивается, резко выдыхает, переформулирует робко: — Ты можешь согреть меня, Мин-а? Чимин ничего не отвечает. Порывисто Чонгука целует, привстав на носочки, чтобы дотянуться до его губ. И все-таки начинает реветь, когда Чонгук на его поцелуй отвечает, как умеет, доверяясь своему телу. Он не помнит, как целоваться, но ничего, Чимин его быстро научит — всему, чему его сам Чонгук когда-то научил. Когда рыдать, разве только, перестанет. — Это от счастья? — невольно улыбается Чонгук ему в губы, пока Чимин весь дрожит и задыхается. — Да, — выдыхает Чимин. Поцелуй соленый и мокрый, но такой невыносимо сладкий, что невозможно остановиться. И они правда не знают, как далеко у них получится зайти в этот раз. Но они уже так глубоко друг в друге, что нет ничего, что могло бы их разделить. Даже смерть не сможет их разлучить.