Аscendens in montem

Холодно. Холодно. Синь вокруг сплошная, вспыхивает красным изредка. Переливается. Тише и тише. Нет сил двигаться, нет сил плыть, нет сил думать. Есть ли за что хвататься в пучине морской? Так тепло в груди, огонь колышется будто, искрится, поднимает старые чувства, пыль стирает с того, что прятал усердно. Он волны чувствует, объятия жёсткие моря, он чувствует, как раны жжёт соль, он чувствует, как шумит вода, как смеётся над ним холодно, чувствует, как рассыпается осколками ледяная вода. Орк гребёт вверх. Вверх. Вверх.

***

Есть ли сердце у того, кто сам его вырвал, кто сам его бросил? Есть ли жалость у того, кто безжалостно вершил судьбу? Есть ли сердце? Бьется ли оно в груди, когда уже не надо, хочется ли жить мертвому? Чувствуют ли мертвецы жёсткие простыни? Чувствуют ли мертвые тепло тела, чувствуют ли пальцы материнские, слышат ли дыхание? Чувствуют ли мертвые дыру в теле? Видят ли марево красное? Солнце только. Мягкое, тёплое солнце. Красное, как кровь. Нежное и колючее. Можно ли его забыть?

***

Карфаген-Карфаген. Можно ли забыть то, каким ты прежде был? Можно было бы сказать, что Вольф не сделал ничего плохого, стены залатали, и ничего последний месяц не происходило, но Зарипа — одна из помощниц Аки — помнила растерзанные тела солдат, помнила о разрушенном складе с зерном, помнила, как стены сыпались под жёстким напором орков. Нельзя было их остановить, в крови ли у них упрямство было? Думала иногда эльфийка, но сколько раз обрабатывала солдатам раны, вытаскивала камешки, накладывала бинты, кровь у них багровая была — такая же, как и у всех остальных. До сих пор раненые остались, и она приходила к ним каждый день, даже просто поболтать, они всегда рады были её послушать, ведь в госпитале обычно скучно было. Вот и сейчас женщина обходила их последний раз, прощалась с солдатами и уходила домой. Осень уже наступила, деревья кое-где зажелтели и задули ветра холодные, проходились шершавыми пальцами по неровным краям белокаменной стены, где трудились строители, перебирали иногда крыши пыльные домов, в окно стучались громко. По улицам особо никто не ходил и изредка только было слышно, как конная полиция разгуливает по городу. Стах смотрел на них украдкой из окна. Он остался в Карфагене и отдыхал после осады, не сказать, что ему нравилось тут быть, орк спорил сам с собой. — Мне тут не нравится, — говорил он Ангоре. — Я вижу, — женщина пожимала плечами, — но нам тут жить теперь, ты ведь сам знаешь. — Я чувствую их взгляды. — Ты придумываешь, — перебила орка Ангора, села рядом, — нам тут жить. Никто тебя и пальцем не тронет. — Ты думаешь, я трус?! — подскочил орк, фыркнул злобно и вышел на крыльцо. Жили они в домах рядом с казармами; как Стах сам понял, после Карфагена орки двинутся дальше, но будет это не скоро, так что Ангора была права — ему тут жить, но разве может он видеть эти стены, что ломали те, кто был с ним в войске, разве может он своей давней подруге — Ириле в лицо смотреть? Он её не видел и боялся встретить. По этой ему ненавистной улице брели ненавистные… кто? Вон эльфийка прошла с косынкой на голове — точно врач, подумал орк; там проехала повозка с кобылой запряженной; там на него глянул ребёнок человеческий, что он забыл вообще в этом районе? Орк отвернулся. Присел на лестницу. Синее небо раскинулось наверху, звезды рассыпались пьяно и под ухом шуршал куст, листья его подсыхали, сворачивались и серели. Холодно становится, и дожди горькие шли последние дни. В лужах он видел луну с аштар, и ему становилось горько. Может, сходить ему стоит к Ириле? Спасибо сказать не поздно ли за тёплый приём тогда, когда так нужно было спрятаться от чумы? Когда промёрз на улице холодной, надышался воздухом ледяным, вернулся к спящей Ангоре, лёг к ней под бок и обнял тихонько. — Я тебе не рассказывал, но у меня здесь живёт подруга, — начал говорить он утром. Женщина развернулась к нему, спросонья протерла глаз и сказала потом недовольно: — Я много чего не знаю, последнее время мы так мало общаемся, — и она вдруг улыбнулась. — Я рада, что мы теперь здесь. Орк глянул на неё, накрутил рыжий локон на палец: — Я хотел бы её проведать, — и посмотрел в окно, в серое небо; кажется, моросил дождь. Орк встал на холодный пол, накинул белый кафтан, набрал воды из бочки в котелок, разжег огонь в камине и поставил воду кипятиться. — Не сегодня, сегодня я не хочу, — орк вздохнул, — Ангора… Стах все ждал, пока она спросит, но его отвлёк скулёж собаки под окном. Пёс зализывал раны, свернувшись калачиком в траве, и орк кинул ему куричью ножку. Вдалеке из домов валил дым, бани топят, в воздухе витал запах хвои, и Стах приоткрыл окно. — Почему Судьба нас завела сюда? — спросила саму себя оркесса, помешивая бульон в котелке. — Я сам нас сюда привёл, — фыркнул орк себе под нос и уселся за стол. — Ты думаешь, ты настолько велик? — Я не знал будущего. Орк сам принимает решения, сам отвечает за свои поступки, сам терпит, сам берет на себя то, на что обрёк, — Стах поморщился, как будто вспоминая что-то. — Не это ли Судьба, по-твоему? — спросила Ангора негромко. — Принимать? — Нет. Женщина поджала губы. — Я не хочу быть как, — орк вздохнул и замолчал. — Ты правильно сказала, нам теперь здесь жить. И прятаться — не моё. Этим утром на другом конце города в госпиталь на зеленом утёсе привезли раненых. Орки несли на носилках покалеченные тела, и люди снаружи придерживали двери; вдоль длинного коридора было много дверей, и в одну из комнат занесли раненых. Уложили друг с другом рядом, и женщина, стоящая в проеме, спросила тихонько: — Это откуда? — Экипаж корабля. Двое тяжело ранены, сами посмотрите. Зарипа нацепила на белесую голову чистую косынку и ушла за вёдрами. Когда вернулась с тёплой водой, раненых уже умывали и в небольшой светлой комнате с кроватями по углам пахло потом. Эльфийка открыла окно, запустив прохладный воздух, и стянула с пациента одежду. Столько кровоподтеков она никогда не видела и застыла сначала, не зная, что делать. Темно-красные полосы, фиолетовые круги расплывались на гладкой коже, на руках, на животе, больше всего на ногах. Эльфийка сделала тёплый компресс, однако вспухшие стопы не могли оставить её в покое, и она позвала помощника. — Надо ждать, пока проснётся, я так не скажу ничего, — Аки пожимал плечами. — Ты как тут оказался? — Наш госпиталь ремонтируют, — ответил эльф и поморщился, — так что пока тут. — Хорошо, что у нас теперь есть такой опытный лекарь, — Зарипа улыбнулась, — тогда мы быстро всех вылечим. — Если только меня не переведут, — мужчина развернулся, услышав короткий вскрик. — Отпусти! Отпусти! — кричал орк на лекаря, умывающего ему руку. Аки щупал конечность, смотрел все на орка, ожидая его реакции, но он как будто специально начал молчать, и эльфу постоянно приходилось спрашивать больного о его ощущениях. — Бинты накладывать будем, — сказал мужчина тихо, — но это надо подождать немного. Остальной экипаж проверили и никого больше с серьёзными травмами не нашли. Тем временем наступил день и солнце было высоко, светило холодными лучами, пробиралось медленно по комнатам, где кормили больных: кого-то с ложечки, кто-то и сам мог тарелку держать. Недалеко лежали солдаты, и было слышно, как их приходят навещать, приносят тёплую одежду, разговаривают долго-долго, не хотят оставлять в скуке, но все равно уходят холодным вечером, когда звезды уже пьяной походкой выходят потихоньку на иссиня-чёрное небо и слышно, как завывают в псарнях где-то далеко-далеко гарны. Тепло так было утром, совсем тепло. Стены белые светились как будто, и окно растопырили, и изредка внутрь залетали мухи. Больные переговаривались иногда, посмеивались, ворчали, потом кормить пришли. Что там за варево было, никто не стал разбираться, быстро съели, кроме одного. Непонятно было, спит он или притворяется, Зарипа потеребила орка за плечо. Молчит. Головой ударился, наверное, при крушении, думала эльфийка, тогда аккуратнее с ним надо, совсем плохо тем, кто головой ушибается. Дышит ведь? Приложила голову к груди, дышит. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Жарко. Мокро. Как летом под мелким тёплым дождиком, когда вокруг трава зелёная — свежая, сминается под руками, пахнет. Как когда едой пахнёт в родительском доме после того, как в море искупался и домой пришёл, босой, оставляя песчаные следы на деревянном полу. Хорошо. Точно хорошо. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Тук-тук. Шумят где-то рядом. Шумит внутри где-то, пульсирует как будто, как давно когда-то, тихим, нарастающим звуком. Неприятно. Скребется где-то внизу. Больно-больно. Хочется дернуться, закричать хочется ещё до того, как осознаёшь своё тело, свой дух внутри куска мяса. Он сегодня солнце почувствовал, и оно обожгло, обожгло мягкую кожу! Орк раскрыл глаза. Ослепительно-белый, резкий свет, Баал, он хочет обратно! Приподнялся на локтях, зашипел, опустился. Как здесь? Что здесь забыл этот орк? Дур’шлаг прикрыл глаза. Страшно. Страшно. Стало что с ним? Жив, кажется. Точно. Вот что шумело — кровь в венах! А скребла его женщина, орк дёрнул ногой и взвыл. Больно-больно, ни с чем сравнить бы не смог, больно, и все. Мерзко и страшно, Судьба, выпустите его отсюда! Дур’шлаг закричал хриплым голосом, сам зачем не знал, но заорал во все горло, все перемешалось: и боль, и осознание тупое, и все-все на свете слилось в страшный прерывистый крик, который больше на звериный был похож. Зарычал, вцепился в простынь, скинул с грохотом ведёрко с водой, подушку кинул в эльфийку. Подскочил и сразу же упал, опять закричал и вцепился в опухшую стопу. Больно-больно-больно! Хватит. Хватит! Освободи уже от проклятия бедную израненную душу, истерзанное, больное тело! — Тише-тише, — Зарипа опустилась рядом, положила руки орку на плечи. — Позовите кого-нибудь, нужно уложить его обратно. У тебя сломана стопа, тебе нельзя ходить, — рассказывала эльфийка, пока не заметила слезы в глазах юноши. — Отпусти меня, — сказал орк тихо, вцепился в неё крепко отросшими ногтями, — отпусти, отпусти! — Эй, полегче, мальчик, — Дур’шлага взял под мышки орк в дурацком халате и уложил в кровать, Зарипа укрыла юношу одеялом, и тот, кажется, притих. Все молчали, эльфийка вытирала пол, и было только слышно, как шумно дышит Дур’шлаг, сжимая-разжимая кулаки в бессильной ярости. В бессильном — он не знал, что чувствовал, только слезы соленые, горячие лились ручьём из глаз, и жарко, так жарко было в груди, так огонь разлился по щекам, заструился по венам, что орк только нашёл себе отвернуться от них всех, уставиться в стенку и спрятаться под чистую простынь, заляпанную кое-где кровью и потом. Хватит. Хватит. Повторял он сам про себя неслышно. Я не хочу тут быть. Не хочу видеть ничего, чувствовать не хочу ничего, я хочу быть камнем, я деревом хочу быть, лишь бы не видеть, лишь бы не чувствовать. Никто. Никто на мой зов не откликнулся, ни ты, Баал, не разгневался на меня, ни ты, Судьба, невидимая спутница орка. Никто из вас. Вы ушли, а за вами все следом. Я больше не орк. Он содрогался, завывал иногда, когда осознание по новой захлестывало его тяжело, и уснул вскоре горьким сном. Утром небо было зеленое, он видел в окно. Все спали, и медленно-медленно поднималось солнце. Ползло лениво по холодной стене сначала, потом на потолок, потом на него. Не грело, однако, совсем. Дур’шлаг дрожал весь, стараясь трясущимися руками укутаться получше в простынь, но сквозняк все продолжал шуметь ставнями иногда и свистеть в щелях между косяком и дверью. Тихо так было. — Тебя как зовут? — спросила потом та эльфийка, что пыталась его утешить, когда пришло время завтрака. Она поставила миску с кашей и тушеными овощами на небольшой столик. Орк молчал, он спать хотел, а не общаться, но нужно было как-то ответить, эльфийка сверлила его взглядом своих светло-зелёных глаз. Дур’шлаг помотал головой. — Говорить не можешь? — Могу, — сипло ответил юноша, — не хочу. Женщина кивнула и оставила еду. Вечером пришла с двумя мисками. — Я твой врач, — начала рассказывать эльфийка, — меня зовут Зарипа, — она аккуратно приподняла простынь и взглянула на ногу. — Я сейчас приду. Пока эльфийка ушла, Дур’шлаг глянул в миски: в одной было выбито два яйца с ярко-жёлтыми желтками, в другой что-то белое, мука, похоже. Что она делать собирается? Пока орк думал, в комнату вошёл эльф. Присел рядом, взглянул на стопу, где расплывалось фиолетовое пятно, взял в руки и начал щупать. Дур’шлаг сначала сидел спокойно, пока не понял, что знает этого эльфа. — Аки? Мужчина глянул на него странно. — Мы знакомы? Орк кивнул. — Дур’шлаг? — он вскинул бровь. — У тебя всегда такие длинные волосы были? А щетина… Взрослый стал совсем, лицо худющее. Юноша молчал. Что ему сказать? — А ты что тут забыл вообще? — А я в Карфагене, что ли? — орк замер, оглянулся по сторонам испуганно. — А друг твой где? Дур’шлаг затрясся. — Ну-ка, — Зарипа встала между ними, — отстань пока от него, скажи лучше, что со стопой делать. — Я сам все сделаю, иди пока, — Аки махнул в её сторону рукой и достал бинты. — Ты что тут делаешь? — А ты что тут делаешь? — Солдатам помогал, когда Карфаген в блокаду брали, вот и пришлось учиться травмы лечить, я даже хирургом пару раз был. — Что такое блокада? — орк свалился обратно в кровать. — Ты не знаешь? Карфаген на три месяца отрезали от внешнего мира! Стены обстреливали, — заговорил эльф тише, — солдаты Вольфганга Барки заставили нас капитулировать. Дур’шлаг задумался, знакомое имя. Тогда Тайг позвал Стаха в армию… Точно. Где он сейчас? Аки вымочил бинт в яйце с мукой и обмотал хорошенько ему пятку вспухшую, сказал ждать, пока не затвердеет, и ушёл. Сколько он всего пропустил… Опять. Сейчас он в Карфагене, опять этот город, опять он болен, опять он будет мучиться, да, заново все? Так и не вылечился, значит, но город Карфаген раны не лечит, колупает только ногтем, пробирается уже под кожу, да выковыривает куски мяса. Хрустит песком на зубах, вот что делает этот город. Пусто внутри совсем, как в коробке, как в доме без окон ему тесно, темно и сыро. Лишний он затесался с этими в палате, они на него посматривали косо, и орк отворачивался от них. У него все болит, каждая часть тела его, от которого он уже отрёкся, болела, напоминая, что она — рука, нога, голова — его и ему принадлежит. Он весь в синяках, он видел, какой стал фиолетовый, из-за зеленой кожи — и вовсе синий, разглядывал раны, которые уже обработали чьи-то заботливые руки. Они жизнь дарят, спасают воинов, брюхо им зашивают распоротое, останавливают кровь алую жгутом, бинты накладывают, мажут болячки всякие мазью. Но можно разве зашить сердце расколотое, бинты наложить туда, где в крошку все кости перемолоты, можно ли мазью намазать оголенный мяса кусок? Он знает, нельзя. Ему тут не помогут, только силы зря потратят, но разве сможет он им сказать, какой поступок постыдный совершил? Пусть будет, пусть все идёт вперёд, у него нет сил ничего менять, говорить нет сил, объяснять. Пусть будет. Он не будет ничего принимать, но и бороться больше не намерен.

***

Стах стучался в знакомую дверь, в казарменную форму одетый, старающийся сразу всем своим видом все сказать, избавить от мучительных вопросов. За плечом Ангора стояла, оглядывалась изредка на пыльные улицы эльфийского района, почему они так жили? Женщина с книжкой в руках отворила дверь, окинула долгим взглядом орка и пустила внутрь. — Ты сам пришёл себе искать наказания? Орк пожал плечами: — Хотел сказать тебе спасибо. Ирила нахмурилась: — Не хочу слышать благодарности. — А все-таки, знай. Я полагаю, ты никогда бы не смогла подумать обо мне что-то плохое, — орк улыбнулся и присел рядом со стойкой. — Все зависит от того, добровольно ты ушёл в армию или нет. — Конечно добровольно, но что Карфаген брать будем, не знал. Я стал стрелком, Ирила, и мне понравилось стрелять. Не я стены обстреливал из пушек, но тогда я поверил, что это было нужно для моего народа. — Брать мирный город? Много ли в этом такой хваленой орочьей чести? — Ирила нервно поправила волосы и уставилась на него светлыми глазами. — Барка предлагал сдаться, — орк пожал плечами, — я не силён в политике и не хочу ссориться с тобой. Просто знай, что ты мне хорошая подруга, одна из тех немногих друзей, что у меня остались. Эльфийка вскинула бровь: — Что случилось? — Потом расскажу. Долго рассказывать, только если ты не оставишь нас у себя. — Меня зовут Ангора, — представилась потом оркесса на кухне, смотря, как эльфийка мешает варево в котелке, — он мне про тебя рассказывал, что с Дур’шлагом и Ларсом у тебя жил, когда они останавливались здесь. — Да, все верно. — Ты тоже солдат? — спросила Ирила потом, рассматривая её лицо. — В оркских армиях нет женщин, я была маркитанткой, — оркесса помотала головой. — Можно сказать, отсиживалась где-то внутри всех армий, продавала еду, зашивала вещи; не сказала бы, что у меня не было дел в это время, — оркесса вздохнула. — Многое ли изменилось после прихода Барки, стала ли ваша жизнь хуже? — Пока неясно, — эльфийка поморщилась, — узнаем потом. — Так что случилось после вашего возвращения домой? — спросила Ирила, когда Стах вернулся.

***

— Так тебя зовут Дур’шлаг? — эльфийка взглянула на схватившийся бинт. — Интересное имя… Ты когда-то уже был в Карфагене, да? — она протянула к орку ложку с супом. Дур’шлаг кивнул, надеясь, что ему не зададут больше вопросов, и глянул на остальных пациентов, которые уже могли есть сами. — Я сам, — орк забрал у эльфийки тарелку и посмотрел на неё исподлобья; отросшие волосы лезли в глаза, и он сдул их, обнажив клыки. — Расскажешь, где родился? В нашем городе у орков не такая тёмная кожа. Говорят, чем смелее орк, тем темнее. Глупости, конечно, но интересно, — Зарипа улыбнулась. — Зачем так много вопросов? — Общение — тоже часть лечения, — женщина пожала плечами. Орк хотел что-то возразить, но ничего не сказал, доедая суп. — Спасибо, — только смог сказать и уставился в окно. На следующий день ему предложили костыль, но орк не хотел ходить, пока все болело и его часто потрясывало без причины. Больно было руки сгибать, и внутри все болело, как будто скукожилось в один комок. Он пытался смотреть иногда на свою больную ногу, но как пытался только до неё дотянуться, начинала болеть поясница, и он старался вернуться в старое положение, тяжело вздыхая. Вечером приходила Зарипа, делала тёплый компресс на кровоподтеки. Так орк и продолжал лежать в госпитале, день за днём. Ничего не менялось, все так же скучно солнце каталось по небосводу, и орк совсем привык к боли в теле. Он видел, как худеет его тело без движения, какие дряблые стали мышцы, он видел кожу свою — полупрозрачную, шершавую, покрытую корками да синяками. Дур’шлаг бы не сказал, что это его волновало, но как же мерзко было видеть вновь, как тело твоё сминается под болезнью, слабеет, выворачивается наизнанку, изможденное и израненное, как будто отражение всего того, что есть в нем. Он чувствовал себя обнаженным перед незнакомыми людьми, как будто каждый может глянуть на него и все узнать, узнать, что он сделал и как он жил, чего боялся больше всего на свете и кого покинул навсегда. Не таким, точно не таким он себя видел в будущем. И папа тоже. Самсон ему никогда не говорил, но он чувствовал всегда, что вся холодность, что есть в нем — остаток прикосновения смерти, который Дур’шлаг мог вытерпеть, но уже поздно. В один из дней каждый, кто лежал с Дур’шлагом в палате, понял, что никогда не видел его на корабле. Однако ни Зарипа, ни Аки, никто его не спросил, в чем дело, и Дур’шлаг смог расслабиться. Все равно ему здесь недолго осталось. Горько пахнет. Поднимаются высоко столбы дыма сизого. И языки пламени красные извиваются, пляшут так странно, как будто неправильно. Красивое небо окрашивается в чёрный. Ничего не видно, только едкий дым; когда дым рассеивается, его берут в горсть грубой рукой и пускают по ветру. Ветер уносит его далеко-далеко. Он уже не может разглядеть два силуэта, что стояли у небольшого плато из черного камня. Так глаза щипало, будто от дыма, и орк утёр лицо сухими руками. Он не слышал, как сердце в груди бьется, не слышал, как кровь стучит в висках набатом, он только схватился сам за себя, проверить. Вот он. Он кости свои чувствует, чувствует свою кожу. Тело его на месте. Он не пепел, не пепел в чьих-то до боли знакомых руках. Он на месте, он свой, он не чувствовал, как пламя жадно его тело пожирало, как высушивало, как себе забирало остатки того, что в нем было, что было у него такого, что он мог бы назвать своим. Он хотел бы плюнуть в лицо этому чувству, но сначала нужно было стать с ним одного роста.

***

Следующие дни были легче. Было легче видеть солнце, было легче видеть Зарипу, есть проще было, и тело хоть ломило, но он не чувствовал себя таким бессильным перед болью. Вот она опять пришла, присела рядом. — Вижу, тебе лучше, — сегодня на ней не было смешного белого платка, только серая рубашка, так похожая на стаховскую, и длинная коричневая юбка. — Да. — Как чувствуешь себя здесь? — Зарипа подала орку что-то сладкое, на дне плавали ягоды. — Я был в Карфагене. Не здесь, но город видел. — Я больше про госпиталь, но если так… В каких местах ты бывал? Приходилось видеть обелиск Дуротана? — вечернее солнце переливалось на её жёлтой коже. — Памятник, что ли? — спросил юноша, поставив стакан на столик. — Не видел его, кто это? — Ты правда не знаешь? Герой оркского народа — Дуротан, был первым, кто решил противостоять тому, кто узурпировал трон три века назад. — Что сделал? — орк нахмурился. — Незаконно присвоил себе, — ответила Зарипа. — Я мало что знаю о тех временах, но величие обелиска, что ему воздвигли, безо всяких сомнений внушает благоговение перед его подвигом. Очень странно, что ты о нем ни разу не слышал. — Я из деревни, — сказал орк, — у нас там свои захватчики власти. — Что за деревня? — Свитьод. Я там родился. — А как оказался здесь? — спросила эльфийка и сразу замолкла, как только увидела исказившееся лицо Дур’шлага. Оба молчали, пока орк не сказал: — Я устал. — Поняла. Тогда отдыхай, Дур’шлаг, — сказала Зарипа и побрела к выходу, растирая пальцами лоб. Зарипа спустилась на низкую скамейку у двери. Сегодня ей поручили узнать, как этот орк оказался в море вместе с потонувшим кораблём и его экипажем, и у неё опять ничего не получилось. Как бы она ласково с ним ни говорила, как бы ни старалась угодить, как бы искренне его ни одаривала улыбкой, он был колючий, как ёж. Эльфийке почему-то так тоскливо становилось, когда она на него смотрела. Он орк, думала Зарипа, должный быть сильным духом, телом и умом, он должен быть как из стали холодной, об которую обжигаешься при прикосновении щекой, но он почему-то не похож. Он деревянный. Он не мог быть тем, кто обстреливал стены, и ей полегчало от этой мысли. Ведь она видела их — орков Барки. И видит каждый день — гордых, таких похожих друг на друга со своей идеальной осанкой, со своей толстой шеей, со своим длинным конским иссиня-черным хвостом на голове, у них плечи широкие, а ноги стройные, как у кочевых орков, что на гарнах только ездят по пыльным степям. Они ей казались дикарями, теми, кто больше животное, чем человек. Она слышала, Вольфганг объединил много племён, и в том-то и было дело, это были племена, со своими кланами, как орки говорят, большая часть из них не видела городов, как Карфаген — красивых, величественных, поэтому они и не чувствовали ничего, когда видели, как рушатся древние стены. Но поэтому они и побеждают и будут побеждать дальше. Орки выйдут из-под оккупации, и Зарипа была бы рада этому, но почему-то не чувствовала ничего, кроме нарастающего желания искусать губы. В Карфагене орки ей казались другими, они работали в шахтах, они были кузнецами, да, они были так же сильны, так же много в них было мощи и желания действовать, возвращать все своё, как тогда, когда они обрушили шахты. Но сила эта в них шла только на пользу тому обществу, где они жили, и Зарипа была довольна; теперь же ее окружают воины, надышавшиеся пылью и хлебнувшие горячей крови. Они страшные, и Зарипа не хотела с ними пересекаться. Вот и все. Дур’шлагу сегодня было тоскливо, сам не знал отчего. В палате весь день было пусто, и он лежал, вздрагивая изредка от резкой боли в спине. Экипаж давно бросил попытки с ним заговорить, и орк лежал большую часть времени, грея уши иногда рассказами моряков. Как он узнал, флот был военный и плыл из какого-то там города в Карфаген, а потом… Потом орк уснул странным вязким сном без сновидений и проснулся вечером, когда его затрясли чьи-то мелкие руки. — Эй, — он увидел Зарипу, её жёлтое лицо и светло-зеленые глаза, мутные в потемках, — тебе сегодня спину мазали? Орк сначала задумался, помолчал немного и кивнул, вспомнив, что днём к нему приходили лекари. — Нужно ещё раз, поворачивайся, — орк перевернулся аккуратно набок, и эльфийка задрала его длинный кафтан, уставившись на синюю полосу позвоночника. — Скучаешь по родителям? — спросила потом эльфийка грустно. Дур’шлаг ничего не ответил. По комнате разлился запах мелиссы, можжевельника и горчицы. — Что-то случилось? — Нет, — ответил орк, и Зарипа спустя некоторое время опять заговорила: — Нет ничего плохого, чтобы скучать по родителям. Мои мать с отцом живут в соседнем с Карфагеном городе, и когда я узнала, что Барка и его осадил, — эльфийка замолчала. Орк вообще не двигался, и она тронула его легонько за бок. Спит, похоже, ну ладно. Пусть отдыхает. Зарипа забрала мазь и вышла из палаты. Дур’шлаг глубоко вздохнул, спрятался лицом в подушку. Родители. Что он забрал от своих родителей, что им взамен отдать успел? Не долг ли в этом каждого ребёнка? Помочь им, когда они сами как дети, растрепанные, растерзанные, не в силах сказать тебе что-нибудь, но ты их по-кровному только чувству понять способен сразу. Не нужно слов. Сколько мама бессонных ночей провела, выкармливая его? Илва надеялась, что сын её станет… он не знал кем, он не знал, чего мама хотела, не знал, что папа так охотно в нем заложить пытался. Как будто не свой, как будто ничего не вобрал от них совсем. Пустой. Ничейный. От кого он тогда родился? Не от Баала ли? Все в нем воплощением было, и Дур’шлаг бы смог поверить, что вобрал от него эту кипу грязных чувств. Впрочем, вырастил его не Баал, он знает отца, хоть чуть-чуть, но смог ему в душу заглянуть тогда, когда встретился с ним после разлуки. Он его отец был, вот что он тогда понял. А он его сын. Ула. По ней он тоже скучает. И друг его, тоже где-то. Может ли он спать спокойно, может ли дальше терпеть? Не гнобят ли чувства его тело? Не гнут его, не ломают, не рвут на части разве? Но сошьет ли заново хоть что-нибудь, или поздно уже? Или труп он, но этого не знает? Не сращивают кости, размолотые в труху, пора запомнить, пора учесть свои ошибки, но он заново падает в ту же самую яму, совсем ослепший от горя, и ничего дальше не происходит. Судьба ему не разрешает сдаться. И щеки горят постоянно, и руки в кулаки сжимаются, и спрятаться хочется, когда Зарипа к нему приходит опять, и он хочет накричать на неё, чтоб уходила, но разве может он продолжить травить других людей? Разве может он позволить себе ещё раз заставить кого-то расстроиться? Она опять садится рядом с ним, как надсмотрщик в тюрьме, и орка бьет крупная дрожь, он смотрит долго на неё своими черными в полумраке палаты глазами и хочет ей что-то шёпотом сказать, но голос пропал как будто, но она все ждёт и ждёт, и орк срывается. — Что ты скрываешь? — спрашивает она тогда тихо, и орк скалится. — Я не вор и не солдат, Зарипа, но я совершил страшный грех. Я не могу молчать, когда ты раз за разом спрашиваешь меня о чем-то. Я устал… мне страшно говорить, — у Дур’шлага голос глухой, как треск поленьев. Зарипа молчит немного, потом спрашивает все-таки, перешагивая в себе через что-то: — Что ты сделал такого, что тебе страшно говорить? — Не знаю, сможешь ли ты понять, знаешь ли ты орков так хорошо, чтобы догадаться, — орк глубоко вдохнул. — Я оказался в море по своей воле и не помню, как оказался тут. Вот и все, — он отвёл взгляд. — Почему? — спросила шёпотом Зарипа. — Это долгая история. — Ничего в жизни не стоит больше её самой — так мне всегда говорили, — сказала Зарипа, опустив голову. — И тут я вижу тебя, — нахмурилась эльфийка. — Даже полумертвая собака борется за жизнь, даже рыба пытается слезть с крючка, и человек… орк превращает свою жизнь в пыль. — Раз уж ты знаешь о моем позоре, я расскажу тебе. Но не сегодня, — Дур’шлаг тряхнул головой, — завтра.

***

Ночью зеленые тени ползали по белым стенам, ночью желтоватый лунный свет пробивался через окна госпиталя. Тишина. И только шорохи хромого могли бы разбудить кого-нибудь, но Зарипа держала его крепко и усадила на скамью. Орк начал свой рассказ. Про остров дальний, за синим морем, тёплым и летним, пузырящимся пеной солёной, про Улу обмолвился словом, Самсона. Потом зима, весна, лето, и опять его море зовёт к себе, и он во второй раз ошибается, сражаясь в горящей деревне племени страшных красных орков. Потом дом, отца холодные объятия, ему уже страшно, он уже жалеет, он узнает о суде, и гонит его отец. Ни тот, кто был как брат, ни та, что он любил, с ним не уходят. Он потерялся. Как больно. Она не знала, почему, прикрыла только лицо ладонью, думая, как больно ей самой бы было предать в себе то светлое. Она бы не смогла. Не смогла никогда бы предать жизнь. — Ты рассказал мне, — сказала она тихо, — и знай, что никто не узнает об этом. Больше орк ничего не сказал, и Зарипа отвела его в кровать.

***

День был холодным. Зарипа сегодня должна была всю ночь провести в госпитале и заранее подготовилась к почти бессонной ночи, вздремнув днём. Женщина погладила рыжего пса на прощание, прикрыла калитку и направилась вниз по дороге. По пыльным улицам лениво ползли лучи заходящего солнца — медно-розовые, они заливали гонтовые крыши домов, освещали яркие цветы на подоконниках деревянных эльфийских жилищ, они светили в окно пекарни, откуда доносился запах свежей выпечки. Впереди возвышались ворота к оргкомитет-району, и эльфийка поморщилась. Холодок прошёл по спине, когда она прошла через них. Тут до сих пор словно буйствовала орочья чума, улицы по большей части были пусты, и только орчонок-беспризорник изредка выглядывал из-за угла. Вскоре, впрочем, Зарипа поняла, почему на улицах было так пусто: у обелиска стояла огромная толпа орков и пела свои заунывные, на первый взгляд, песни. Ей никогда не нравилось, как орки поминали умерших. Всего-то старый орк стучал мерно в барабан и пел что-то на своём языке. Тихо и сипло, будто молился. Остальные подпевали изредка, покачивая головами в такт, пока солнце все продолжало опускаться и пока лиловые сумерки не ступили на землю. Первым делом Зарипа проведала солдат. Они были рады её видеть, но только один из них, орк, жаловался, что его не выпускают из госпиталя на праздник. — Спина больная, говорят! Но орк ли я, если не чту предков, не чту героев своего народа? — орк опять подскочил, и Зарипа еле сдержала улыбку. Пошла к Аки. — Почему не отпустили орка? — поинтересовалась женщина, присев рядом. — Он больной, чего отпускать, покалечится только больше, — эльф пожал плечами. — Не только орки чтят свою культуру, помогать нужно всем. Я могу сходить с ним и Дур’шлагом, — сказала Зарипа, не думая, а потом осеклась. — А за больными кто следить будет? — Как будто у нас мало лекарей. Мы быстро, не будем задерживаться. — Нельзя, — сказал Аки, — Дур’шлагу точно. — Мы поможем ему дойти; я уверена, после нахождения на свежем воздухе ему станет лучше. Все будут довольны. Аки прищурился, раздумывая. — Недолго. Я никому не расскажу, но если придёте поздно, сами виноваты. Костыли в том же самом месте. Зарипа улыбнулась и вышла из комнаты. — Ты хочешь на улицу? — спросила женщина Дур’шлага, присев на корточки рядом с его кроватью. Юноша посмотрел на неё как-то странно, потом на довольного орка в проеме с костылями в руках и неуверенно помотал головой. — Я обещаю, тебе понравится, мы чуть-чуть прогуляемся, чтобы ты смог немного размять мышцы. Я ведь знаю, что они у тебя совсем ослабли. — Нет. Я не пойду, — орк отвёл взгляд. — Совсем чуть-чуть, правда, — Зарипа почти сдалась и улыбнулась орку так по-дурацки, что юноша смутился и попытался встать. Орк вручил ему костыли, придерживая первое время. Дур’шлаг с трудом перемещался, вообще не опираясь на больную ногу. Рукам было непривычно, и он содрогался, направляясь вперёд маленькими шажками. — Давай-давай, — подбадривал его орк с сединой в висках. — В этом нет смысла, — кряхтел Дур’шлаг недовольно, пока перед ним не открыла дверь Зарипа. — Во всем есть смысл, мальчик, — ответил ему солдат и двинулся вперёд, прям на тропинку от госпиталя. Внизу раскинулся город: робкие огоньки, огромный кострище в оркском районе, домики. И он видел каждый как на ладони, мог разглядеть каждое окошко, каждую повозку, запряженную лошадью. Они прошли через небольшой сад с яблонями, где трава вся была украшена уже упавшими темно-красными плодами, кое-где раздавленными, кое-где полусъеденными. В траве невысокой и жёлтой блуждали светло-зеленые огоньки, и к лампадам стремились пушистые серые мотыльки. Дур’шлаг спускался вниз почти без помощи и спросил потом внезапно: — Куда мы идём? — Туда, — показала на кострище тонкой рукой Зарипа. — Помнишь, я рассказывала тебе об обелиске Дуротана? Сегодня орки чтят его память. — Зачем? — нахмурился орк и остановился. — Вдруг тебе станет легче. Просто вдруг ты почувствуешь что-нибудь. Я не буду тебе мешать. — Давай, мальчик. Духи всегда с нами, даже если ты не ощущаешь их присутствия. Молодой орк вздохнул, но пошёл дальше. Он так давно не был на улице, так хорошо было дышать прохладным, чистым воздухом, ему стало чуточку легче, на самую крупицу, но как она ощущалась в его разбитом теле, Дур’шлаг никогда бы не смог описать. Они свернули на короткую дорогу, по которой обычно и ходили все те, кому нужна была помощь, и быстро оказались в городе, сразу в оркском районе. В воздухе повис сладко-горький запах трав, и так непривычно пусто было на улицах, ни единого огонька, только красное пыльное марево на горизонте, где жгли костёр. Они подошли к толпе, и Дур’шлаг обернулся к эльфийке, она улыбнулась криво и куда-то исчезла. Что же. Юноша уставился в толпу и понял, что слышит лёгкое постукивание. Солдат взял его за руку и отвёл в сторону, просто камень, подумал сначала Дур’шлаг, стараясь разглядеть хоть что-нибудь из-за голов тех, кто облепил маленький кусочек площади. Их было так много, он видел женщин, мужчин, стариков и детей. Все пришли, правда все пришли сюда, каждый зачем-то сюда притащил частичку своей души, понял орк. Зачем? — Погиб от тех, кто должен был спасти. Вот оно что. Толпа немного расступилась, и Дур’шлаг увидел сначала длинный камень, а потом и бюст. Орк в шкуре волка, морда волчья так плотно ложилась издалека на его лицо, что оно больше всего напоминало разинутую пасть, но юноша подошёл ближе к голове из черного камня, впитывающего в себя все тепло, и удивился тому, какое простое было у этого орка лицо. Не расчерченное шрамами, мягкое, но волевое, такое… настоящее. Впрочем, ничего ему этот мертвый сказать не может, но за него говорил народ, что помнил его подвиг. Каждый, кто пришёл сюда, сделал это искренне. Никто не болтал, не сновал туда-сюда, даже дети с благоговением смотрели на престарелого шамана, напевающего свою длинную песню. И орк стоял рядом с ними, скоро позабыв о боли, что сковывала его тело. Дур’шлаг не понял, как так получилось, но скоро пил со всеми сладкий мёд из одной кружки и заедал запеченными яблоками. Даже несмотря на его неудобное положение, за маленьким столиком Дур’шлагу нашли место, и солдат встал довольный рядом с ним. — Здесь всегда так было? — спросил Дур’шлаг, когда все начали тихо переговариваться, а кто-то и вовсе начал уходить домой, уставший. — Только после орочьей чумы начали так делать. — А ты, ты ведь солдат, да? Ты стоял на стенах? Орк переспросил и кивнул. — И, представь, что ты потерял свою семью, за что ты бы дрался? — спросил Дур’шлаг, немного отпив из кружки. — За орков. За себя, в конце концов. — Орк вздохнул. — Что бы нам ни говорили, все эти великие цели… я никогда не был к ним близок; может, ты не поймёшь, но когда не за что драться, нужно драться за себя. Вот и все. Дур’шлаг кивнул. И увидел Зарипу в толпе. — Нам нужно идти, — сказала она чуть слышно, и Дур’шлаг сразу поднялся. В госпиталь шли торопливо, жадно дыша сладким, уже совсем холодным воздухом, и Дур’шлаг свалился сразу в кровать и уснул.

***

Он чувствовал себя странно. Его тошнило весь день, выворачивало наизнанку, и столько чёрной жёлчи из него выходило, что орк удивлялся. Его поили потом всяким, укладывали спать постоянно, но он все вертелся в этом, будто пьяный, и все плясало весело перед глазами, рябило и прыгало, что он в конце концов уснул и проснулся тёмной ночью, когда звезды только появляются на небе, и не сомкнул больше глаз. Утром его кормила чем-то безвкусным Зарипа, опять рассказывала что-то ему, но он не слушал. Не мог слушать, все пролетало мимо ушей, да и есть особо не хотелось, ничего не хотелось. Он только лежал один, рассматривал шершавую белую стену перед собой и нечего не чувствовал. Не трубила в нем больше холодная тоска, не стучал изнутри рёбер гнев страшный, он больше не страдал. Он исчез. Пропал сам для себя, как маленький листочек, что унесло ветром, разве можно было найти его в таком большом мире? Можно ли было безногому вставать на костыли? Солдату, чьё войско разбилось? Нужно ли им вставать, нужно ли дальше идти? Впереди-то и нет ничего. Но Дур’шлаг не солдат — он говорил сам себе, он хромой, но ноги у него на месте. И пока ноги есть, пока есть сила в мышцах, он попрется вперёд упрямо, он в лицо своей Судьбе плюнет и даст под дых. И если больно ему в мышцах, он себе кости переломает, если стыдно ему за свой поступок, он всем расскажет, что согрешил! Пусть каждый знает, пусть каждый слышит, пусть внемлет же тому, кто выжил только Судьбы капризом, пусть Судьба сама узнает, что ему уже не больно, что ему уже не жалко, что он теперь сам творит свою Судьбу. Она увидит его. Она увидит его в золоте вместо льда, она увидит его мощным вместо сильного. Больным вместо здорового! Он будет таким, он будет таким, каким захочет, и ничего ему не помешает больше, разве может что-то ещё произойти? Разве может он ещё чего-то лишиться? Если не за что драться ему, он будет драться за себя, как волк, как самый страшный зверь, он вцепится в Судьбу клыками и глотку ей прокусит, напившись горькими слезами.

***

Зарипа сегодня молчала почему-то весь день, и орк ничего не чувствовал, отвела его в баню вечером, когда уже совсем стемнело, и Дур’шлаг ждал своей очереди. Баня, как он понял, была в самом госпитале, и когда орк туда вошёл с другими, удивился, что в ней еле тепло было и стены её были обложены белой плиткой. Разделся, уселся криво, развалившись так, чтоб спина не болела, и зачерпнул воды. Вокруг столько пара было, что ничего не было видно, и орк смог в конце концов расслабиться. Вылил себе черного жидкого мыла потом на голову, сам намылился, изредка посматривая на остальных. Когда, разморенный духотой, собирался уходить, взглянул в зеркало у выхода, поморщившись. Ещё и от мыла пятна серые на худом лице остались, подумал орк, а щетина и вправду появилась, он по ней рассеяно рукой провёл, заглядывая сам себе в чёрные глаза. Улёгся в чистую кровать, и боль в спине отозвалась ненадолго, когда он свалился устало, прикрыв глаза. Пройдёт. Все пройдёт. Даже самые страшные раны могут зарасти, а шрам на месте их уродливый послужит напоминанием. — Аки рассказал мне, что ты переболел чумой, — сказала утром Зарипа, когда пришла кормить орка. На ней сегодня опять был смешной платок, и неаккуратный светлый хвост из коротких волос выбивался оттуда пучком. Она, кажется, очень хотела сказать что-то ещё, но промолчала; орк забрал у неё тарелку потом и стал есть сам. — Я слышала, в деревнях у каждого орка есть волк, а дети ездят на кабанах, это правда? Орк посмотрел на неё странно сначала, а потом усмехнулся коротко: — У меня не было своего волка. Все гарны живут в псарнях и на них можно ездить, но только по какой-то нужде, а дети у нас на кабанах не ездят, — орк улыбнулся, — они седлают щенков, чтоб те сразу привыкали к оркам. У вас же есть псарни за городом, — вспомнил Дур’шлаг. — Откуда ты знаешь? — Я был там, — орк пожал плечами и притих. — Что-то случилось? — Вспомнил кое-что. — И что же? Если можно, — эльфийка украдкой взглянула в окно. Багровое солнце медленно уползало вниз, и розовый яркий свет залил палату, где ютился Дур’шлаг и ещё пара человек. Кто-то уже уснул, а кто-то, кажется, грел уши, и Зарипа посмотрела на него грозно, отчего тот демонстративно уткнулся в свою книгу. — Я был в этом месте со своим другом. Как я и говорил, он, наверное, думает, что я мертв или где-то бродяжничаю за Стеной. — Стена, — задумчиво произнесла Зарипа, — вы были за ней, да? Тебе там понравилось? — Не очень. В Виндбурге было холоднее, чем у нас, там не было ничего интересного, — орк сложил руки в замок и опять затих, Зарипа пыталась что-то спросить, но орк сказал, что устал, хоть и не очень убедительно, но Зарипа все равно от него отстала. На следующий день больным разрешили погулять и гордая орава из солдат и прочих выбралась наконец из госпиталя, разбежавшись. Зарипа вывела Дур’шлага на улицу, и орк присел на скамейку. Эльфийка присела рядом с ним, и из-за угла выбежал рыжий пёс, мигом улёгшийся рядом с женщиной на скамейку. Он вилял хвостом туда-сюда бешено и смотрел на неё своими жёлтыми глазёнками, тыкаясь влажным розовым носом ей в ладонь. Орк заинтересовался псом и протянул ему руку тоже, и животное, принюхавшись, лизнуло ему руку сначала неловко, а потом спрыгнуло со скамьи и закинуло передние лапы ему на колени, привстав. Дур’шлаг улыбнулся и затрепал пса по макушке, что-то приговаривая. — Это твой пёс? — Да, — сказала Зарипа. — Я знала, что ты ему понравишься, — говорила эльфийка, даже не смотря на собаку. Орк продолжал наглаживать пса, и тот вилял хвостом радостно, пока не метнулся с места, куда-то убежав. — Кажется, нужно почаще приводить его сюда, — задумчиво произнесла эльфийка, вперив взгляд куда-то на город, что раскинулся снизу. — Почему? — Всем нравятся собаки, — она оглянулась на пса, который уже нашёл, с кем поиграться, — даже тебе. Орк пожал плечами растерянно и огляделся. Лето быстро прошло, он поймал себя на мысли, ветер холодный дул с моря и листья оранжевые перемешались где-то снизу с тем, что осталось от яблок. Сверху хорошо было видно, как перестали цвести деревья с ярко-красными листьями в Карфагене и стали просто розовыми, было видно, как обсох плющ, залезший на дома, и дождь моросил изредка холодный, что орк укутывался получше в плащ. Орк рассматривал молча фигуры, снующие туда-сюда по дороге. У них были дела, а ему скоро придётся уйти обратно в госпиталь и дожидаться следующего дня. Жаль, что он не умеет читать. Столько книг было в библиотеке госпиталя, но он не мог взять ни одной. В комнате без окон темно и душно. Он стоит как вкопанный, не зная, куда идти. Тьма смотрит на него, облепила жадно со всех сторон, в душу нырнула нагло, и сквозняк прошёлся по его босым ногам. Время тянется долго, как смола, а он все не двигается в этой густой тишине. Слышит только скрежет где-то, делает пару шагов назад. Стена. Стоит, не дышит. Его кто-то трогает в темноте холодной рукой, и орк видит перед собой череп. — Дур’шлаг! Орк проснулся в поту холодном, все кружилось спросонья, и Дур’шлаг заверещал, увидев высокую фигуру в проеме. Некто в проеме подпрыгнул испуганно и громко выругался, орк вдавился в кровать, на шум сбежались сначала все, разошлись уже, когда выяснили, что ничего страшного не случилось. — Что такое? — спросила Зарипа потом под присмотром какого-то мужчины, стоящего у двери. — Испугался. — Так испугался, что закричал? Орк молчал, Зарипа не уходила. — Мне сон приснился, — сказал орк сипло, — там был череп, страшный, с пустыми глазницами! Мы сжигаем трупы… Эльфийка взяла его холодные мокрые руки, поддавшись какому-то странному чувству. Сидела так с ним, пока не успокоился, пока не обсох, пока не смог дышать нормально и не сипеть. Дур’шлаг был рад, что ночью нельзя разглядеть было щеки его багровые. Орк долго не мог уснуть потом, засматриваясь на отблески зеленые на стенах, на тени от деревьев, пляшущие при порывах ветра, и посматривал иногда в тёмный проем коридора, как ребёнок. Утром на него напало что-то, то ли от усталости, то ли от страха, то ли от стыда, то ли… он зарылся под подушку, завыл, сам не зная, почему, сам не зная, откуда горечи столько накопилось в груди. Это отец его был, Баал! Его черви съели земляные! Тело тяжёлое, горькое, больное тело земле отдали не пеплом, а мясом, а кровью скормили! Он с Илвой не встретился, он застрял в этом мире, как дух слабый, и терзать его будет теперь за смерть свою мерзкую, за своё сердце тяжёлое! Что же наделал он?! На что обрёк? Дрожит, как лист, ему душно, ему жарко, ему больно, и согнуло пополам только от осознания, и разум его такой же больной, как и тело! Только кипит кровь, как кипяток, и опять накатывают новые слёзы соленые от бессилия. Он руку в кулак сжать не может. Нет в ней силы. Нет в ней ничего такого, что могло бы помочь. Он себе не выбьет кулаками прощения, он не выбьет отцу своему свободы, может только грудь себе растерзать костяшками уставшими, но не получит ничего больше. — Прости меня, папа, — сам себе говорит под нос, как будто может тот его услышать. Долго лежал так. Сколько милосердия ни было бы в душе, сил никогда не хватало на прощение. Чтобы прощать уметь, нужно быть счастливым. Был ли счастлив отец его? Когда кормить пришли, он уснул, вцепившись крепко в простыню. Эльфийка смотрела на лицо вспухшее из-под подушки. Она не знала, каким он был, но могла себе представить молодого орка на корабле. Он вдаль бы смотрел, наверное, грезя о чем-то, он бы спал, калачиком свернувшись, он бы рассматривал звезды. Да. Но он лежит, разбитый, и у неё нет сил, чтоб помочь, нет знаний, нет ничего такого, что могло бы ей показать того, кто скрывался за этим панцирем треснувшим. Она помнила, как он только очнулся, вскочил, как ужаленный, кричал, смотрел на неё своими черными глазами бездонными, отпустить просил так слезно, что она бы лучше тогда отпустила. Но она вцепилась в его плечи костлявые тогда, не зная даже, как больно ему бы быть могло. Есть ли разве зло такое, за которое нужно так наказывать? Она бы не поверила никогда. Можно ли того наказывать, кто и так уже все отдал, что только можно было? — Дур’шлаг, — спросила она потом тихо, — куда ты пойдёшь, когда выздоровеешь? Орк посмотрел на неё странно, она в последние дни почему-то совсем не улыбалась, приметил орк. — Не знаю, — отвечал Дур’шлаг, отводя глаза, — мне некуда больше идти, — орк перешёл на шёпот, — совсем. Зарипа кивнула. Она дёрнулась, как будто хотела что-то сказать, но все-таки промолчала. — Ты знаешь, что будешь хромать всю жизнь? — спросила она потом, когда пришла кормить орка. — Работать станет сложней. Орк ничего не сказал в ответ, только ел сам потихоньку. Он не чувствовал, что становился толще, но по крайней мере мог выдерживать свой вес на костылях. Эльфийка посидела с ним ещё немного, а потом, сославшись на других больных, ушла. Следующие дни шли долго. Зарипа куда-то пропала, и он о ней даже не слышал. Где она? Вдруг случилось с ней что-то? Орк первую часть дня проводил в палате, а потом старался встать. Он вспоминал своё обещание самому себе и тянулся к костылям, так и ковылял, нелепо задирая перебинтованную ногу; когда руки жилистые начинали слишком сильно дрожать, он плюхался на скамейку, и старый орк-солдат, что был с ним на празднике, подсаживался к нему. — Ты ведь не с корабля, да? Дур’шлаг смотрел на него искоса, не зная, что ответить, но потом все-таки кивнул. — Ты можешь хранить свои секреты, и никто тебе ничего за это не сделает, но, — орк прервался, как будто задумавшись, — впрочем, ладно. Ты и так все знаешь. — Я ничего не знаю, что ты хотел сказать? — Это все, мальчик. Просто хотел показать тебе, что ты не умеешь притворяться, — старый орк усмехнулся. — Не воспринимай мои слова всерьёз, мне тоже здесь скучно. — А где Зарипа? — Понятия не имею, меня лечит другой врач, — старый орк пожал плечами. — Она хорошенькая, зачем ты её обижаешь? — Что? — Дур’шлаг нахмурился. — Я не обижаю Зарипу. — А она обижается. Ну, мне так кажется, — орк вздохнул, — у меня когда жена обижалась, точно такое же лицо делала, — мужчина взял костыль Дур’шлага и тыкнул им в него. — Не обижай врачей, это я тебе как солдат говорю. Дур’шлаг посмотрел на него странно, и старый орк рассмеялся, да так громко и искренне, что Дур’шлаг тоже улыбнулся. — Твоя жена приходит к тебе? — Говори громче, — попросил сперва орк, а потом продолжил, — моя жена умерла ещё давным-давно. Думал, честно, попаду к ней, когда на стенах стоял, а опять разминулся со смертью, — орк нахмурился. — Извини, — Дур’шлаг сложил руки в замок. — А что ты делал на стенах? — Утрамбовывал ядра в пушку, занятие монотонное и скучное, зато хлопки, как говорится, впечатляющие, — орк усмехнулся. — Видел когда-нибудь, как пушку заряжают? А стреляет как? Где-то мимо них прошли женщины с вёдрами и тряпками. — Нет, — отвечал Дур’шлаг, — я только мушкет видел. — Пушка похожа на мушкет только тем, что стрелять умеет, но если патрон у мушкета небольшой, то раньше, чтоб ты мог представить, в пушку заряжали обтёсанные булыжники, вот такие! — орк развёл руками. — И шум там тоже не такой совсем, я поэтому и попросил тебя громче говорить. — А воины Барки тоже были с пушками? — Конечно. — А как вы тогда сражались? — Дур’шлаг потёр переносицу и глянул на старого солдата. — А мы и не видели вблизи друг друга, — отвечал солдат, — так и стреляли чуть ли не наугад. Наши разведчики составляли карты, но они были примерные, — орк подумал немного, а потом добавил: — Ну и снаряд отклониться может… много чего может произойти, чего не ожидаешь. Так и сражались. Они наши стены обстреливали, а мы их лагеря и окопную артиллерию, то есть, пушки. Дур’шлаг кивнул: — Что было потом? — Потом наместник наш ходил на переговоры, много чего тогда случилось, — старый орк вздохнул и развёл руками. — Нам и склад с зерном разрушили, и со всех сторон начали обстреливать потихоньку. Карфаген сдался. — А как ты… относишься к воинам Барки, они ведь тоже орки, — спросил Дур’шлаг. — Они ведь теперь с вами здесь, да? — Зачем мне как-то к ним относиться? Я бы мог сказать, что они все плохие и их всех надо на плаху, но если бы их судьбой была плаха, они бы уже давно там оказались. Я видел их. Мы достаточно друг друга поубивали, мне кажется. — Тебе разве совсем не больно? Они ведь ходят теперь по вашему городу. — Дур’шлаг взмахнул руками, игнорируя боль в спине. — Много есть на это причин. Например, у нас есть ресурсы, не просто солдаты, но ещё и еда, флот и порт, как тебе попроще объяснить? — старый орк почесал затылок. — Что ещё? — Также он мог захватить Карфаген, чтоб мы не могли вступиться или прийти на помощь, если нас вдруг попросят. Много есть причин, Барка уже пытался захватить этот город когда-то, — солдат сжал кулаки, — вот тогда была настоящая бойня, — орк вздохнул. — Впрочем, время идёт и ничего нельзя изменить, так что я продолжаю жить. — Что же, все солдаты верят в Судьбу, да? — А что? — старый орк вскинул бровь. — Зачем в неё верить, если она и так есть? Веришь ты в неё или нет, она всегда будет. А те, кто не верит, — орк улыбнулся, — умирают самыми первыми. — Думаю, им просто не повезло, — хмурился Дур’шлаг на слова старика, и тот его прервал жестом: — Да я же шучу! Рано или поздно все к этому приходят. Я тоже раньше не верил, думал, что все могу, что все сам. Но и волнений тогда больше было, — орк остановился ненадолго, а затем продолжил. — Нужно ли волноваться за жизнь свою, если ничего из того, что с тобой статься не должно, не произойдёт? — орк вздохнул. — Жить нужно без страха. Чтоб потом умереть без стыда. Ты ведь тоже неспроста ногу свою сломал, — продолжил старый орк, — значит, это было нужно тебе зачем-то. А зачем, вот и подумаешь на досуге, а я спать хочу, — солдат поднялся, — бывай. Странный мужик какой-то, но хоть поговорили. Может он и прав. Дур’шлаг глянул в окно, там уже вечерело, и золотистым светом залило коридор, где остался юноша. Впрочем, уже правда надо было идти, все равно скоро в палату загонят. Орк улёгся в кровать, в висках чего-то заболело, но он не обращал внимания, стараясь уснуть. На следующий день Зарипа тоже не пришла, кормил его какой-то человек, который тоже не знал, куда же пропала эльфийка. Человек оказался неразговорчивый и просто помог Дур’шлагу дойти до странной больничной бани. Орк уселся на тёплую плитку, обмотанный в полотенце. Долго сидел, пока все не вышли, потом осмотрел хорошенько все свои болячки, что заработал. Большая часть кровоподтеков спала, оставив светло-жёлтые пятна, разве что ногу ему нельзя было трогать, ни мочить, ни бинт снимать, светло-зеленые шрамы на руках он видел уже давно, а про старые рубцы на шее и вовсе позабыл. Спина все так же болела, и его часто после бани мазали чем-то пахучим, от чего кожу жгло. Орк бритву нашёл в шкафчике, но у него её забрали, так и не дав воспользоваться. Дур’шлаг пробухтел только недовольно что-то в ответ и ушёл. В палате на него смотрели искоса, и орк рыкнул на них, чтоб не пялились странно. Да что случилось такое? На следующий день Зарипы тоже не было. Орк не считал дни, считал только листья оранжевые у себя под ногами, когда сидел на скамейке. Время пролетело так быстро, и задули уже холодные ветра, что Дур’шлагу выдали одежду потеплей. — Умеешь в тафл играть? — к юноше подсел старый солдат с доской в руке, размахивая мешочком с фигурами. — Конечно умею, — Дур’шлаг развернулся к орку, — хотя и не скажу, что хорошо играю. — Ничего страшного, — орк принялся расставлять фигуры, посматривая иногда на юношу своими серыми глазами. — Это твоё? — спросил Дур’шлаг, рассматривая красивые фигуры из янтаря. — Конечно нет, валялось в библиотеке для тех, кому скучно читать книги… Ты ведь не умеешь читать? Орк помотал головой. — Чем же ты тогда все это время занимался? — старый орк развёл руками, нахмурившись. Где-то сзади засвистел ветер и подхватил его плащ. — Мне было о чем подумать, — Дур’шлаг глянул на доску, — давай играть. Я за белых. Мы с кубиком играем? — Кубика тут почему-то не было, — старый орк пожал плечами, — потерялся, наверное. Чёрные ходили первые. Дур’шлаг по старой привычке пытался сделать коридор для своего Кулака, но солдат просто окружил его с трёх сторон, вынудив отступить. Потом юноша долго сидел, раздумывая, а старый орк только поглядывал изредка, не сходил ли он. — Цель в таких играх всегда такая простая, — пробубнил себе под нос Дур’шлаг, — а достичь её сложнее всего. — Тут есть ход. — Да где? — юноша всмотрелся в доску, ходить, казалось, правда было некуда, но орк заметил, что может срубить сразу несколько фигур. И путь расчистил заодно. Когда орк совсем был близок к краю доски, старый орк вскинул руки: — Я сдаюсь. Дур’шлаг нахмурился: — Это ведь не моя заслуга. — Зато ты будешь лучше играть, — солдат пожал плечами, — с тобой было интереснее. Юноша улыбнулся уголками губ. Уже совсем стемнело и лиловые сумерки опустились на город туманной сизой дымкой. В воздухе витал запах гниющих листьев, ягод и соленого ветра. Где-то в Карфагене валил дым из бань, и пахло хвоей. Было слышно, как моют полы в госпитале, шуршат простыни, стучит Дур’шлаг костылями, когда ковыляет до скамьи. — А когда ты выздоровеешь? — спросил он в спину старого солдата. — Через недели две должны отпустить. Не бойся, у меня спина такая же больная, как и у тебя, — старый орк улыбнулся.

***

Орк как будто на волнах покачивается. Это было так давно. Заботливые руки его трогают за плечо мягко, как будто гладят. — Дур’шлаг, — он слышит голос. Он мычит что-то недовольно, пытается спрятаться, когда начинает просыпаться. Потом все-таки раскрывает глаза, переворачивается с трудом на спину, смотрит в потолок, пока до него не доходит запах еды. Вкусное что-то. Лишь бы только не перловка эта дурацкая, юноша корчит лицо. Гречка. Орк поел сначала, потом умылся, почистился, выпил ягодный взвар. Только потом понял, что его будил кто-то. Непривычным движением схватил костыли и вышел в коридор, в конце его больные играли в тафл и рядом где-то расхаживал старичок, кажется, совсем недовольный раскладом игры. Орк прошёл дальше, столкнувшись с человеческим мальчиком-подростком, который от него как от огня шарахнулся. Судя по всему, приходил к кому-то, иначе бы он со взрослыми не лежал, подумал Дур’шлаг и продолжил идти вперёд. Дошёл до библиотеки, о которой говорил старый солдат, имя которого юноша так и не узнал, заглянул туда тихонько и пошёл дальше. Увидел знакомую светлую голову — Зарипа, похоже, меняла кому-то бинты. Дур’шлаг сам невольно вспомнил и дёрнулся неприятно, решив просто подождать её. — Привет, — сказал Дур’шлаг, когда эльфийка вышла с грязными бинтами в руках. — Здравствуй, — Зарипа едва заметно улыбнулась и глянула любопытно на орка своими светло-зелёными глазами. — У тебя что-то случилось? — спросил юноша, отведя взгляд. — Тебя долго не было. — Все хорошо, я просто болела. Мне нужно идти, поговорим потом, если захочешь, — её лицо переменилось, но орк этого не видел. Дур’шлаг нахмурился. Внутри аж похолодело, он сложил руки в замок. Он ожидал чего-то другого, ну и ладно. Подождёт обеда. Орк заглянул в библиотеку, стараясь себя хоть чем-то занять, но книги все были сплошь без рисунков, и Дур’шлаг просто ушёл. Днём стало совсем холодно, и орк видел, что небо затянули тучи свинцовые. Задул ледяной ветер, поднимая пыль с дорог, и народ быстро разбежался по домам, только кошка облезлая со смешным пятном на боку залегла куда-то в сухую траву. Спустя время загремело и начался дождь. Все сильнее и сильнее, и орк слышал, как стучат бездумно в окно капли, не прекращая ни на минуту. Тук-тук. Тук-тук. Пахло супом и мазями. Дур’шлаг уснул под звук капель и шорохов где-то в другом конце палаты. Ранним утром проснулся. Было светло, и утренняя тишь только сильнее закрадывалась куда-то внутрь так, что орк мог только замереть в странном чувстве. Все спали. Город спал. Может, сидел только где-то одинокий старик в лодке, ловил рыбу, засыпая изредка на своём месте только затем, чтобы проснуться, посматривая на светло-серую гладь моря, которую пока что не тревожил ветер. Только если рыба клевала, поднимала круги на воде светлые, блестящие в холодном утреннем солнце, что выбивалось где-то из облаков. Потом начали печь хлеб, чтоб продать его ещё чуть тёплым на улице. Потом затявкала где-то собака и кошка громко взвизгнула, взбежав на дерево. Орк все так и стоял у окна, думая, как кошка будет слезать с такой большой высоты, пока не увидел жаворонков, поющих прямо на лету. Кажется, на крышу присели и щебечут там что-то. Орк помнил, как часто на полях, когда был маленький, находил их гнезда. Жаворонок тогда выпрыгивал и убегал в сторону, отгоняя его от гнезда. Смешная птица. Есть хотелось ужасно. И орк постоял ещё немного у окна и вышел в коридор попить, там тоже было пусто. Потом кто-то заходил, зашуршал, загремел набойками на обуви, запахло чем-то и потихоньку все начали просыпаться. Потом к нему пришла Зарипа наконец-то и присела рядом, жестом прося повернуться на живот. Эльфийка молчала сначала, проходилась руками только по позвонкам тихонько, размазывая хорошенько по темно-зеленой коже мазь. Дур’шлаг тоже молчал, вперив взгляд в стену. — Лучше уже? Мне говорили, что ты сам вставал и гулял, — судя по голосу, Зарипа улыбалась. — Да. — Так ты скоро совсем выздоровеешь, — Зарипа остановилась, как будто задумалась. Руки у неё были мягкие. Зарипа проходилась иногда по мышцам, и задеревенелая спина орка наконец-то расслаблялась, он даже захотел спать, но когда эльфийка закончила, орк перевернулся к ней. Они были близко друг к другу, и Дур’шлаг спросил тихо: — Ты придёшь вечером? Я хочу тебе кое-что рассказать. Зарипа кивнула, протянув орку миску с кашей. Рядом на столике дымился взвар из яблок и кусок белого хлеба. Потом, когда Дур’шлаг почти все доел, она принесла какое-то большое полотно с деревянными палками, которое назвала ширмой. — Это чтоб не мешать остальным, когда будем лечить твою спину. Сейчас эта мазь в госпитале у нас есть всегда, — эльфийка вздохнула, — так что тебе должно стать получше. Эльфийка ушла и на её место пришёл старый орк, позвавший Дур’шлага в коридор. — Странное что-то в Карфагене творится, тебе не кажется? Я вот всех переспрашивал, никто ничего не заметил. — Что такое? — Люди. Я видел, какое сначала у них было сопротивление, — орк развёл руками, — смотреть даже на орков не могли, не торговали с ними, пока наместник не гаркнул, а сейчас, — орк прервался, — город затих, по улицам никто не ходит. Дур’шлаг пожал плечами, а потом пробормотал чуть слышно: — Вечно с городом этим что-то происходит. Ты болел орочьей чумой? — спросил погромче. — Не судьба была, — орк вздохнул, зарывшись рукой в серебристые волосы. — Нас закрыли тогда в районе, я так из дома и не выходил, а тем более когда услышал, что начали отлавливать подозреваемых в грабеже, — потом добавил: — Нужно быть готовым ко всякому. Впрочем, сам знаешь, чему быть, того не миновать. Не буду тебя больше своими старческими догадками пугать, — старый орк усмехнулся, — если захочешь, приходи потом в тафл поиграть. Весь оставшийся день был обычным, разве что к нему на этот раз зашёл старый солдат. Орк ждал Зарипу. Сам не знал почему, но хотел поделиться с эльфийкой кое-чем важным. В госпитале ничего интересного не происходило, один раз только между мужчинами произошла стычка, но их быстро разняли. Дур’шлаг только сегодня задался вопросом, почему тут нет женщин. За все те долгие недели… целую луну, что он здесь провёл, орк не видел женщин, кроме лекарей. Конечно, он слышал где-то краем уха, что здесь по большей части солдаты и те, кто хоть как-то связан с войной, даже если ты просто гонец, но среди них разве не могло быть женщин? Похоже, что нет. Потом пришла Зарипа, присела рядом, когда кто-то уже уснул, а кто-то читал книгу, сложила руки на коленях. Она сидела на краю кровати, и орк сел рядом с ней. — Тебе не нужно больше никуда идти? — Конечно нет, я сегодня ночую здесь, так что мы можем говорить всю ночь, если есть о чем. — Спасибо, — сказал Дур’шлаг, растирая переносицу, — за то, что ты слушала меня, интересовалась моим народом. Я так и не ответил на твои вопросы, но если тебе до сих пор интересно, я могу все рассказать. Эльфийка улыбнулась уголками губ: — Я тебя слушаю. — Ты спрашивала про родителей, — начал орк. — Отец… он был ополченцем, он учил меня драться и всегда твердил мне о том, что нужно помнить своих предков. Наша деревня находится рядом с мостом, этот мост со всеми и отвоёвывал мой отец, — Дур’шлаг вздохнул. — Он был сильным, когда-то. Потом начал стареть, и мы с ним плохо общались, но когда я вернулся… Я только тогда понял, что я его сын. Но было поздно. Если бы я знал, что делать. — Никто не знает, — сказала шёпотом Зарипа, а потом спросила: — Ты хотел рассказать мне об отце? — Не совсем, но я хотел, чтобы хоть кто-то знал, что он был хороший. Эльфийка кивнула. — Маму никто не помнит. Я не знаю, какая она была, наверное, тоже хорошая. Я не говорил, почему она умерла, но это была орочья чума. Здесь, в Карфагене я и сам узнал, что это такое. Орк молчал. Зарипа молчала. Уже совсем стемнело, и в сумерках палаты, освещаемой только свечами, было душно. — Я не знаю, куда дальше пойду. Столько труда было вложено, а я просто… я просто зря его потратил. Вот и все. — Почему зря, Дур’шлаг? У тебя есть шанс все исправить, и тогда все будет по-другому. Не так, как было. Все изменилось, — эльфийка глянула на него. — У тебя есть моё плечо. — Я не могу на него опереться, — орк взмахнул руками, — не могу, и все. Мне незачем. Зарипа отвела взгляд, потом развернулась и взяла его за руки так быстро, что орк не успел опомниться. В потемках её голос глухой казался ещё тише: — Дур’шлаг, если есть хоть какой-то способ, если есть хоть что-то, что у тебя осталось такого, за что ты бы хотел держаться… — эльфийка задумалась ненадолго, но руки грубые юноши так и не отпустила. — Ты был необычным больным, ты хоть и не видишь, но тебя здесь никто не осуждает. Ты не лишний, и я не верю, что зря за тобой ухаживала. Ты так быстро встал на ноги, с больной спиной, со сломанной ногой, с кучей кровоподтеков. Ты такой сильный! Твой дух так хочет жить. Несмотря ни на что. Просто дай ему. Орк молчал. — Прости, что заставил тебя… Я опять совершил ошибку, — заговорил орк тихо и выдернул руки, — опять заставил кого-то переживать. Извини. — Я хочу подумать. Может быть, я могу сделать наконец что-то для себя сам, но не сегодня, — орк глянул на Зарипу. — Я хочу спать, да и тебе, наверное, нужно идти, да? Вставать рано, ухаживать за всеми. Зарипа только улыбнулась и кивнула головой.

***

— Я хотел за ней ухаживать, — тихо сказал орк, вспоминая. — Когда мы встретились в последний раз, я так хотел, — орк вздохнул, — я готов был все отдать, а она нет. Почему? — Она и не должна, — эльфийка пожала плечами. — Если ты все отдашь, то от тебя что останется? Зарипа ничего не говорила, продолжая разминать худосочную спину орка, его руки больше напоминали коряги, и женщина прошлась большим пальцем задумчиво по шершавой ладони, где кожа слезала изредка, как у ящерицы. — Сколько кружек воды ты пьёшь в день? — Не знаю. А что? — У тебя такая сухая кожа. И горячая. Орк дёрнулся: — Это не так важно. Уже все, наверное, — орк приподнялся на руках и оделся, — спасибо. Потом, когда пришла вечером, Дур’шлаг отвлёкся от грызанья ногтей и выпил воды. Он пыхтел долго, когда она сидела рядом с ним, осматривая его стопу спокойными глазами, и орк тогда сказал: — Я подумал. Я хочу ещё кое-что рассказать. Если ты выслушаешь. Эльфийка кивнула, не отрываясь, а потом присела рядом с ним. Никого в палате кроме них этим светлым тёплым вечером не было, и только на улице где-то посвистывал прохладный ветер, собирая сухие листья. — Про моего друга, — орк кивнул сам себе, а потом застыл, — только ты мне пообещай, что тоже что-нибудь расскажешь про себя. Стах. Я о нем тебе говорил. Он меня знает с детства. Он был главным, когда мы плыли на остров, — орк улыбнулся уголками губ. — Я не знаю, что с ним, — орк помрачнел. — Может он и живой… но захочет ли он меня видеть? Это уже совсем другой вопрос, и я не хочу знать на него ответ. — Не могу говорить за него, — Зарипа нахмурилась. — Ты до сих пор, — эльфийка замялась, — в обиде на него, да? Дур’шлаг потёр лоб: — Больше нет. Я когда маленький с ним ссорился кучу раз, он всегда приходил мириться, даже если я его не прощал. — Значит, он простил тебя, и даже если вы никогда с ним не увидитесь, — её голос стал тише, — просто знай, что он на тебя не в обиде.

***

Утром рано небо было жёлтое, солнце выползало медленно из-за бледно-синего горизонта, пожирая жадно остатки звёзд. Над морем рассеивался лиловый туман, плясали по глади розовые блики и было слышно, как медленно приливают волны, облизывают песчаный берег, оставляя на нем белесую пену. Вдоль берега, у пристани поскрипывали лодки и корабли, рыба просыпалась глубоко под водой, лес за Карфагеном — оранжевый, с редкими кустами зелёными, все ещё усеянными перезрелыми красными ягодами, светился в лучах солнца. Лес пел: шуршала листва, пели жаворонки переливисто, белки скакали по стволам деревьев, может, где-то в глубине пробежала стройная косуля, подцепив копытцем жухлую золотистую листву. Город ещё спал сладким сном. Не заслужили они разве выспаться после всего того, что происходило с ними последние два года? Совсем тихо было на пыльных улицах, где-то пёс зарылся в листья, кто-то встал на минутку, чтоб открыть окно, впустить запах утра — тёплый запах солёных ветров и гниющих листьев. Небо сонное скоро стало совсем голубое, кое-где за городом, в псарнях затявкали гарны, ожидающие еды, пастух вывел овец и лениво уселся потом в кучу сена, уставившись в небо. Скоро Стах проснулся, разлепил устало глаза. Ангора ещё спала, и Стах вылез из-под одеяла и подошёл к окну. Кто-то уже проснулся, ему тоже скоро на службу идти. Орк ушёл умываться. Пока умывался, посматривал иногда на своё лицо серьёзное в зеркало, попытался улыбнуться, но вышел только оскал. Ну и ладно. Оделся быстро в форму свою, на стеганку нацепил портупею, сапоги надел тяжёлые, гремящие звонко при каждом шаге, и спустился вниз, в харчевню. Макал хлеб чёрный рассеянно в кашу, размазывая по тарелке тушеные овощи с рыбой, потом запил все это взваром сладким и быстро ушёл. На улице, несмотря на палящее солнце, дул холодный ветер, завывал на углах тревожно, подымал листьев ворох с пылью, гремел по крышам и в окно стучался робко. Орк шёл по знакомой дорога, встречая изредка какого-нибудь торгаша вроде тех, что ему пришлось грабить. Стах поморщился, положив руку на ножны; впереди уже виднелись склады. Он прошёл внутрь через дверь, укреплённую металлом, через коридор длинный и холодный, вышел в конце концов в большое помещение с высоким потолком и ушёл отчитаться. Тем временем туда-сюда ходили солдаты, по их скучающим лицам было все понятно, и Стах присел рядом на стул. Вокруг куча всего была: все было заставлено коробками, а что нельзя было поставить, было прислонено к стене. Оружие и пушки хранились отдельно, порох и патроны тоже, все было расставлено по разным комнатам, в некоторых Стах бывал только раз. Солдаты болтали иногда о чем-то негромко, мужчина слушал иногда, иногда сам что-то вставлял, а потом долго слушал тишину и приглушённые шаги. Территория складов была так хорошо огорожена, что долгое время Стах вообще никого не видел в окно. Пустая, пыльная улица, только слышно было, как разговаривают где-то вдалеке. Наверное, Ангора уже проснулась, она болела последнюю неделю и орк просыпался каждое утро, скрипя зубами. Ничего с ней не случится, наверное. Он вечером придёт, и все будет как обычно. Ангора же мчалась на гарне. Слева возвышался лес, справа далеко простиралось море, но она слышала, что где-то рядом, под согнутым древом живёт шаман. Ветер холодный трепал её рыжие волосы, и оркесса поближе прижалась к волку — тёплый, только вот грива его в рот лезет, но это ерунда. Оркесса замедлилась и оглянулась по сторонам: все так же узкая песчаная полоса простиралась вперёд и никаких деревьев не было видно. Может, она ошиблась? Проехала ещё немного вперёд и услышала шорохи где-то позади. Резко развернулась. Уставилась на старика с повязкой на глазах и пучком трав в сухих узловатых пальцах. — Заблудились? — Кто? — Ты и твой волк, — усмехнулся старик, пройдя немного вперёд. — Если ты шаман, то нет, — ответила оркесса и слезла с гарна. — Раз так, то идём, — старый орк поманил женщину пальцем, и она двинулась за ним; гарн двинулся следом, взъерошивая кипу сухих листьев когтистыми лапами. Его жилище, кажется, было слеплено из глины. Оркесса с любопытством оглядывала коричневые стены, разрисованные синей и белой краской; высокое дерево, оплётшее тонкими ветвями хижину шамана, Ангора заметила, только когда подошла ближе. Рядом с небольшой пристройкой в сухой траве развалился белоснежный гарн. Он открыл глаз и, когда увидел хозяина, вновь провалился в сон, изредка подёргивая лапой. Старый орк приоткрыл дверь, пропуская женщину внутрь. Так пусто было у него дома, приметила Ангора, и присела на ковёр. Ни жаровни, ни кровати, как он жил здесь? — Что ты хочешь узнать? Ангора прикусила губу, она так долго добиралась сюда, с таким огнём в жилах, а теперь не знает даже, что сказать. Старый орк зачерпнул из горшка в печи какого-то отвара и предложил оркессе, она приняла кружку и принюхалась. Пахло мятой и ягодами, совсем не та дрянь, которой поят себя шаманы, чтобы вызвать видения и связаться с духами. — Я не могу найти себе места здесь. Мой муж солдат, а я…

***

Вечерело быстро, полоса песка кончилась и высокая серая трава повылезала неровными клочками, впереди виднелся город. Залатанный Карфаген с обшарпанными стенами, широкой дорогой, вымощенной белым камнем, и пирсом, у которого задумчиво стоял рыбак с ведерком. Она в город вошла почти без проблем, добиралась до дома рывками, раздумывая, куда можно было бы податься. В Ордене её научили считать и писать, полезная вещь… для всех. Потом совсем стемнело, скоро Стах должен был прийти, а пока Ангора залезла в бадью, стараясь не уснуть. Она ему все расскажет и спросит, как лучше.

***

Где-то далеко скулил пёс, и скудные фонари освещали улицу желтоватым светом; луна серебряная съела все звёзды, и даже аштар было не видно. Стах посматривал иногда из окна на чёрную улицу, пытаясь высмотреть орка, которому должен отдать пост. Последние дни, как орк заметил, в Карфагене были странные настроения, ничего конкретного, но ему просто не нравилось. Он поскорее домой хотел, лечь к Ангоре под бок, а не ютиться на холодном складе вместе с такими же, как и он. — Стах, — послышалось из чёрной глубины, освещаемой лишь лампадой, — пост. — Я пошёл, — крикнул Стах, обменявшись с солдатом оружием, — пока! Орк вышел со складов, оказавшись в длинном коридоре. Шаги его эхом отдавались по каменному полу, и он шёл спокойно, пока все не загремело. Орк пригнулся, прижав руки к голове, и шлёпнулся на пол. Внутри все сжалось, на него упало что-то с потолка, полетела пыль, крошка каменная захрустела на зубах, и он взвыл коротко от резкой боли в предплечье. Орк не слышал, как загремело ещё в нескольких местах, его скрутило в узел, и набатом в висках только стучало что-то. Что, опять?! Стах вскочил, когда пелена темная сошла с глаз, и, несмотря на звон в ушах, побежал обратно на склад. К стене прижался, прежде чем дверь отворить, укреплённую металлом, и зажал нос. Дым валил отовсюду чёрный, как сажа, и весь треск невнятный и тревожный прерывали только чьи-то короткие стоны. Видны были маленькие красные пятна в густой тьме, горело что-то кострищем, а потом пропало и орк услышал чью-то речь. Ступил на каменный пол тихонько и зашагал внутрь. Тут орки хлынули точно отовсюду, сбежались все, не все, но много, он их силуэты неровные видел во тьме. Один из них крикнул что-то Стаху, но тот ничего не слышал и просто открыл окно. Понял потом только, что ступил во что-то мокрое, и застыл. Огляделся, когда дым потихоньку рассеялся. Помогал остальным разбирать обломки, под которыми валялись солдаты: коробки, осколки, камешки, металлическое что-то впилось одному солдату в ногу и кровь багровая, грязная, что чёрная, растекалась лужой неровной и липкой. Кому-то пальцы поотрывало, обнажив костяшки белые, кто-то даже спустя время не очнулся. Стах сам только потом заметил, что его тоже осколками ранило, но это все было не важно. Гудело в голове громко. Тук-тук. Тук-тук. Орк к стене прислонился, пополам согнулся, все кружилось вокруг, застелило жёлтой пеленой. Потом с остальными выбежал на улицу, волоча за собой, под руки-ноги, как можно аккуратнее солдат. На взрыв сбежалась половина города и все-все: кто в казармах был, кто в полиции служил, кто патрульный был, зеваки где-то собрались далеко — и Стах не видел, что на их одинаковых лицах было. Радовались?! Ну пусть радуются! Если надо, он каждому в глотку вцепится! Начали потом на носилки складывать перемазанных копотью солдат. Хотя бы живых. Точно. Он видел, как они шевелились. Толпы гогот громкий, стоны и рыки животные тех, кто смотрел страшными глазами на лапы окровавленные, на тех, кого стошнило себе на грудь, кого наизнанку вывернуло, кто не слышал ничего и крутил головой тяжёлой, пытаясь вглядеться хоть во что-нибудь. Все прошло. Солдат унесли, ветер ледяной развеял дым, зеваки разбежались, сонные, несмотря на зрелище кровавое, патрульные и полиция конная вернулись на свои места. Остались только они. Стах с остальными сидел, кому повезло оказаться в другом помещении, прислонившись к стене, ноги поджав, развалившись на земле холодной, под звёздами равнодушными, он слышал что-то невнятное про диверсантов. Баал! Какие ещё диверсанты, как на склад пробрались эти твари бесчестные?! Орк сжал кулаки. — Все живы, — им сказали потом, спустя долгие часы ожидания, пока Стах сидел с остальными, пялился на склады серые, теперь ещё и чёрные, как сажа, изнутри. — А если бы умер кто?! — крикнул Стах и подскочил, врач попятился назад испуганно, чуть не споткнувшись на ровном месте. — Вас тоже нужно проверить, — заговорил врач, — от взрывной волны остаётся много травм, не видимых глазу. Где ваш командир? — Нашего командира ранило, — ответил кто-то из толпы, — я по званию старше. — Мы оказали помощь раненым. Все, кто остался, должны быть обследованы. Всю ночь Стах сидел в госпитале, с него осколки выковыривали, осмотрели руку. Орк отмывался потом от копоти и крови вместе с остальными, потом ему руку забинтовали и уложили спать. В госпитале утром пахло порохом. Орк глаза открыть толком не мог, голова болела, как молотом по наковальне стучали: размеренно, несильно, но жёстко. Свет падал на его лицо, теплый, никто не болтал. Только жужжал над ухом кто-то. Муха. Стах отогнал её рукою. Спустя время заговорил чей-то голос низкий: — Двое умерло ночью. То ли от ожогов, от газов. Стах разлепил глаза. Приподнялся на локтях неловко, огляделся. Светлая комната, знакомые фигуры в серых простынях и опять тишина. Жарко. Орк скинул простынь, уставился на перевязанный торс — крутился во сне, наверное, все бинты розовые. Воняло чем-то. Ну и дрянь. — Стах, — его окликнул какой-то солдат, — ну и повезло тебе. Орк нахмурился: — К чему ты это? — Просто заметил. Слишком уж вовремя ты отдал пост. — Что?! Что ты имеешь в виду? — голос его звучал сипло, и Стах глянул исподлобья на высоченного бугая, развалившегося на кровати. — Ну и ну. Никакой дисциплины, деревенщина. Стах зарычал и хотел было встать, но его остановили чьи-то руки: — Чего ты его слушаешь? Он просто завидует, что тебя не так сильно задело. Нам сейчас нужно объединиться, — сказал орк громче, — нужно идти к наместнику. Барка такое не спустит просто так. — Точно, — подхватили остальные, а бугай лишь пожал плечами, уставившись в окно. Точно надо, но это когда выйдут. — Когда нам можно будет уйти? — спросил Стах врача, привезшего поднос с едой. — Когда выздоровеете. Кто-то пробудет здесь дольше, кто-то меньше. Некоторые ваши товарищи ещё не очнулись, а у кого-то сильнейшие ожоги, их нельзя тревожить. И ещё вот что: — лекарь вскинул палец, — газы, которые выделяются при взрыве, они могут оказать, — он запнулся, — странный эффект на ваших знакомых. Они могут болтать, выглядеть чересчур счастливыми. Не трогайте их. Не доказывайте ничего, все пройдёт. Тогда и поговорите. — Мы знаем, что бывает при отравлении пороховыми газами, — проговорил кто-то недовольно, — лучше бы сказал, сколько ещё умрет. — Я не могу знать таких вещей. Задача лекаря — помогать больному, а жить ему или нет, зависит от него. — Было бы все так просто! Ты думаешь, мы хотим умирать? — В вашей культуре почитается смерть в бою… — Да что ты говоришь? — перебили врача, и он вздохнул устало, приложив руку ко лбу, и ушёл. Стах ел сам. Руки трясло изредка, но ложку он держал крепко, размазывая по краям миски кашу. Неужели солдат и больных одним и тем же кормят? Встал потом, умылся, обратно пришёл. — Что-нибудь известно про диверсантов? — Ничего, — ответил ему кто-то. — Стах! — Ангора появилась внезапно, кинулась на него, в плечи вцепилась, обняла крепко. — С тобой все нормально? — глянула на перебинтованную руку, нахмурилась. — Я только недавно узнала, что вчера ночью на складах случился взрыв. Уснула, пока ждала тебя. Что случилось? — Что-то случилось, — орк нахмурился, — пока ещё неясно. Ангора кивнула молча, осмотрелась, куда вообще попала. Кто уж как развалился на кроватях, кому ногу подвесили, у кого лицо перебинтовано так странно розовыми мягкими бинтами, кто-то просто устало сидел, руки прижав к груди, кто-то спал горьким сном. У таких особенно лицо было тревожное, ещё не совсем отмытые от копоти, они как будто из-под земли вылезли. — Умер кто-то? Стах кивнул коротко, нахмурил белесые брови. — Я здесь не буду долго. Пока рука не заживёт. Полагаю, командир караула и остальные уже отправились к наместнику. — Вы думаете, это кто-то из местных? — Ангора положила руку жёсткую ему на плечо, сжала легонько. — Конечно, — орк глянул украдкой в её серые глаза. — У нас все хорошо с безопасностью, тем более сразу в нескольких местах одновременно, тут сразу все понятно. Больше ничего сказать не могу. Не думаю, что тебе тут стоит долго находиться. — Что? — Мало ли что может произойти, — орк накрыл её руку своей, — если мне что-то понадобится, я тебе скажу, но не ходи сюда часто. Ангора привстала, обняла коротко Стаха и ушла. — Пойдёшь в карты? — позвали потом орка, и тот уселся за стол со всеми. Стах про карты узнал ещё во время своих путешествий, но играть так и не научился, однако на особенно скучных сменах, когда совсем ничего не происходит, его быстро посвятили.

***

Все остальные дни шли одинаково, голова перестала болеть почти через неделю, и он крепко спал и хорошо ел. Раны у него на животе и спине уже заросли бурой коркой, и он ходил без бинтов. Орк в окно смотрел долго: все, что вокруг было, стало грязно-жёлтым, и земля коричневая замесилась на кривой дороге, что вела к городу; дерево, под которым скамья стояла, осыпалось, и все ветви чёрные устремились в тёмное вечернее небо. Дул холодный ветер, по крыше проходился изредка, постукивал в окно, раскидывал траву сухую. Спать пора. Завтра можно будет погулять, только одежды тёплой нет особо, разве что форма изорванная, которую и на тряпки-то пустить нельзя было. Ну и ладно. Орк прилёг в кровать холодную, зарылся в одеяло; в их палате задули лампаду и оставили несколько в тёмном коридоре. Всю ночь там шарахался кто-то и тени синие ползали по стене, к утру тени пропали, и Стах проснулся ровно к завтраку, по привычке. Хоть не одним и тем же кормят, как в армии, и на том спасибо. Орк доел свой хлеб с куском сыра и оделся быстро в вещи, которые ещё рано-рано утром принесла Ангора. Не сказать, что тёплые, не сказать, что много, но хватит, чтоб от ветра промозглого спрятаться в капюшон, обитый мехом. Вышел на улицу, вдохнул воздух свежий, хоть и холодный, аж голова закружилась, прошёлся немного по земле липкой и уселся на скамейку, пока сбоку к нему не подсели женщина и солдат, что вместе с ним был на посту. Ему ещё только-только бинт сняли с головы, а он все равно на улицу поперся, как бы плохо не стало, раздумывал орк, пока к нему не обратились. — Какого необычного цвета у тебя глаза, — проговорила довольно женщина в плаще; у неё на шее были бусы из лазурного камня, приметил орк. — Ничего необычного. — Неправда. Жёлтые глаза — признак великого будущего. Орк, сидевший рядом с женщиной, расхохотался, приложив ладонь большую к виску: — Опять ты за своё? Чего пристала к нему? — Зря ты мне не веришь. — Женщина обратилась к Стаху. — Хочешь, погадаю тебе? — Чего? — Стах нахмурился. — Что такое гадать? — Гадание позволяет предсказывать будущее, отвечает на сложные вопросы, помогает принять правильное решение. — Женщина достала из сумки колоду, которая совсем не была похожа на игральную. — Значит, ты шаман, да? — Нет. — Как разрисованная бумага помогает решать проблемы и видеть будущее? Только духи предков могут такое знать, а если ты общаешься с ними — ты шаман. — Я ей то же самое говорю. Если согласишься, она отстанет, — орк вздохнул. — Главное, чтоб чего дурного не случилось потом, — солдат отошёл подальше. — Духи предков часто не слышат нас, — женщина развела руками, — карты не нужно ни о чем просить, в гадании все зависит только от тебя. Просто проверь, ничего страшного не случится. — Не хочу. — Неужели тебе неинтересно, что случится с тобой? Может, есть что-то такое, что давно тебя тревожит? — Я сам творю свою судьбу, — орк нахмурился и сунул руки холодные в карманы. — Значит, ты ничего не потеряешь, — оркесса пожала плечами и улыбнулась. — Ладно, давай. — Задай вопрос картам, — начала говорить женщина и засмеялась. — Да не мне, картам. В голове. Орк кивнул. — Выбирай семь карт. Любых. Оркесса принялась раскладывать карты. Первую посередине, вторую справа и так по порядку, разве что пятую, шестую и седьмую с другой стороны зачем-то. — Зачем так? — орк укутался получше в плащ. Ветер холодный задул, и где-то низко над морем пронеслась чайка. — Каждый ряд отвечает за разные вещи, — ответила женщина. — Самая первая карта — цель. Тот вопрос, что ты задал. Вторая, — продолжила она, — поведение твоего ума, третья — сердца, а четвёртая — что думают о твоём вопросе те, кто тебя окружает. Пятая карта, самая последняя в правом ряду — то, что тебе следует… Стах её уже давно не слушал, больше его привлекли картинки, которые, по его мнению, не сулили орку ничего хорошего. Все они были странные, как будто неправильные. — Перевёрнутый Суд… почему ты не идешь к своей цели? — Стах ничего не ответил. — И Туз жезлов, — показала оркесса на карту, — сама Судьба даёт тебе шанс, что бы это ни было. Хоть ты и устал или не хочешь, тебе следует… — Что значит перевёрнутый? — перебил её Стах. — Значит, что тебе нужно будет многим пожертвовать ради достижения цели, — оркесса нахмурилась. — Король пентаклей укладывает твой путь камнями, а перевёрнутый Рыцарь мечей, — женщина запнулась, — ты ведь тоже солдат? Орк кивнул. — Столько гнева в картах. Может это и был вызов когда-то, но теперь стал яростью слепой, — она глянула на него. — Перевернутая Девятка мечей, — оркесса указала ногтем на карту, которую еле видно было в потемках, — еще один шанс для тебя, солдат. Ты должен верить, совсем скоро твоё желание исполнится, и в твоей воле не упустить его, не поддаться чувствам. Может ты и забудешь завтра, что я тебе сегодня сказала, но когда момент наступит, вспомни: весь гнев, что в тебе есть, вся обида, которую ты держишь, убьёт тебя. Орк молчал. Дул ветер с моря, шуршал листьями там, где Стах сидел со странной женщиной. — Ты же сама сказала, что есть шанс всё исправить, — Стах губы сжал, вгляделся в море синее на горизонте, тонувшее в потемках туманных. — Есть. Используй его. — А если выпало бы что-нибудь другое? — орк нахмурился, руки сложил в замок. Ну и чушь же, ну. — Не выпало бы. — Какой же ответ на мой вопрос? — Да. Стах ушёл. Ни названий карт, ни толкования их он не запомнил.

***

Поел, ему руку осмотрели потом и отправили спать. Утром начался дождь. Кап-кап. Кап-кап. Бил по крыше, по дороге пыльной из белого камня бил, в окно стучался тихо. Небо было серое, как сталь. Загремело где-то вдалеке, громко. Дождь сильней полил, застучал по земле холодным маршем, листья под его напором сминались, тушились лампы, разбегались от него те, кто рано вставал или поздно приходил домой. Повис туман на широких улицах, белесый, как молоко, такой же, как и над морем зелёным. В жёлтое грязное месиво превратились дороги из Карфагена, и никто по таким ездить не будет, сколько лошадей в повозку такую ни запрягай. Однако стоял развозчик хлеба под стойлом в дурацкой шляпе и посматривал на свою пятнистую лошадку. Ей-то без разницы, топать сколько придётся по этим мокрым улицам, а он старый уже, заболеет, вот и стоял, ждал, пока кончится дождь. Сено сыреть начало, вонять, и мужчина поморщился. Высохнет, надеется, не сгниет. А дождь все лил и лил, грязная вода лилась с журчанием по канавам, пузырилась, спотыкалась о камешки, растворяла кучи из грязи и продолжала рваться вперёд, прихватывая за собой сухую траву и листья. Долго он стоял или не очень, но присел потом на короб деревянный: ноги заболели. Лошадь фыркала изредка, махала красивым хвостом, перебирала ногами, пила дождевую воду и смотрела на хозяина умными черными глазами. У неё морда была добрая и гладкая, светло-коричневые пятна расплывались по розовому носу, а длинная шея блестела. Старик в сумку свою полез и яблоко достал, укусил сам сначала, а потом лошади отдал, как увидел только, как она потянулась к нему своей смешной мордой. Лошадь захрустела довольно, но у него с собой ничего больше не было. — Какая ты, — сказал мужчина и хлопнул легонько лошадь по круглому боку. — У меня ничего больше нет, красавица, — и уставился на город. Дождь кончался, туман стал ещё гуще, до дрожи пробирал его холодный шепот, но старик и не такое видал, так что залез на лошадь и поехал к воротам. У Стаха было лицо пустое, когда он в окно смотрел; все так же моросил дождь. Скоро должны были покормить, а пока он, голодный, ссутулился у холодного подоконника, наблюдая за черным клочком моря, раскинувшимся где-то вдалеке. После тех двух никто не умер, и последние несколько дней орк был холодный, спал да ел, Ангора, правда, приходила иногда, и все. Но больше всего он у окна высматривал гонца.

***

Потом днём солнце выглянуло. Может, ненадолго только, озарило все бледно-жёлтым светом: грязь, траву сухую, здание госпиталя из камня; море ярко заблестело вдалеке. Дур’шлаг вместе со всеми на улицу засобирался, как к нему Зарипа подскочила, всучила в руки что-то. — Что это? — спросил тихо. — Тебе. Холодно на улице. Орк развернул свёрток, кафтан длинный из ткани плотной с белыми пуговицами. — Наденешь? Орк натянул кафтан. Зарипа погладила по плечам: — Большой немного. — Да ничего, — Дур’шлаг ей улыбнулся криво, обнажив клыки, — спасибо. Встал на пороге у палаты, не зная, что делать. Идти или нет? Может, сказать ещё что-нибудь? — Иди уже, — Зарипа выглянула в коридор, — скажешь потом, тепло ли было. Орк кивнул, опустив глаза, пошёл вперёд. Он последние дни сидел в палате, нога разболелась после того, как он в бане поскользнулся на воде, но теперь все прошло и он научился ходить без костылей. Долго, конечно, но лучше сам. Вышел на улицу. Солнце в лицо ударило. Холодно. По тропе грязной побрел вперёд, чуть подальше ото всех; голоса все утихли, и орк слышал только, как ветер под ногами шуршит. Тихо. Снизу где-то город раскинулся, подмерзший, спокойный, как будто сонный, в предвкушении зимы. Уж орк не знал, какая зима будет, где он проведёт зиму… проведёт ли? Задумался. Город был скучный, он его каждый раз видел, запомнил даже, кто живёт где: та ребятня — в маленьком доме, где низкий забор покосился, там окно ночью всегда занавешивают толстой тканью. Тот людь с кобылой далеко живёт, а встаёт рано; женщина с вёдрами в руках совсем рядом, в том большом доме… У всех дом был, он только жил в госпитале. Что-то зашумело слева. Орк обернулся. Орк какой-то, устроился в траве, тоже на город смотрел. Лучше отойти. Присмотрелся. Смутно знакомый силуэт как будто он увидел, и екнуло сильно в груди, аж до боли. — Стах? — почти шёпотом спросил, и орк развернул к нему лицо, глянул на него холодными янтарными глазами, подскочил, как гарн с цепи сорвавшийся, взъерошив траву под собой. Стах! Друг старый, любимый друг, брат, он живой! Перед ним стоит — крепкий, как камень, не убитый, не перемолотый в труху войной, не скрученный, не согнутый пополам. Чистый. Стоит перед ним прямо, гордо. Стах! Кинулся к нему в объятия, орк сжал его покрепче, и Дур’шлаг к нему в плечо уткнулся. Единственный родной, кто ему остался. Орк закряхтел Стаху в плечо что-то, но не хотел отрываться ни на мгновение, ведь впервые он только может родное ощутить. — Я так скучал, друг, — сказал надрывно, сам не зная, что ему сказать, и сжал опять его плечи широкие обеими руками. Говорить хотел, много слов, и все сразу! Что любит, что скучал. Сильно! Что искал, что родной, что брат, что дурак, что не обижается и что простил. Не мог ничего сказать. Застыли слова ненужные. Стах улыбнулся только как-то криво, у него лицо расплылось и глаза стали мокрые. Уткнулся головой ему в лоб. — Я тебя искал… Я тебя везде искал, а ты под носом был! — он ему прям в глаза посмотрел. Близко. — Дур’шлаг. Что ты здесь забыл? Как ты здесь оказался? Орк молчал, и Стах похолодел, отцепив его от себя. Дур’шлаг взглянул на него испуганно. — Что случилось? Ты сам сюда пришёл? Со Свитьодом у Карфагена сухопутная граница вдоль моря проходит через лес, — орк застыл, — как ты здесь оказался? Ты нашёл корабль? — орк глянул ему прямо в глаза, а Дур’шлаг продолжал молчать. — Чего ты молчишь?! — Нет! — ответил Дур’шлаг быстро и опять притих. — Ты лодку нашёл? Орк кусал губы. — Нет. — А как ты тут оказался? Дур’шлаг, не молчи! Ну! Скажи мне! — Стах приблизился к нему, взял за плечи худые. — Я спрыгнул в море… — Что?! — не дал договорить ему Стах. — Как ты мог?! — заорал он ему в лицо и схватил за грудки. — Я искал тебя, дурак! Я сил потратил сколько, чтобы что? Чтоб узнать, что ты поступил как трус?! — орк словами плевался, потрясывая Дур’шлага. Юноша вцепился ногтями в его сильные руки, вытаращившись мокрыми глазами, внутри все свернулось, а в горле ком застрял, он вдохнуть не мог и трясся только, смотря в янтарные, как будто покрасневшие от гнева глаза друга. — Я не знал, что так будет, — сказал еле слышно и закашлялся. — Ты не знал?! Да ты, — зарычал Стах и дал ему в нос, — это ты не знал?! — орка трясло всего и голос его дрожал. — Я пережил взрыв, я убивал эльфов, я под обстрелом артиллерийским стоял, Дур’шлаг, а ты не мог найти дорогу, ты не мог себя в руки взять?! Почему ты это сделал?! Почему не пришёл домой, почему ко мне не пришёл?! Что ты выбрал?! — орк ему лицо обдал горячим дыханием. — Почему?! — Я заблудился, — смог выдавить из себя и схватился за нос. — И не смог найти дорогу! Да? — Стах зарычал. — Что за ерунду ты говоришь? Ты… — Я испугался, я шёл долго по лесам, пока не наткнулся на деревню, — быстро заговорил Дур’шлаг, — Ула сказала мне, что ты ушёл, что отец мой… — Твой отец?! — Стах застыл, поджал губы, разжал кулаки. — Что же ты наделал? Я не хочу на тебя смотреть… Когда ты стал таким? — Я всегда такой был. Стах фыркнул. Вот оно что. — Стах, подожди! Подожди, пожалуйста, — крикнул орк, когда Стах отпустил его, — не уходи, Стах, — орк в слезах захлебнулся, поник телом всем, — мне так одиноко было без тебя, — прихрамывая, двинулся за ним, и только почти дошёл, как тот развернулся и толкнул его несильно. Дур’шлаг ничего сказать не мог. Воздух выбило весь, он затрясся, как будто его ударили. Вот и все. Теперь точно конец. Нашёл, потерял. Нашёл, потерял. Что Стах, что отец. Он бы ухватился за него всем, что было, но он его опять сбросит. Он уже ушёл. Просто ушёл. Правда? Спустя столько месяцев разлуки? Да за что ему это? Что он сделал такого страшного? Чем он заслужил такое? Почему ему никто не говорит? Орк опустился на траву. Улёгся, как когда-то. Он не помнил толком, что было потом, его нашёл кто-то, отвёл в госпиталь, что-то с носом сделал и в кровать уложил, а орк уснул потом мертвым сном. Любимый друг, почему ты ко мне так жесток? Утром он проснулся, но понял сразу же все ещё непроснувшимся шатким умом, что ошибки такой не повторит. Осталось до ночи дожить. Он в бане мылся, оделся в чистую одежду, ел еду вкусную и смотрел в окно пустым взглядом. Потом пришла Зарипа, что-то у неё на лице было нарисовано, как будто она видела, что случилось. — Дур’шлаг, — она его взяла за плечо, — твой друг все поймёт, когда придёт время. — Я не могу больше ждать. Эльфийка покачала головой: — Не становись таким же. Потом исчезла. Ночь покрывалом тёмным и густым накрыла землю. На небе ни единой звёздочки не вылезло, луна с аштар спрятались стыдливо за облаками синими и тяжелыми. Темно, хоть глаз выколи. Орк встал с постели тихо. Подошёл к окну. Пролез еле как, спрыгнул на землю. Холодно на улице. Пошёл вперёд. Он бы хотел, хотел то же самое сделать, что и раньше, только без страха. Не стучало больше сердце в груди так же сильно, как тогда. Он не знал даже, какое у него лицо злое, как брови чёрные сведены, как клыки обнажились в презрении. Он думал, что ничего не чувствует. Орк шёл к обрыву, сам себя убеждая, что хочет просто посмотреть на море. Он большую воду давно не видел, но помнил, какая она холодная, как заливается вода горькая в нос и рот. Подошёл. Уставился на чёрное тяжёлое пятно. Высота его больше не пугала. Ничего больше не было такого, что могло бы задеть его. Ни вода, ни Стах, ничего. Ничего. Большое, чёрное и пустое. Прям как вода снизу. Пусть в лепёшку расшибется. Никому жалко не будет. Долго стоял, как будто думал. Здесь, у воды, все, о чем он думал, пропало, а юноша не мог решить. — Дур’шлаг! — услышал голос женский почти в унисон мужскому. Она в руках держала что-то, кажется, тот самый кафтан. Её подарок. А в кафтане ему и правда тепло было. Спасибо ей. За все. Вслух не сказал. Мужской силуэт двинулся тихонько в его сторону. А он стоял как вкопанный, не в силах сделать шаг вперёд.