***
Местом встречи оказался бар где-то на окраине. Я бросила взгляд на вывеску, перед тем, как войти и изогнула бровь. Деревянный конь смотрел на дверь, где виднелось название: «Троя». Я уже почти забыла, насколько культура в этой столице лезет из подворотней и решёток сливов. В самом баре было многолюдно, насколько, конечно, может быть многолюдно в таком месте на отшибе. Небольшие столики, отделённые перегородками, тонули в медовом свете и дыме. От резкого запаха стружки и алкоголя в первую секунду у меня закружилась голова, а от бита музыки ещё и затошнило. Я застыла, оглядываясь. Женский голос напевал что-то про юродивых, короля без короны и предательства, и от смешения религиозного подтекста и пошлости всё место казалось тем ещё вертепом. Я едва успела подумать о том, что за человек мог его выбрать. — Несчастный случай? — голос ударился в лопатки, я вздрогнула и обернулась. За самым ближайшим ко мне столиком крупная фигура опустошала вторую порцию чего-то… что бы это ни было. Я всё ещё сомневалась, что обращались ко мне, но мужчина отставил тарелку, вытащил из подставки зубочистку и, сунув её в рот, продолжил как ни в чём ни бывало: — Или заказное убийство? Учти — это дороже. Рукава старомодной, расстегнутой олимпийки были подняты до локтей, и тусклый свет, сползая по загорелым рукам, делал его похожим на бронзовое изваяние. Я несмело шагнула к столу и медленно села. — Давай только без самоубийств, — кинул он мне, когда мы, наконец, оказались лицом к лицу. — Скука смертная. Он оскалился, а я чётко почувствовала, что он бы ровно с такой же улыбкой свежевал меня живьём. Щётка выгоревших на солнце почти белых волос казалась соломой. Он выбрал такое захолустное место — и я думала, лишь потому, что не хотел быть замеченным, но скрывающиеся люди не носят майку-алкоголичку, демонстрирующую всем огромную цветную татуировку от шеи до груди. — Ну так что, какие будут пожелания? — Что? — до меня только сейчас дошло о чём вообще он говорил, я тут же вскинулась. — Боже, нет! Никого не нужно убивать! — О, как!.. — мужчина будто бы всерьёз удивился, словно это был первый подобный случай в его практике. Усмехнулся. — А чего тогда? В угол, коленями на горох?.. Мы едва встретились, а меня уже начало раздражать его легкомысленное обращение с моей просьбой. Я стала чувствовать себя… рыбой в пластиковом пакете. Если мальчик захочет, то начнёт трясти пакет и я буду болтаться в нём, как в центрифуге, и никто не заметит, что у него самого лицо мурены. Мне нужна была опора, я отчего-то подумала о зелёных стенах больницы, о чёрных матовых пластинах костюма, о птичьей маске и огне. Поймала равновесие и, складывая ногу на ногу, спокойно ответила: — Мне нужно просто знать, кто это. — И что будешь с ним делать? Добро причинять или ласкам подвергать? Гадкая улыбка не сходила с его лица. Только зубочистка скользнула в другой край рта. Я оставалась серьёзной. — При всём уважении, это уже не ваше дело. В круге отсветов огня, обожённая и босая, в хороводе мёртвых, с хрустом чужих переломанных хребтов под моим ступнями — не тебе, зверюга, меня пугать. Кажется, он заметил и улыбка стала будто бы снисходительной. — Барышня докторша изволит юлить. Нерв оборвался. Меня задело отдачей. — Откуда вы знаете, кто я? — Поварёшкин мне про тебя уже все уши прожужжал. За секунду до того, как я успела завязать язык узлом, нервный смешок всё-таки вырвался. Но, господи, «Поварёшкин»?! — В смысле… Олег? — значит, вот, что за знакомый, до меня дошло. — Вы служили вместе? — Какая сообразительная девочка, — комплимент ощущался, как кусок льда за шиворот. — И что же меня выдало? Неужто отношение к жизни? Он откинулся, вальяжно раскинув руки на спинку сидения. Я хмыкнула. — Я бы сказала, скорее, к смерти. Убийцы неоднородны. Убивший по неосторожности говорит совсем не так, как маньяк-психопат, а серийник сильно отличается от мстителя. И только у одного типа убийц холодный расчёт смешивается с обезличиванием, а их слова о смерти это галочки в списке задач — у солдат. Так же звучат наёмные убийцы, за тем лишь исключением, что у солдат почти всегда есть марионеточный отзвук. Мужчина выпрямился, придвинулся ближе и потирая ладони, словно предвкушая что-то интересное, бросил: — А, так мы играем в «кто кого перепсихологирует»? — Я почти уверена, что такого слова нет, — постно отозвалась я, давая понять, что не заинтересована. — Не будь такой занудой, — он так резко вдохнул, что я подумала, он сейчас проглотит свою зубочистку. — Расколешь меня и я сделаю всё бесплатно. Алеющий, словно налитый кровью дракон на рисунке на его шее от движений словно вытягивался, увеличивался в размерах, и наверное, мог бы спалить всё это место до тла. И хотя не мне боятся огня, в полумраке помещения, сквозь дым, мне всё-таки было неуютно, потому что казалось, что в прищуренных глазах у него вертикальные зрачки, как у змеиного гада. — Или? — Или я расколю тебя и ты заплатишь мне по двойному тарифу. — Зачем? — Тебе что, не хочется поразвлечься? С тех пор, как Разумовский смылся, всё происходящее превратилось в сраные «Спокойной ночи, малыши». Пощёчина. Пакет с рыбой заходил ходуном. Он не давал мне выбора участия, нет. Я была обречена участвовать. Я была дурацкой детской стерео картинкой: психоделичная мазня, приближение и отдаление которой рождает рисунок. — Он творил ужасные вещи, — тише прежнего отозвалась я, пытаясь вывернуться. Он не должен был подумать, что морально мы стоим на одном уровне. Хотя я, конечно, спекулировала двойными стандартами, в надежде, что ему они не видны. — Зато с шиком, — а потом он вдруг вынул зубочистку и серьёзно спросил: — Кстати, он не надумал вернуться? Я сглотнула комок едва размоченной наждачной бумаги, но не двинулась. Подумала почему-то про Венеру в её божественном свечении. Она давно, должно быть, продана на аукционе. Я не Венера. Венерина мухоловка. Любовь — это крипич. Построй дом или утопи тело. — Откуда мне знать? — Ну так ты же с ним спишь. Или что, он не шепчет тебе на ушко свои злодейские планы? Отличный ход. Пытался смутить меня, чтобы я не заметила угла, в который меня загоняют и ответила опрометчиво. Он ждал, что стану отрицать, негодовать и возмущатся, мол, «как плохо вы подумали» и выйду лицемерной химерой — сама же признала его демоническое нутро секунду назад. Тогда я сложила руки на коленях, откинулась на спинку и лениво спросила: — Даже если и шепчет, вам то что с того? Какой у вас с этого интерес? — Исключительно праздный. — Полагаю, вас задело его действиями, — почти не дав ему договорить, стеганула я. Он заулыбался шире прежнего. — Ну, давай, удиви меня. — Вы заинтересованы в этом лично, но говорите о произошедшем слишком легко, а учитывая связь с Олегом, полагаю, вы работаете на кого-то, кто имеет отношение к действиям Чумного Доктора. И этот «кто-то» очень влиятельный, что и позволяет вам шутить свои идиотские шутки. Я была уверена, что анализ безошибочный, едва ли с небольшими погрешностями, но змея только обвилась кольцом мне вокруг позвоночника. — Недурно. Жаль только впустую. — Почему же? Поняла на миг раньше озвученного: я попалась. Просто потому, что вообще приняла его правила игры. Защищаясь, я так стремилась остаться победителем, что допустила самую большую ошибку — вообще согласилась участвовать в его эксперименте. И только это было ему важно. Ткнуть меня острым концом зубочистки в глаз и посмотреть, отреагирую ли я вообще. — Потому что ты до сих пор выслушиваешь эти идиотские шутки. А значит, тебе о-о-очень сильно нужно знать, кто это, — растянув слово, бросил он небрежно, и я вдруг почувствовала, как цепенею от страха по мере того, как он продолжает: — В противном случае ты бы уже вернулась под крыло своей отлетевшей башкой пташки, которая, ещё и не знает, что ты тут, верно? Чего теперь толку от моих ответов? Я попыталась не съеживаться, но мне хотелось сползти под стол, потому что хуже всяких манипуляторов тот, кто не маскируется. Обычных зубастых и шипастых зверей можно смутить, вывернув их нутро, показав им, что ты обладаешь знанием и дурить тебе голову не получится. Но те, кто не прячутся лишь посмеются над тобой. А потом перекусят тебе горло. Он встал, и я только сейчас заметила, какой он высокий на самом деле, даже выше Олега, выше Голгофы и выше моей уверенности в себе. Широкие плечи под курткой заходили, когда он размял их лёгким движением. Я смотрела снизу вверх, мысленно возвращаясь той же тропкой, след в след по отпечаткам своих ног. Он с самого начала всего лишь забавлялся. Прощупал границы дозволенного, нашёл слабое место, а затем то ковырял рану, то дул на неё, смотря, как я буду вести себя. — Я бы на твоём месте поостерёгся, история учит нас, что когда девчонки сбегают из дома к другим мужикам, вечно происходит какой-то звездец, — он развёл руками, намекая на название места, где мы находились, а потом протянул ладонь. — Кстати, я предпочитаю наличку. И страшнее всего, что всё это было ради одного — развлечься. Не было великой цели, моральных догм, мести, справедливости, допроса. Ему просто было скучно. Когда великим инквизиторам становилось скучно, кровь заливала улицы городов, и в их смехе горели и рушились жизни. Я достала кошелёк и вытащила несколько крупных купюр. Протянула их, не касаясь его рук. Он пересчитал сумму, и добавил перед уходом: — А, да, ужин тоже за твой счёт. Скажем, это пойдёт в долг Поварёшкина. Можно было возмутится, но в его власти было продырявить пакет и смотреть, как я задыхаюсь в полиэтилене. Я чувствовала себя беспомощной. Беззащитной. Голой. Житейская мудрость гласит: не буди спящего дракона. Когда, рассчитавшись за заказ, я вышла, незнакомца уже и след пропал. Я увидела только стоящего у входа Олега. Он почему-то курил. Я застыла, вдыхая сырой воздух, и чувствуя, как только теперь давящее ощущение у затылка начинает пропадать. — Знаешь, Олег, — начала я, не повернувшись. — Я тебе не мать, чтобы читать мораль, но дам дружеский совет. Какие бы у тебя не были дела с этим человеком, я бы на твоём месте разобралась с ними как можно быстрее. Потому что быть ему должным — всё равно, что спать под гильотиной.***
Внедорожник на фоне грязного снега массивен и монолитен, будто из цельного куска чугуна. Сказал бы, мол, одному Богу известно, где он такой взял, но тут замешаны силы явно не божественного порядка. Лампочка на потолке машины рассеивает мрак. Дробит его на мелкие фрагменты так же, как игра, которую они ведут, дробит время. Холодные месяцы распадаются на недели, те — на дни, и весь мир становится чуть более предсказуемым. — Борзеешь, Поварёшкин!.. Нельзя выиграть шесть раз подряд! — Я просто внимательно слежу за игрой, — легко пожимает плечами Волков в ответ. Мир кажется упорядоченным, складным в границах игральной доски. Светлые и тёмные фигуры, строгий порядок, очерёдность ходов, правила — это напоминает Олегу об армии. Трубы заводов у окраин напоминают спицы, норовят выколоть глаз. К вечеру здесь становится совсем тихо. Бывший сослуживец угрожающе щурится. — Нет, ты просто везучий сукин сын. Пуповина дорожного разъезда сворачивается петлёй. Старая фабрика, напротив которой они припарковались, переоборудована в складские помещения. Трудно вдыхать под тяжестью десятка шрамов, лежащих на груди. — Был бы я везучий, меня бы здесь не было. Засоленные берега реки, весь город — вымороженная криогенная камера. Олег чувствует себя первооткрывателем, в нём сходятся полюса. Южный полюс на самом деле в сирийской пустыне, закопанный под дюнами. Северный полюс он открывает здесь, у побережья Финского. Всё сожрано сыростью. Всё сожрано в нём. — Может это и есть везенье, не думал? В пустыне не подох, пули тебя не берут и менты до сих пор не нашли. Чем ни удача? Человек напротив на сидении больше всех в этом городе из плоти и крови, и на фоне дымящих за окном труб кажется, будто всё здесь выжжено каким-нибудь драконьим величеством, всё тлеет и рассыпается. Олегу не нравится вкус пепла, потому что у него он ни к чему больше не приурочен. — Ещё и бабу отхватил при мозгах и мордашка ничего, — заключает в конце концов мужчина. — Хотя на мой вкус, конечно, плоская. К тому же тощая, но это дело наживное. Он обращается с ошмётками его бывшей — речь о жизни, разумеется — так легкомысленно, как сам Олег научится только за несколько жизней. Правда у него всего одна. Он же из псовых. — Мы давние друзья, — холодно скальпирует разговор Волков. — Остальное — не твоё дело. Что-то зудит в правом виске неслучившимся грехом. Как-то Алиса — девочка из театральной гримёрки — сказала ему, что его любовь — это как задерживать дыхание. Олег знает, что может задержать дыхание на минуту и три секунды. Эти два факта для него не имеют видимой связи. — Ага, это она из по-дружески променяла прекрасные берега Франции на эту дыру, — широкая ладонь неопределённо обвела прибрежные декорации за окном машины. — Ну, или хреново у тебя всё с друзьями, Поварёшкин. Никогда и ничего не заканчивается хорошо. Ничего вообще не заканчивается. Жизнь — это луч. И не всегда солнечный. — Ты ведь не дал ей имя настоящего заказчика? — За кого ты меня держишь? Уговор есть уговор. Он кивает в сторону потухшего окна. Значит, всё-таки привёз на точку сброса. Точку невозврата. Отсюда и выходит луч. Олег выжидает какое-то время, потом месит шагами грязь и снег, пока за спиной заводится внедорожник и думает, что так будет правильно. За ширмой кукольного театра девочка из гримёрки в безопасности. Настоящая проблема пахнет олеандром и ему предстоит разобраться с ней самому. Изголодавшийся съест что-угодно, а Алиса — голодный ребёнок. Он видел это в её глазах. Истощённая недомолвками, непереваренные остатки неуместной нежности и хорошего настроения так и хочется выдать в унитазное нутро. Если гоняться за солнцем, рано или поздно оно выжжет тебе глаза. Внутри янтарные лампочки впустую мотают электроэнергию, почти ничего не освещая. Олег находит дверь — она здесь всего одна на этаже. Остальные заперты. Дом проглоченных трупов. Тут и там виднеются таблички с номерами и заголовками «сдаётся помещение». Впору устроить здесь притон, но за дверью только комната, заваленная хламом. Старый диван, боксёрская груша, подвешенная на потолок, мини-холодильник (пустой), исцарапанный стол, коробки, бумаги. Что-то в затылке от этого зрелища зудило. Пахло машинным маслом, антифризом, дешёвым кофе и почти неуловимо женскими духами. Доска, похожая на турнирную таблицу. Под именами — фото, а под ними цифры, но это не счёт. Деньги. Обитатель занимается выбиванием долгов, а в свободное время детективничает. Олег понял это по огромному разбросу информации: от книг по нейробиологии и криминалистике до свежих чеков из разных мест и цветных стикеров с пометками «узнать про камеры в магазине». Список имён на салфетке — половина вычеркнута. Снизу пятно от соуса. И тут Олегу внезапно приходит в голову одна мысль — незамысловатая, как один и тот же канал в стареньком дачном телевизоре. Он никогда не говорил бывшему сослуживцу про Францию. Вот чёрт! Как открылась дверь он не слышал. — Какого хрена? — настороженный, нарастающий голос лезет под лопатки. Олег оборачивается, чтобы уставиться на чёрную полосу, скрывающую половину лица и глаза бывшего майора полиции. Дымящаяся в холодном воздухе шаурма выпадает из рук со смачным шлепком. Это не он. Не виновник тревоги, юный садовод с нездоровой привязанностью к ядовитым цветам. Волков может поспорить, он даже не знает, как выглядит олеандр. Жест слишком изящный и показушный для прямолинейного дуболома Грома. Да и букет наверняка стоил столько, сколько ему за всю жизнь не заработать. Это. Не. Он. — Погоди… я же тебя знаю, — хрипит в полтона бывший майор, и лицо у него вдруг становится такое, словно он отыскал Священный Грааль. Волков числится в розыске за убийство генерала полиции и пособничество террористу, вся королевская рать не может найти его, а Гром встречает в собственной каморке, будто бы между прочим. Что-то тяжёлое и невидимое висит в воздухе, как предчувствие грозы. Олег медленно вскидывает руки, как сдающийся на милость. — Разойдёмся мирно, — предлагает он спокойно. На окне справа решётка. Дверь за спиной майора, нужно обвести того по кругу, чтобы выйти. — Ах, ты, падаль… — тянет Гром, и Олег понимает — мира не будет. Пакт о ненападении разорван в клочья, нейтральная территория горит, фронт схлопывается. Майор первым делает рывок к нему, бросается опрометчиво и отчаянно. Если дотянется — убьёт на месте. Это аффективное движение. Олег уходит в сторону. Кружка со стола летит в него, разлетается осколками от столкновения со стеной. В Громе оживает полицейское нутро. Он бьёт резко, чётко выверенно. Волков так же чётко уворачивается, перехватывает руку. Добраться бы до двери. В полумраке они неразличимы до степени смешения: два тренированных бешеных пса. Игорь хватает настольную лампу, со всей силы бьёт металлическим корпусом. Прилетает в челюсть, Олег едва отшатывается, чтобы получить коленом в брюшину. Успевает нырнуть под руками в сторону двери, но шнур от лампы накидывается сзади, сходится на шее петлёй. Волков успевает подсунуть пальцы, но Гром затягивает провод намертво. Избитая почти в труху боксёрская груша явно намекает, что вот так всё и закончится. Он высокий, и ненависть и злоба конвертируются в нём в непомерную силу. Иначе Волков не знает, как можно вдавливать шнур в плоть так остервенело. Олег задерживает дыхание на минуту и три секунды суммарно. Олег задыхается всё же из любви, если отбросить погрешности. Потому что иначе он не умеет, ещё не выучился. Потому что кто если не он? Совершённые грехи совершенны. Они все — звери, борящиеся за выживание. Просто в прошлый раз Грому не повезло. Может, Волков и вправду — везучий сукин сын? Где-то за окном раздаётся оглушительный гудок: так гудит внедорожник. Его отсюда не видно, но изнутри машины рамка окна кажется телевизионным экраном. Гром дёргается на мгновение. Олегу хватает, чтобы просунуть под шнур оставшиеся пальцы и дёрнуть вперёд. Рука заходит за плечо, Волков перехватывает запястье и выворачивает его едва не до хруста. Проскальзывает под локтём и наносит два коротких удара: в пах, потом живот. Следом — дверь. Успевает выскочить. Обломок доски от старых поддонов запирает дверь, шатающуюся под чужим плечом с той стороны. К тому моменту, когда доска отлетает, в здании уже никого нет, а под осыпающейся крышей проносится только остервенелое: «Я всё равно найду тебя, сука!».***
«Твоя потеряшка — при погонах, и в ближайшее время отчаливает в столицу за новой должностью, так что если хочешь встретится с ней — сейчас самое время. Спроси на стойке Дарью Ленковскую». Сообщение пришло быстрее, чем я думала. Кем бы ни был этот знакомый Волкова, стоило признать, что свою работу он делал профессионально. Следом за ним появилось второе с адресом и третье короткое: «И да, я бы был осторожнее». Я не приняла это на свой счёт. Здание по адресу оказалось отелем. Внутри ярко горел свет. Я добралась в одиночку — Олег не появлялся в квартире с обеда. Парень на стойке сказал, что у них действительно зарегистрирован человек с таким именем, но сейчас он не в номере, а в зале ресторана при отеле. Я понятия не имела, что буду делать, но в крайнем случае планировала прикинуться дурочкой и действовать по обстоятельствам. Мне лишь нужно было узнать имя, для большего у меня были мелковаты зубы. Назвавшись другом, я проследовала за регистратором к дверям ресторана, где он передал меня миловидной юной девушке с планшеткой для бумаг. Они о чём-то переговаривались, потом девушка шагнула и спросила как моё имя. Я, конечно, соврала. Сквозь стеклянные двери был виден украшенный зал в теплом ярком свете. Играла какая-то лёгкая красивая музыка, приглушённая дверью. Я подумала, что всё выглядит слишком нарядно даже для ресторана такого уровня. — Простите, вашего имени нет в списках гостей, — максимально учтиво отозвалась девушка, будто бы даже сконфузившись. — Я сейчас уточню, секундочку. И раньше, чем я успела сориентироваться, она уже ускользнула, оставив шлейф еле уловимых духов. Видимо, очень хотела хорошо выполнить свою работу. У меня где-то в глубине виска зазудело что-то давно забытое, похожее на давнего друга. Я принялась раскачиваться с пятки на носок, чувствуя себя с каждой секундой всё неуютнее. Иногда мимо дверей проходили нарядные люди и бросали на меня настороженные взгляды. Везде в зале, насколько я могла видеть, были расставлены цветы. Большие корзины на полу тут и там и маленькие вазочки на столах. Чаще всего классические розы, но встречались и белые лилии, гортензии и ещё какие-то, неизвестные мне бутоны. Я заметила две фигуры, идущие ко мне через весь зал и все предположения отпали сами собой. Рядом с той девчонкой со списком шла ещё женщина в белоснежном платье с оборками и кружевом. Они остановились у двери, девчонка жестом попросила меня войти. Я толкнула дверь. Невеста всё это время внимательно осматривала меня, и мне показалось, будто лицо у неё вытягивается. Я вцепилась в ремень сумки, мгновенно сложив историю. Скажу, что я представитель фирмы, у которой они заказывали цветы. Нужно намекнуть ей на олеандр, и посмотреть на реакцию. Идеальный разговор, как на театральных подмостках, уже сиял в свете софитов у меня в голове. А потом она вдруг легко дёрнула губами в улыбке и спросила, будто это не было чем-то фатальным: — Вы же Алиса, да? Я оцепенела. Декорации посыпались и сцена сложилась внутрь себя, обвалившись. В голове, как кадры диафильма сменялись одни страшные сцены за другими. Моё лицо ей известно. Откуда? Я в ловушке. Соврать? Дикие, бесконечно голодные звери придут сожрать моё сердце и обглодать моё лицо. Сейчас всё будет кончено. Прошла секунда. Две. Три. Ничего не произошло. Видимо, заметив мой ошарашенный взгляд, женщина пояснила легко: — Павлик про вас рассказывал. Павлик? Господи… Меня затрясло. У него сегодня свадьба. Это его невеста. А я — просто тень вещей, которые были. Рогожин рассказал ей обо мне, не скрыл факт моего существования в своей жизни, как скрывают позорное пятно плесени на стене под слоем свежей краски. В их отношениях была честность такая, до какой мне сотни меридианов и часовых поясов. Лёгкость почти… весенняя. С зародышем новой жизни. Но хуже всего, страшнее всего было, что он рассказал ей то, что позволяло смотреть на меня по-доброму, улыбаться мне. И я точно знала, этот недостаток информации был не для того, чтобы спрятать всё неприглядное. Он не распоряжался правдой так, как это делали мы, извращённые испорченные дети, думающие, что имеем право лгать во благо, лишь бы не разрушить чью-то хрупкую душевную организацию. Он сделал это из-за меня. Чтобы я осталась неочернённым образом, как с вычищенной серебряной монетки. Частично это было и для его успокоения. Он хотел запомнить меня хорошим человеком, и передал это воспоминание другим, чтобы они тоже знали меня такой. Вот только я не была хорошим человеком. Это одновременно ощущалось как ампутация — мне вырезали часть меня, что взывало к отмщению. И вместе с тем мне стало мучительно стыдно. — Правда, я не думала, что вы будете… — она смущённо замялась. — Как-то неудобно вышло. Я смотрела на её лицо и не могла отвернуться. Ей явно меньше тридцати пяти, но она старше меня, хотя выглядит лучше даже с поправкой на макияж. Тонкие симметричные черты, ясные сероватые глаза. Светлые волосы в таком освещении почти золотые, маленькие прядки выбились из причёски. Когда она улыбалась, у неё сначала поднимался уголок губы, а потом появлялась улыбка. Она казалась простой, но не простодушной. — Вы — Дарья Ленковская? — кое-как, проглотив ком в горле, спросила я. — Уже Рогожина, — она ласково улыбнулась и изящно взмахнула ладонью с кольцом. На аккуратных коротко остриженных ногтях прозрачный лак. Не белоручка, наверняка, умеет готовить и прекрасно ведёт хозяйство. Оживившись, она повернулась к девушке со списком. — Можно как-то решить вопрос с дополнительным гостем? — а потом снова ко мне, уже готовая сорваться с места. — Я скажу Павлику, что вы тут. — Не надо! — тут же резанула я, она даже немного вздрогнула. Я смягчила тон и попыталась улыбнуться, хотя вышла какая-то предсмертная судорога. — Давайте это останется между нами, девочками. Как и олеандр. Я едва это сказала, как тут же пожалела. — Какой олеандр? Бросила на всякий случай, но произнесённое слово вызвало у неё искреннее удивление и я почувствовала себя последней дурой на земле. Неужели всерьёз подумала, что они могут быть к этому причастны? — Это так, наша общая с Пашей шутка, — тут же нервно отмахнулась я, выкрутившись. — Простите, что так ворвалась. Обескураженная, она только покачала головой, мол, всё в порядке. Должно быть, она не привыкла к людям разрушительного порядка в своей жизни. Между нами было несколько лет разницы и около метра расстояния, но на деле мы стояли на разных планетах. Её — это Земля. Уютная, домашняя. Уголок жизни в одиноком, ледяном и ужасающем космосе. Со своими бедами, но всё-таки упорядоченная. Моя, несомненно, Венера. Хотя бы потому, что крутилась она против всех установленных во Вселенной правил. Мне не дано сократить световые годы между двумя планетами, да оно и не нужно. Но я всё же шагнула, взяла её за руку, чувствуя ладонью металл кольца и произнесла, стараясь вложить в эти слова всё то немногое светлое, что во мне осталось: — Поздравлю вас. И желаю, чтоб вы были счастливы. Она кивнула, заулыбавшись, я тоже отразила этот жест, а потом выпустила руку и вышла, надеясь, что Рогожин никогда не узнает, что я здесь была. И чем дольше я шла, удаляясь от отеля, тем больше неясная злость наполняла поры костей. Злость приходила от страха. Я боялась, что моё неуместное появление разрушит едва начатые работы по реконструкции жизни у Паши. Боялась, потому что варианты по поиску заказчика цветов иссякли. Но больше всего, я боялась, что пока я спасаю хрупкий стеклянный замок от внешних бурь, его сожрёт гниль изнутри. И я не знаю, как это исправить.***
— Чёртова невеста! В квартиру я влетела под аккомпанемент жалобного скулежа дверных петель от того, как сильно хлопнула дверью. — Я бы не был так самокритичен. На мой гнев, стоящий на кухне Олег, едва повёл бровью. Одной рукой наливая кипяток в кружку, второй он прижимал к разбитой губе кусок ваты. В любой другой обстановке я бы стала обхаживать его, вытаптывая дорожки в заботу, как в высокой траве, но сейчас это казалось просто неуместным. Во-первых, кто я его ранкам на губах? А, во-вторых, я была слишком зла. — Он дал мне имя невесты бывшего прокурора! — стегала я, руками опираясь на спинку стула. — И знал! Твой дружок прекрасно знал, что там будет Рогожин и нарочно это подстроил! Отложив вату он смотрел на меня серьёзно, но спокойно какое-то время — ни дать, ни взять пластиковый Кен в домике из коробки. Стены такие же картонные: соседи наверняка слышали мой крик. Лицо ровное, не подкопаешься. А вся обстановка будто искусственная, неустроенная, потому что цветные ковры из старых обрезков ткани и подушки из губок куклам делает хозяин. — Он тебя видел? — Конечно, нет! — И в чём тогда проблема? И эта пластиковая жизнь тоже меня злила, даже больше дурацкой подставы. Потому что олегово спокойствие отдавалось мне спазмами в желудке. У его тёмной водолазки не было никаких выражений. Он не нёс ответственности за чужие грустные глаза. — В чём проблема? Серьёзно?! — вспылила я. — У него была грёбанная свадьба, а я заявилась туда, будто психопатка-бывшая! Рогожин едва начал новую жизнь после того, как мы испоганили ему старую, и моё лицо — точно последнее, что он хотел бы видеть на своей свадьбе. Олег помолчал, потом отозвался просто: — По-моему ты драматизируешь, Лилич. Меня укололо, накрыло изобилием официоза. Он никогда так меня не называл. А теперь моей фамилией он загораживался, чтоб его ненароком не задело шрапнелью. — Какой же ты толстокожий! Ничего удивительного, что тебе плевать на чувства других людей. — Чувства других людей — не моя ответственность, — в прищуре, словно прицеливаясь, бросил Волков. — Разве не ты это говорила? То, с какой лёгкостью он попадал в меня из моего же оружия и как это ставило меня в позицию зависимого было невыносимо. А хуже всего, что у него не было права на эти удары. Он уже проделывал такой фокус с Сирией: сбежал, лишь бы не следовать извращённым фантазиям своего друга о саморазрушении, но всё равно вернулся, всё равно потакал ему с ещё большим усердием, чем прежде. А теперь опять пытается провернуть то же самое, но избрав меня подушкой безопасности, да ещё и отрицает. — О, так теперь мы говорим об ответственности?.. Так ты себя оправдываешь? Зверь не впадёт в бешенство, если отдать его в добрые руки, что в нужный момент наденут намордник и будут чесать за ухом для успокоения — видимо, в таком ключе он думал. — Только не начинай свой старый спектакль про жертвы. Словно заочно назвал меня именем той, старой Алисы, шкуру которой я сбросила, как гадюка. И это вызывало ещё больше праведного гнева во мне, ведь я кричала на него не в надежде, что он пожалеет меня или оценит костюм Матери Терезы, мол, погляди, как я страдаю во имя мальчика с лицом Христа и вообще, кто оплатит мне уход за волосами, которыми я отираю чужие ноги? — И кто ещё из нас эгоист? — Меряться будем? — резко помрачнел Олег и тут же отрезал: — Ладно. Я поступил так, как должен был. Но дело-то было не в мученичестве, а в том, как самозабвенно он отказывался признавать, что струсил перед лицом правды. Я видела, как он пытается влезть в мой театральный костюм и знала, что ни к чему хорошему это не приведёт. Он думал, что начал новую кристально чистую жизнь, но она была лишь бледной тенью прошлой — уродливой, как копия фото в паспорте, потому что в её основе всё та же безусловная преданность. Бросить свои кости, мои — да чьи угодно! — в фундамент красивого домика на французском берегу. Так мне всё это виделось. — У тебя был такой же выбор — и ты сделала его совсем не в пользу Серого, — сурово подытожил Олег. — Ты ему соврал, а потом ещё и переложил ответственность за это на меня! — воскликнула я. — Какое у тебя вообще было право навязывать меня в нянечки? — А зачем ты согласилась? Где была твоя самоотверженность и решительность, когда дело дошло до правды? Волков хлестал словами наотмашь. Он не переходил на крик, как я, но его голос покрывал меня с головой, был больше, чем всё моё существо. — Не смей попрекать меня правдой! — Ты уехала, чтобы спасти свою шкуру. — Ты думаешь, я там как в раю живу?! — А разве нет? Шлепок. Я не успела остановить руку. Влепила пощёчину почти без замаха, но со всей силы, конвертируемой из злости. Он не пошевелился. Едва взявшаяся коркой ранка на нижней губе лопнула и снова закровоточила. Зря. Руки сами собой опали: тонкие, как речная ковыль. Я уставилась на его лицо, уловила секундную заминку, смятение. У меня не было времени отреагировать, я едва успела набрать воздуха, чтобы промямлить извинения. И вдруг глаза у него стали удивительно ясными. Изменение за очень краткий миг. Он вдруг поддался вперёд и поцеловал меня. Короткое замыкание. Мир замкнулся на этом кратком действии. Он отдалился и выпрямился. Я недоумевающе моргнула. Облизнула губу, на которой остался солёный привкус крови. Язык обожгло. — Зачем ты это сделал?.. — то ли прохрипела, то ли прошептала. Мой уже как неделю мёртвый отец говорил мне, что я могу иметь, что захочу, а мне хотелось только понять, как увечные люди стоят у вечности. Видимо, вот так. В таких вроде бы бессмысленных действиях. Олег пожал плечами и отозвался так же в полтона: — Мне просто… захотелось, — а следом, ответом будто более уместным, добавил: — Привычка. Потому что когда-то давно — до пылающих окон и «Герники», до дурных снов и пустынь — я изводила его так, как только могли себе позволить мои тонкие запястья. Я злилась, кричала, била посуду, тянула руки, молила «обрати на меня внимание». Он уходил в молчаливое осуждение, закрывал эмоции на чердаке сознания в тёмной комнате и давал мне то, что я просила. А сейчас Олег просто пытался так себя оправдать, чтобы не было мучительно стыдно, ведь чужие светлые глаза ещё смотрели ему в затылок. Он впервые в жизни поддался своему желанию, не пропустил его через фильтр чужого мнения, не подумал, как это отразится на том, кому он столько служил, нет. И только после с опозданием пришла та самая «привычка»: не привычка переводить мои приступы истерики в горизонтальную плоскость, но привычка оглядываться, как оглядывается собака, ища хозяйскую руку. Не знаю, было ли это остаточным следом моего одиночества — ведь никто во всём мире не понимал меня лучше Олега. Мы были в одних условиях, а значит осудить меня для него — это осудить и себя. Но мне вдруг так лихорадочно захотелось показать ему хоть как-то, что оглядываться не обязательно; что привычки меняются. У меня не было права рвать их связь. Можно убить сиюминутное желание, но необходимость касаться не убьёшь. И всё равно я шагнула вперёд и ответила на спонтанный поцелуй таким же, но осознанным. Мне казалось, я осознаю, но на деле — это была нужда в осознании, попытка найти в скользящих к затылку собственных пальцах, в крошечной заминке и в ответных прикосновениях к моей талии ответы. В руках, что впиваясь мне в бёдра, усаживали на кухонную тумбу. Я раздвинула колени, обхватывая его ногами. Он потянулся к пуговицам на моей рубашке, безбожно легко сдававшимся под чужими пальцами. Наверное, нужно было бороться, но я всегда ему проигрывала. И у меня больше не было моральных сил. Может, стоит выжать из себя всё живое. Поцелуи в шею, дыхание, жгущее мне висок, шуршание одежды, холод, обнимающий ноги и тепло чужой кожи ответов мне не давали. Олег это человек, в котором преломляется зима. Сгусток серебряного лунного света в месте солнечного сплетения. Он никогда не был солнцем, но снег таял, у меня мокла спина от жара и маленькие подснежники расцветали у него на шее там, где я касалась губами. Я знаю, как это — любить то, что тебя разрушает. И я знаю, как это — любить созидательное. Он стянул водолазку, и я мгновенно безошибочно нашла оголённый провод, незакреплённый конец — незнакомый след от выстрела. Скользнула пальцами, нащупала рубец шрама. — Откуда? Звучала, будто пьяная. Он не поглядел на меня ни на секунду, и было страшно от того, как много в нём безусловности, военных будней и сомнений. — Одна из пяти пуль. Я дёрнулась. Так всё и должно было быть. Он — рак в терминальной стадии. Он — пространство между шеей и поднесённым к ней ножом. Он — это «почти». Почти человек, почти получилось, почти правда. От него мы оба задыхаемся и давимся лепестками прекрасных цветов, прорастающих в лёгких, и в сердце, и в венах, зная, что этими же цветами украсят наши могилы. Замирая, обнажённая и испуганная, я потянулась и прижалась к нему. К маленькому мальчику с разбитыми коленками, положившему всю свою жизнь на алтарь служения другому, что больше его существа и так и не нашедшего успокоения. К безымянному солдату под жгущим солнцем. Он чужой здесь и там, и единственное настоящее его место пустует, потому что я — не Олег. И никогда его не заменю. — Думаешь, мы сами в этом виноваты? — сложила крупинки шёпота прямо ему в ухо. Нам всем нужно полагаться на что-то или кого-то. Нам всем нужно немного веры, правды и смысла жизни в сохранении света. — Я не знаю, — отозвался он, потому что это была единственная возможная правда. Я знала, что хочу сделать ему также больно, как он сделал нам. Олегу. А ещё знала, что не хочу этого делать. Не хочу смотреть опять на его израненные руки. И единственным выходом в полумраке был поцелуй и его остаточный след, растянутый на целую ночь. На утро, когда я уже собиралась, он спросил: — Жалеешь? — Нет. Устала от жалости. К себе, в вещам, к прошлому, к тем, кем дорожу и кого презираю. Я думала, жалость сохраняла меня живой, но это была всего-навсего любовь. Достала из сумки блокнот в чёрной обложке и выложила его на тумбу, чтобы он мог снова узнать самого себя. Кем он был. И кем не стал. Он вроде даже удивился, но виду не подал. Я бросила взгляд в окно, заметила, как пролетают одинокие капли расплавленного золота, ударяясь о карниз и произнесла на прощание: — Кажется, весна.