***
Закутавшись в полотенце, Гермиона выскользнула из ванной старост и, не обращая внимания на любопытные взгляды в коридорах, торопливо вернулась в гриффиндорскую башню. К счастью, «Простоблеск» для укладки волос уже начинал давать эффект. Гермионе как обычно пришлось вылить себе на голову три бутылки этого снадобья, но зато теперь ее буйную копну было не узнать: волосы блестящей волной мягко ниспадали на плечи и спину. Мины в спальне не было. Гермиона вспомнила, как она обещала, что они с Миной и Мирандой будут собираться на Рождественский бал вместе. К сожалению, эта идея потерпела полное фиаско… Бедная Миранда, пока Гермиона тут колдовала над своей прической, суша, накручивая и укладывая каждую прядь, ей в больничном крыле должны были вот-вот вскрыть живот… Гермиона бросила взгляд на свою кровать, на которой Каталина Лайтфут оставила в коричневом чехле ее платье. Гермионе было любопытно взглянуть, что у той в итоге получилось, хоть при заказе она и не высказывала никаких особых пожеланий к наряду, да и по-прежнему не испытывала в преддверии вечера особого энтузиазма. Все равно, скорее всего, она не будет ни с кем танцевать, сидя вместо этого где-нибудь в уголке и отгоняя воспоминания о Святочном балу… Одной рукой приподняв локоны наверх, Гермиона взмахнула зажатой в другой руке волшебной палочкой, и коричневый чехол исчез. С ее губ сорвался невольный вздох восхищения, а волосы рассыпались по плечам. Платье было… великолепным. Глядя на него, Гермионе стало понятно, почему Каталина считалась знаменитой Хозяйственной ведьмой. При таком-то умении шить, это было нисколько не удивительно. Выполненное в гриффиндорских цветах, бледно-золотое, почти бежевое платье без бретелек доходило Гермионе почти до колена. Корсаж украшали искусно уложенные, напоминавшие маленькие вихри складки, спускавшиеся к замысловатому перекрученному узлу на одном бедре. У верхнего края лифа с левой стороны алела маленькая роза. Несмотря на то, что Гермиона ее об этом не просила, Каталина также оставила рядом с платьем коробку, в которой обнаружилась пара простых, но изящных золотистых туфелек с тонкими ремешками и замысловатым тиснёным узором. Их маленькие четырехсантиметровые каблучки показались Гермионе идеальным вариантом — ходить на высоких шпильках ей никогда не нравилось. Наряд получился волшебным как сама магия. Гермиона покачала головой, искренне восхищаясь золотыми руками Каталины. Она также мысленно сделала себе пометку в будущем стараться не обесценивать хозяйственные и рукодельнические чары, а заодно и девушек, увлекающихся обустройством домашнего быта. Ведь то, что им нравилось готовить, шить и убирать, не делало их менее сильными. Просто сферу их интересов составляли другие вещи. Только и всего. Пожурив себя за предвзятое отношение, Гермиона вернулась к укладке волос, с которой провозилась еще минут сорок. Обычно она считала использование декоративной косметики чем-то глупым и противоречащим здравому смыслу: что хорошего было в том, чтобы казаться привлекательной, если при этом ты сама на себя не похожа? Однако даже она не могла не признать, что легкий макияж — немного губной помады, пара штрихов подводки для глаз и чуть-чуть румян — бесспорно, придал ее чертам большей гармоничности, а ей самой — собранности и уверенности в себе. Особенно, если учесть, что последние пару дней ей владела отвратительная слабость. Еще никогда с момента своего появления в этом Хогвартсе Гермиона не ощущала себя настолько хрупкой и эмоционально нестабильной. Она примерила платье. И… Да! Вот оно, то самое! Глядя в зеркало и почти не узнавая собственное отражение, Гермиона позволила себе вновь почувствовать себя привлекательной, стройной, грациозной. На миг ей даже показалось, что она сейчас снова встретится в условленном месте с Виктором Крамом и увидит смесь шока и неверия на физиономиях Гарри и Рона… Она плавно опустилась на кровать. Эти воспоминания причиняли гораздо меньше боли, чем она ожидала. Возможно, дело было в том, все они были счастливыми, и ей было приятно мысленно возвращаться к тому вечеру. Вечеру, когда она впервые в жизни почувствовала себя красивой. Слегка тряхнув головой, чтобы прийти в себя, Гермиона скользнула ногами в туфли и встала. Пора было идти в Большой зал. С самого утра он был закрыт, поскольку внутри трудились ребята, ответственные за его оформление к балу, и всем остальным, чтобы перекусить, приходилось спускаться на кухню. Ар-Джей бы обязательно был среди ответственных за подготовку… Ар-Джей бы сопровождал ее на этот бал… Он бы улыбнулся ей своей доброй улыбкой, и ей сразу стало бы от этого легче. Но нет… Гермиона была одна. Сделав глубокий вдох, она резко выдохнула, как бы желая вместе с воздухом избавиться от всех своих тревог. Она пойдет туда и приятно проведет вечер. Она будет веселой, изящной и элегантной. Судя по пустым общей гостиной и коридорам, все обитатели замка уже были внизу. По мере приближения к первому этажу до Гермионы все отчетливее доносились звуки музыки. Двери Большого зала были распахнуты настежь. Этим вечером они были выполнены из резного черного дерева или другой более темной древесной породы. Гермиона вошла внутрь, и от увиденного у нее захватило дух. Большой зал преобразился до неузнаваемости. Теперь он представлял собой огромную бальную залу в старинном стиле. Тяжелые темные портьеры величественно обрамляли завешанные белыми шторами окна, с пятнадцатиметрового потолка свисали красивые люстры, а вдоль стен были расставлены маленькие столики, застеленные белоснежными скатертями. Уровень пола стал ниже обычного примерно на шесть метров, в результате чего каждый входивший спускался вниз по лестнице, покрытой красной ковровой дорожкой. Площадь и пропорции комнаты полностью изменились: Большой зал стал гораздо шире и квадратнее, а в противоположной от входа стене появились еще одни огромные двери, ведущие в своеобразный внутренний сад, очень напомнивший Гермионе кабинет прорицаний Флоренца. Она понятия не имела, при помощи какого заклинания организаторам удалось всего этого достичь, однако предположила, что принцип действия у него был схож с тем, что использовался при изготовлении волшебных палаток. Она начала спускаться по ступеням. Середина зала была уже заполнена парами, медленно вальсирующими под аккомпанемент невидимого оркестра. Людей на танцполе и тех, кто толпился вокруг, было примерно поровну. Оглядев всех собравшихся, Гермиона не смогла сдержать смешок, который, впрочем, потонул в звучавшей мелодии. Очевидно, что сделанную на плакатах-анонсах приписку «Костюмы приветствуются», большинство восприняли на полном серьезе. В толпе мелькали самые разные, порой весьма эпатажные наряды. Кто-то явился с ног до головы одетый в костюм гриффиндорского льва. Кто-то нарядился принцессами, животными или персонажами из известных среди волшебников сказок. Взгляд Гермионы остановился на Араминте Мелифлуа, которая, похоже, была в костюме какого-то кристалла. Даже в полумраке зала на нее было почти невозможно смотреть, так сильно сверкали складки ее платья, отражая сияние, источаемое его белой подкладкой. Тем не менее этот мягкий свет был слизеринке невероятно к лицу. Рядом с ней стоял Барда, чей костюм вызвал у Гермионы ухмылку: он был похож на здоровенную репу. Следом она заметила близняшек Марк, одетых Солнцем и Луной, и Каталину в пачке балерины. С правой стороны танцпола неспешно кружились в танце Мина и Годрик: она в темно-бирюзовом платье на одно плечо с роскошным каскадом черных кудрей, он — в темно-коричневой мантии, в сочетании с которой его волосы казались не такими огненно-рыжими, как обычно. При виде того, как они проникновенно и молча смотрят друг другу в глаза, даже не улыбаясь, Гермиона сглотнула и поспешно отвела взгляд. Она отчаянно искала в толпе кого-нибудь из знакомых. Несмотря на обилие костюмов, многие все же пришли в обычных парадных мантиях. Ее внимание привлек человек, стоявший у левой стены. Он был одет в простой черный смокинг, точно заранее знал об отдаленно напоминающем стиль нуар оформлении зала. Он стоял к ней вполоборота, но стоило ему повернуться, как Гермиона, к своему удивлению, узнала в нем Тома Риддла. Почему он решил отдать предпочтение маггловскому костюму? Тебе плевать. Плевать. Плевать. Сглотнув, она опустила взгляд себе под ноги, чтобы не оступиться на ступеньках. Ее неожиданно охватило желание где-нибудь спрятаться. Конечно, он будет здесь. С внезапно подкатившей к горлу тошнотой Гермиона вспомнила, что он приглашал ее пойти вместе с ним. Планировал ли он уже тогда сделать с ней то, что сделал? Она быстро двинулась вдоль противоположной от Риддла стороне танцпола, с облегчением заметив оживленно болтающих друг с другом Джареда и Мунго. — Эй, вы двое! — окликнула она их, заставив свой голос звучать бодро и непринужденно. Обернувшись, они одарили ее одинаково широкими улыбками. — Гермиона, ты выглядишь потрясающе, — сказал Джаред. — Прям с языка снял, — согласился Мунго. — А вы двое – нелепее некуда, — засмеялась Гермиона, оглядывая их парадные мантии дичайшего аквамаринового оттенка с вышитыми на них эмблемами и символикой целителей. — О, спасибо, — гордо откликнулся Пиппин, окидывая взглядом свой наряд. — Мы старались. Мунго закатил глаза. — «Мы» — нет, а вот Мелия Трублад — очень. Гермиона отыскала глазами Мелию, танцевавшую с очень красивым когтевранцем и выглядевшую умопомрачительно прекрасной в своем белом платье с кринолином. — Она просто потрясающий организатор, — заметила Гермиона. — Это точно, — подтвердил Мунго. Взгляд Гермионы снова упал на лестницу у входа, и у нее перехватило дыхание. К ней направлялся Том Риддл. — Еще увидимся позже, — бросила она Мунго и Джареду и метнулась вглубь зала. Она уже почти добралась до противоположной от входа стены, как внезапно чья-то рука сгребла ее за предплечье. Едва не пискнув от страха, Гермиона с колотящимся сердцем обернулась к удерживающему ее человеку. — Гермиона! — прогудел голос, и из толпы вынырнул Абраксас Малфой. — Ослепительно выглядишь. — Спасибо, Абраксас, — ответила Гермиона, тщетно пытаясь сконцентрироваться на его лице из-за того, что боковым зрением она улавливала приближение высокой фигуры Риддла. — Честно говоря… как насчет потанцевать? — спросил Абраксас и с улыбкой протянул ей свою здоровенную лапищу. Брови Гермионы взлетели от удивления. А это была неплохая идея, ведь он навряд ли последует за ней на танцпол. — Конечно, давай, — сказала она. Даже одетый в достаточно простую парадную мантию Абраксас неизменно сохранял слегка небрежный, но изысканный вид. — В последнее время тебя стало что-то совсем не видно, — нахмурившись, сказал он, кладя руку ей на талию. Гермиона чуть не подпрыгнула. Она уже успела почти забыть, каково это, танцевать с парнем, а потому слегка неуверенно взяла его другую руку. — Э-э-э, ну да, — ответила она. — Я… ну в общем, я была… немного занята. Абраксас выгнул бровь. Это было интересно. Вот уже неделя, как от Риддла не было вестей о следующем собрании, отчего они все терялись в догадках, какого черта с ним происходит. После последней встречи, обернувшейся для каждого из его последователей сущим кошмаром, он почти не выходил из своей комнаты. Когда же Абраксас осторожно поинтересовался у него, в чем дело, Риддл лишь тихо ответил, что занят, и вновь вернулся к созерцанию Гермионы. — Надо же, — сказал Абраксас, — прям как Риддл. Он в последнее время странный. — Неужели? — тихо пробормотала Гермиона. Абраксас внимательно вгляделся в ее лицо. По правде говоря, она выглядела просто сногсшибательно, хотя бы в силу резкого контраста между ее повседневным и сегодняшним образом. Однако тонкий слой макияжа не мог полностью скрыть признаки усталости: слегка покрасневшие глаза и чуть опущенные уголки губ. — Он почти совсем не выходит из своей комнаты, — сказал Абраксас, — и почти ни с кем не разговаривает. Мы все за него немного волнуемся… ты случайно не знаешь… что с ним? Он отчетливо видел, как она нервно сглотнула и отвела глаза. — Я с прошлой недели не разговаривала с Риддлом, — ответила она. Остаток танца они провели в молчании. Когда музыка закончилась, Абраксас предложил: — Не хочешь выйти наружу? Бросив быстрый взгляд через плечо, словно оглядываясь в поисках чего-то, Гермиона кивнула. Они перешли в комнату с крытым садом. Тихое журчание фонтанов действовало успокаивающе, и отдыхавшие здесь люди по большей части безмолвствовали. Гермиона тоже молчала, глядя на темно-фиолетовое заколдованное под сумерки небо. Абраксас подумал, что этим вечером она совсем на себя не похожа, хотя, справедливости ради, стоило признать, что они с ней уже давно не общались. — Послушай, Гермиона, — тихо заговорил он, прекрасно зная, что может жестоко поплатиться за свои следующие слова. — Я должен тебя спросить. Риддл… он тебе что-нибудь сделал? Она резко обернулась к нему, и Абраксасу вдруг стало страшно. Ее лицо приобрело какое-то зловещее выражение, глаза расширились, а губы приоткрылись. — С чего ты это взял? — Я… он порой может быть… немного капризным… и с недавних пор он ведет себя как… ну, и мы просто… мы надеялись, что с тобой все в порядке. Впервые за долгое время губы Гермионы тронула искренняя улыбка. Все-таки Абраксас был такой славный. — Погоди, «мы» — это кто? Малфой про себя чертыхнулся. В отсутствие Риддла он, Герпий, Ревеленд, Вейзи, Тейлор и Такахаси подробнейшим образом обсуждали, всё ли с Гермионой нормально. Все они опасались того, что Риддл мог с ней сделать, и что это могло значить для них, и вот теперь, когда Абраксас с ней говорил, этот страх с каждой минутой только усиливался. Казалось, мыслями она была где-то далеко. От свойственного ей невозмутимого вида и сарказма не осталось и следа. — Ну, мы… я, Герпий и Ревеленд, — признался Абраксас, не до конца уверенный, знает ли Грейнджер трех остальных, и потому решивший, что будет безопаснее их не упоминать. На краткий миг Гермионе захотелось поведать Абраксасу обо всем случившемся. Ведь он как никто другой понял бы, что она имеет в виду, говоря о Риддле. Но нет. Она не могла рисковать, чтобы еще и Малфой узнал ее прошлое. Чем меньше людей в курсе, тем лучше, а потому Гермиона просто улыбнулась и заверила его, что Риддл, скорее всего, ведет себя странно по другой причине и что сама она в полном порядке, просто немного переживает за свою подругу в больничном крыле. Вот так. Легко и просто. — А, ну тогда ладно, — вздохнул Абраксас, украдкой осматриваясь вокруг. Гермиона поняла, что он хотел убедиться, что Риддл не маячит нигде на горизонте, ведь задавая ей такие вопросы, Малфой шел на большой риск. Она с радостью отметила, что от Риддла, похоже, им все же удалось избавиться. Ей даже показалось, что, когда они с Абраксасом выходили из сада, она заметила, как некто высокий, стройный и одетый в черный смокинг покидает Большой зал через главные двери… Гермиона вздохнула с облегчением, и, хоть глубоко внутри у нее что-то и кольнуло, она тут же отмахнулась от этого ощущения. Абраксас направился обратно к слизеринцам, а Гермиона присела за один из столиков и сделала глоток холодной воды. Уныние, чувство безнадежности и мысли о прошлом вновь стали постепенно овладевать ею. Возможно, сейчас кстати был бы скорее глоток огневиски.***
Риддл рвал и метал. Он упустил ее. Сначала она с кем-то разговаривала — он не разглядел, с кем именно — а затем юркнула на танцпол, где он умудрился потерять ее из виду, когда музыкальная композиция подошла к концу. К тому же было ясно, что она его избегает. Но, Мерлин… этим вечером она выглядела… просто великолепно. Она казалась волшебным видением, тенью Гермионы из плоти и крови. Он отметил это просто так, разумеется, чисто с эстетической точки зрения. Всего лишь констатировал непроизвольную реакцию мозга, ничего более. Он не мог отрицать очевидное, не мог отрицать влечение, которое вызывал в нем каждый изгиб ее стройного тела… Может, если он уйдет, она расслабится и уже не станет избегать его, когда он вернется? Это казалось наиболее… предпочтительным раскладом. Риддл вышел из Большого зала и направился в Зал трофеев, где безразличным взглядом начал скользить по пыльным наградам и памятным табличкам. Что за фарс — всего лишь подборка школьных любимчиков, и ничего более. Какое-то время постреляв заклинаниями по некоторым наименее значимым регалиям, он наконец решил, что выждал достаточно. Риддл ничего не знал о своем сегодняшнем наряде. По просьбе Абраксаса, пуффендуйка по имени Дида Лэнгли согласилась помочь им с костюмами на вечер. Риддл взял себе смокинг, не придав особого значения сделанному выбору. За последний месяц постоянного хождения в теплых зимних вещах, он, можно сказать, почти привык к маггловской одежде. Но выражение ее лица… впервые за прошедшую неделю при виде него на ее лице отразилась хоть что-то. Первый осознанный взгляд на него, а не сквозь него. Выражение легкого удивления. Он вошел через гигантские темные двери в Большой зал и со скучающим видом прислонился к перилам, тут же почувствовав устремившиеся к нему заинтересованные женские взгляды. Однако у него не было настроения ни улыбаться, ни даже в очередной раз мысленно подивиться тому, насколько все представительницы женского пола были между собой похожи. Тем более, что ему неожиданно вспомнились слова Гермионы — не все девушки одинаковы, и я уж точно отличаюсь от большинства из них — а затем его глаза нашли ее на танцполе, и на миг весь мир для Риддла остановился. Играла медленная мелодия и танцующие пары медленно двигались ей в такт. Среди них была и Гермиона вместе с каким-то парнем в парадной мантии, на светлых волосах которого играли блики света от люстр. Обе его руки покоились на ее тонкой талии, крепко прижимая девушку к себе. Гермиона же в свою очередь обвила руками его шею и, слегка запрокинув назад голову, смотрела ему в лицо. В горле у Риддла точно встал ком. Он стиснул зубы. Значит с Малфоем она готова танцевать, а его не считает нужным удостоить даже слова? Даже взгляда? Какая разница? Какая разница? Какая ему, черт возьми, разница? Ему показалось, что она проследила за ним взглядом, когда он, резко развернувшись, снова покинул Большой зал. Несмотря на то, что обычно Риддл всегда принимал такие вещи в расчет, сейчас он не придал этому никакого значения. Сейчас все казалось ему лишенным смысла, и особенно это новое чувство, ворочавшееся у него в груди. Он не поспевал за всеми захлестывающими его новыми эмоциями. Ему точно стоит начать их записывать или как-то по-другому попытаться их упорядочить. Грейнджер сочла бы такой шаг истеричным. И жалким. Если она не желает с ним говорить, то, возможно, единственный способ достучаться до нее — это найти способ поговорить с ней, не разговаривая. Зайдя в свою комнату, он с оглушительным треском выдернул ящик своего письменного стола и достал оттуда пергамент с конвертом, на котором своим каллиграфическим плавным почерком вывел: «Гермионе Грейнджер». Он занес перо над пергаментом, сглотнул и снова приготовился писать. Что он хотел ей сказать? Он решил начать с самого простого… и затем обнаружил, что не может остановиться. Сказать по правде, написание письма заняло у него гораздо больше времени и оказалось куда более трудным делом, чем он предполагал. При этом Риддл смутно ощущал, что все эти слова было гораздо более уместно именно писать на бумаге, а не произносить лично, поскольку своим голосом и интонацией он обманывал ее не раз, а вот на бумаге — никогда. Возможно, этот нюанс сыграет свою роль. Пароль гриффиндорцев был ему известен, также как и остальные пароли от всех запертых дверей в замке. Пробравшись сквозь портретный проем, он оказался в ярко и безвкусно разукрашенной гриффиндорской гостиной. При помощи мощного Конфундуса Риддл нейтрализовал неудобную особенность лестницы, ведущую в комнаты девочек, превращаться в скользкий склон, и нашел спальню Грейнджер. Он закрыл глаза. Ее запах. Комната точно вся была им пропитана, что послужило Риддлу сильным и неприятным напоминанием о том, зачем он здесь. Он оглядел кровати. На одной из них на середине покрывала невинно лежала волшебная палочка Гермионы. Риддл аккуратно положил конверт рядом и бросился из спальни, чувствуя, что внутри у него поднимается волна то ли страха, то ли трепета. Ему казалось, что теперь он должен как будто почувствовать, когда она откроет и прочтет его письмо, как будто оставив его там, он совершил нечто грандиозное, вместо того чтобы просто напрямую высказать ей, почему, по его мнению, она ведет себя нерационально. Ну, ладно, это было не совсем так. Да и ее поведение, в конце концов, едва ли можно было считать нерациональным. Его вина была огромна, а масштабы злого умысла ошеломляющими. Вероятно, даже больше, чем ошеломляющими, учитывая ее реакцию и то, как она сбежала от него, даже не оглянувшись. Ни разу не оглянувшись. У Риддла снова перехватило дыхание, как тогда в Большом зале. Чтобы отвлечься от мыслей о Грейнджер, он погрузился в свои научные исследования. Вернее сказать, попытался это сделать, поскольку все его старания успехом не увенчались.***
Гермиона рано покинула Большой зал. За время, проведенное там, она успела потанцевать с несколькими партнерами, но, к сожалению, рано или поздно неизбежно начинала сравнивать их с Роном, Виктором, или еще с кем, что, на ее взгляд, было несправедливо. Вдобавок ей начинали немного натирать туфли, и Гермиона рассудила, что если уйдет сейчас, то имеет все шансы сохранить об этом вечере по большей части приятные воспоминания. Помимо танцев, она успела поболтать с Каталиной, общение с которой зарядило ее хорошим настроением, а также провела какое-то время с Альбусом, который отыскался во внутреннем саду. Да, несмотря на мешавшие порой картины из прошлого, этот вечер, определенно, можно было назвать приятным. Тем не менее, вспомнив, что Риддл видел, как она танцует с Абраксасом, Гермиона испытала страх. Помнится, она тогда скользнула взглядом по лестнице и заметила его, стоящего у входа и наблюдающего за ней. Затем он круто развернулся на каблуках и вылетел из зала. Гермиону переполнял страх за Абраксаса. Для него в этот вечер было рискованно вести себя подобным образом. Ей оставалось лишь надеяться на то, что Риддл смилостивится и не станет его наказывать, либо на то, что Малфой был в уже достаточной степени привычен к Круциатусу. Понимая, что вероятность второго варианта в разы выше, Гермиона ощутила смутное беспокойство и укол вины. Несправедливо, что Абраксас из-за нее должен расплачиваться, подвергаясь пытке, худшей пытке из всех возможных на земле, его пытке. Стараясь не думать обо всем этом, она начала считать шаги по пути в свою спальню. Что угодно, только бы снова не возвращаться мыслями к нему. Однако счет быстро прекратился, стоило ей присесть на свою кровать и заметить рядом с палочкой белый конверт. Как он здесь оказался? Точно по волшебству. От собственных мыслей Гермиона скорчила недовольную рожицу. Точно по волшебству. Гениально, Грейнджер. То, что прозвучавший в ее голове голос отчетливо напоминал голос Тома Риддла, заставило ее насторожиться. Ее глаза пробежались по причудливо с завитушками выведенной темно-синими чернилами надписи «Гермионе Грейнджер». С некоторой опаской она открыла конверт и вынула оттуда три исписанных каллиграфическим почерком листа пергамента, каждый не менее тридцати сантиметров в длину. От удивления у Гермионы брови на лоб полезли. Затем ее взгляд упал на подпись в самом низу одного из листов, и сердце застучало быстрее, вторя поднимающемуся внутри нее отвращению. Гермиона была близка к тому, чтобы, не раздумывая, сей же час сжечь письмо. Очень, очень близка. Но любопытство все же взяло верх, и она принялась за чтение, плотно задернув полог своей кровати, чтобы никто не смог стать свидетелем ее постыдной слабости. Кончик палочки с зажженным Люмосом был единственным источником света, разгонявшим непроглядную темноту вокруг Гермионы, которой эта обстановка напомнила чтение ночью с фонариком под одеялом. Тишину нарушало лишь ее громкое прерывистое дыхание. В письме говорилось следующее: Мисс Грейнджер, Я считаю неуместным обращаться к вам здесь по имени по двум причинам. Во-первых, потому что вы больше не отзываетесь на него. Хотя, вероятно, это справедливо лишь в тех случаях, когда к вам обращаюсь я. Во-вторых, потому что осознаю, что предал ваше доверие, а потому было бы в высшей степени неправильно с моей стороны обращаться к вам так, как вы в знак вашего дружеского расположения просили меня называть вас тет-а-тет. Я пишу эти строки с глубоким сожалением, поскольку они служат ярчайшим доказательством того, что все мои попытки достичь желаемого результата потерпели разгромное поражение. Обычно мне редко приходится прикладывать усилия, чтобы добиться своего, однако сейчас я вынужден признать, что оказался в крайне непростой ситуации, когда все мои старания вовлечь вас в разговор или хотя бы просто привлечь ваше внимание, по ряду причин, к которым я отношусь с сочувствием и пониманием, ни к чему не привели. Возможно, я несколько преувеличиваю. Мне бы не хотелось, чтобы вы считали что-либо из сказанного в этом письме неискренним, а потому ограничусь тем, что скажу, что если мне когда-нибудь и доводилось испытывать искреннее сочувствие и понимание, то это было применительно к той ненависти, которую вы, должно быть, ко мне питаете. Несмотря на твёрдость моих убеждений и верность своим идеалам, столкнувшись с Гермионой Грейнджер под действием любовного зелья, я также столкнулся и с неведомым мне прежде препятствием — моральной дилеммой. Я долго не мог найти объяснения тому смятению, в которое меня повергла манера поведения той другой Гермионы Грейнджер, пока наконец не понял, что все дело было в том, что она являла собой лишь вашу внешнюю оболочку, не наделенную ни вашим интеллектом, ни сильным характером — обстоятельство в высшей степени прискорбное, так как ваше остроумие и наши словесные пикировки успели стать очень дороги моему сердцу. Это неприятное открытие настолько огорчило меня, что я вспомнил, что как-то вы сказали мне: «На свете есть вещи поважнее, чем во что бы то ни стало добиваться своего». Тогда, в течение нескольких секунд, я раздумывал над вашими словами. К сожалению, поскольку их истинный смысл так и остался для меня неясен, я лишь упрямо от них отмахнулся. Я предпочел следовать по проторенной дорожке, пытаясь достичь того, что уже долгое время было моей целью, и я признаю, мисс Грейнджер, что это было ужасной ошибкой с моей стороны. Теперь я понимаю смысл тех слов. Теперь я понимаю, что на свете действительно есть вещи важнее тактических задач, хоть это и не сразу стало для меня очевидным. Теперь я понимаю, что есть вещи, которые не утратят своей значимости и будут давать пищу для размышлений даже после того, как очередная цель будет достигнута. Я также понял, что, вопреки всем доводам разума, вопреки всякой логике, вопреки всем моим стремлениям избежать любой привязанности, которую я обычно считаю безрассудством и неоправданным риском, ваше присутствие в моей жизни стало как раз одной из таких вещей. Применяя к вам легилименцию, я ожидал увидеть самые обычные школьные воспоминания. Тем не менее то, что я обнаружил в глубинах вашей памяти, с недавних пор напрочь лишило меня сна. Я увидел, что мне удалось одержать немало сокрушительных побед, но при этом не удалось избежать и не менее сокрушительных поражений. Я также увидел, что цена этих побед и число жертв могли оказаться неоправданно высокими. Сейчас я понимаю, почему вы так упорно сторонились меня. Поначалу я считал ваше поведение странным и нерациональным. Что обычной магглорожденной девушке было скрывать от такого на первый взгляд доброго, умного и обаятельного парня как я? Теперь же я отдаю себе отчет в том, что единственное, что во всей этой ситуации было нерационального — это то, что я чудовищно просчитался, недооценив силу того огня, сжигавшего вас изнутри, потушить который оказалась бессильна даже смерть. Ваши храбрость и своеволие, от которых временами, бесспорно, больше вреда, чем пользы, и которыми до смешного легко манипулировать, тем не менее достойны восхищения, а ваши страдания — ваши страдания по моей вине — послужили мне поводом задуматься над другими несчастиями и трагедиями, в частности над вашей смертью, момент которой я не имел несчастья наблюдать. Я не могу себе представить, насколько мое присутствие было для вас тягостно и мучительно, как не могу себе представить ход ваших мыслей во время чтения этого письма. Для меня также непостижимо, каким образом вы могли проводить со мной столько времени, тратить столько сил на благо кого-то, кто однажды причинил вам вред, уделять столько внимания кому-то, кто был не достоин и сотой доли того, что вы ему давали, ведь я и так уже забрал у вас слишком много. Перечитав предыдущий абзац, я понял, что своей склонностью все драматизировать рискую окончательно выставить себя на посмешище. Прошу меня простить за это печальное следствие чрезмерно близкого общения с чрезмерно сентиментальными гриффиндорцами. Да, с самого начала моей целью было завоевать вашу дружбу с единственным намерением впоследствии обмануть вас так же, как я обманывал прежде и других. Однако я не рассчитывал, что действительно начну испытывать к вам искреннюю симпатию, которая затем выльется в дружбу, понимание которой раньше было для меня недоступно. Кроме того, я ни в коем случае не намеревался причинить вам боль. Я забыл добавить в зелье ингредиент, отвечавший за то, чтобы стереть из вашей памяти те четыре часа дурмана. Я осознаю, что все произошедшее, вероятно, стало страшным ударом для вашей гордости, вашего чувства собственного достоинства и вашего интеллекта. Я молюсь о том, чтобы все они остались в целости и сохранности, так как сама мысль, что я мог нанести им непоправимый ущерб, крайне меня удручает. В начале нашего знакомства меня снедали любопытство и зависть. Вам, безусловно, уже известно, что Том Риддл всегда и во всем должен быть лучшим, а потому он обязан знать больше, чем остальные. Для него ничего не должно оставаться тайной. С момента вашего появления здесь меня переполняли зависть и негодование. Я завидовал, что вам, а не мне, было известно мое собственное будущее, мое собственное прошлое. Правда, сейчас я уже почти сожалею о том, что не пожелал остаться в блаженном неведении, ведь то, что я увидел, то, что вы столь нехотя мне открыли, породило бесчисленные вопросы, ответы на которые я не в состоянии найти. Мне остается только уповать на то, что мое земное альтер эго никоим образом не причинило вреда вашим юным друзьям. То, что Лорд Волдеморт опустился до того, чтобы убивать подростков, кажется нелогичным. Но если я действительно пал так низко, что бездумно убиваю детей — что за неразумная трата времени — то мне остается лишь оплакивать свою участь после смерти, ведь, как известно, вечное горение в геенне огненной едва ли можно отнести к приятному времяпрепровождению. Я по-прежнему не знаю, как много вам обо мне известно. Думаю, вы прекрасно понимаете, что есть вещи, помочь узнать которые бессильна даже легилименция, тем более за короткий промежуток времени. Я надеюсь, что вы способны поверить в то, что я на самом деле могу быть искренним, хотя наверняка при чтении этого письма первое, что пришло в вашу светлую голову, была мысль о том, что я пишу его только лишь потому, что мне не хватает духу сказать вам все это лично. Возможно, вы считаете, что я решил выразить на бумаге то, что не смог бы выразить вслух и при этом выглядеть убедительно. Если так, то вы ошибаетесь, мисс Грейнджер, впервые за свою недолгую жизнь, ошибаетесь, потому что я могу не только повторить вам каждое написанное здесь слово, но и сделать это от чистого сердца и со всей искренностью. Просто я не располагаю такой возможностью. Что же до убедительного выражения лица, то, полагаю, вам известно, что благодаря безупречному самоконтролю мое лицо в принципе очень редко что-либо выражает. Помня о вашей реакции на малейшие проблески моих эмоций, думаю, нет нужды объяснять, что зачастую выражение, с которым я на вас смотрю не обязательно при этом отражает мое самоощущение. Я не до конца уверен в уместности следующего признания в контексте основной темы этого письма, однако, все-таки считаю необходимым его сделать: тот поцелуй был одним из лучших моментов моей жизни. Мне немного неловко признаваться в этом, но, как и все написанное на этих листах (изначально я планировал уложиться в один, но, как видите, превзошел сам себя), это правда. Впрочем, это не имеет никакого значения, и если любой физический контакт со мной вам претит и впредь вы бы хотели от него полностью воздержаться, то спешу вас уверить в том, что я отнесусь к вашему желанию со всем уважением. Тем не менее должен предупредить, что если вы намерены полностью оборвать со мной все контакты, то, боюсь, я буду вынужден возражать. В течение всей последней недели я переживал острейшую потребность в вашем обществе и даже в ваших слабых шутках, которые я то и дело подсознательно ожидал услышать — последнее стало для меня полнейшим сюрпризом. К тому же, мне было невыносимо видеть вас в таком ужасно плачевном состоянии… только не обижайтесь; хотя сегодня на балу вы выглядели просто изумительно. Я считаю ту ярость, с которой вы, придя в себя, набросились на меня, абсолютно оправданной. Может быть, тот факт, что мои ноги до сих пор все в синяках, послужит вам некоторым утешением. Ваш Круциатус в тот вечер получился в высшей степени неудовлетворительным и нуждается в дальнейшей доработке. Хотя, признаться, меня встревожило бы гораздо больше, не возникни у вас с ним особых сложностей. Вам не пристало использовать подобные заклинания, и мне бы не хотелось никогда больше ни видеть, ни слышать их в вашем исполнении. С гораздо большим удовольствием я предпочел бы им ваши рассказы про всякие забавные и нереалистичные вещи, вроде оптимизма, веры и т.п. Все то, что вы так любите проповедовать, и я — отрицать. Я про все те понятия, что остаются абсолютно недоступны моему пониманию. Уверен, вы понимаете, о чем речь. В конце концов, именно вы научили меня тому немногому, что мне сейчас о них известно. В мои школьные годы, как вы могли уже догадаться, или как вам уже было известно задолго до нашей встречи, эти знания прошли мимо меня… Я пишу эти строки и не могу сконцентрироваться, как это часто бывает со мной, когда я начинаю думать о вас. В результате, длина этого письма уже превысила все допустимые нормы, а я мог бы все продолжать и продолжать, я уверен, час за часом, свиток за свитком, лист за листом. Эта безнадежная попытка высказаться — и сейчас, возможно, будет тавтология, но каждая моя безнадежная попытка достучаться до вас на протяжении всей прошлой недели с каждым разом становились все более и более безнадежной — есть не что иное, как извинение. Извинение, которое я неизбежно должен был вам принести, и которое, я считаю, я задолжал вам с момента вашего появления в этом мире, но необходимость которого я столь эгоистично отрицал, пребывая в своем временном неведении. Вы как-то сказали, что верите в меня. Я знаю, что попрал эту веру, но я молю вас попытаться найти в себе силы стать целителем для умирающего, что нуждается в вашей помощи, попытаться найти в себе силы простить самого недостойного из талантливых и недооцененных сирот. Я привык всегда получать желаемое, а потому, ради вашего же блага, я заклинаю вас ответить мне, несмотря на то явное отторжение, которое вызывает в вас само мое существование. Если ты все же не сочтешь нужным ответить, письмом или лично, тогда, Гермиона, просто знай, что мне жаль. Так жаль, как, кажется, еще никогда не было. Том Риддл Гермиона прочла письмо семь раз. А затем еще раз. А потом разрыдалась от злости на саму себя за то, что сделала это. Это было так несправедливо, что, вернувшись к себе в спальню, она должна была обнаружить это письмо, только и ждавшее того, что она его прочтет, чтобы затянуть ее в свой омут. Ужасно, чертовски, абсолютно несправедливо. Гермиона страдальчески проглотила подступивший к горлу ком и запихала письмо обратно в конверт. Сунув конверт под подушку, она зарылась в нее лицом, до боли сжимая зубы, отчаянно и тщетно пытаясь не думать о нем, ведь это было именно то, чего он добивался. Чтобы она и дальше тратила на него свое время. Чтобы ее недожизнь здесь и дальше вращалась вокруг него. Все это письмо, начиная с примечаний, сквозивших самодовольством и пренебрежением в адрес гриффиндорцев, и заканчивая излишне витиеватым слогом, словно он хотел впечатлить ее своим писательским талантом — все это было так похоже на Тома Риддла. Он изъяснялся так, точно был из XIX века. Это что, угроза в последнем абзаце? Да, действительно, очень на него похоже. «Ради вашего же блага, я заклинаю вас ответить мне»? От этих слов внутри Гермионы начал закипать гнев. При этом он написал, что может повторить ей все это лично. Распространяется ли это утверждение и на пассаж с извинением? Гермиона ни разу не слышала, чтобы он просил прощения. Во всяком случае, так, чтобы это было всерьез и за дело. Было бы интересно послушать. Щеки Гермионы вспыхнули, когда в памяти всплыло то, что он написал о поцелуе. Один из лучших моментов моей жизни. Все это было так несправедливо! Неужели он думает, что сможет таким образом ее одурачить? Неужели он ждет, что она с распростертыми объятиями бросится к нему, лепеча, что прощает его, несмотря на то, что он лжец и чертов манипулятор, каких свет не видывал? Она не может так с собой поступить. С ее точки зрения, идти на попятный и возобновлять общение с Томом Риддлом означало бы, что она сама просит о повторении того, что случилось. Это означало бы повернуть в ране нож и позволить воткнуть себе рядом еще один. С легким разочарованием Гермиона отметила, что он ни словом не обмолвился о раскаянии. Если все, что он написал, — правда, то, возможно, он и начал двигаться в нужном направлении, однако, как ей доверять ему, когда он все так же оставался лишь воплощением нескольких собранных воедино крестражных осколков? Единственное, о чем он сожалел — это что ему пришлось писать письмо, признавая свое поражение в том, что он не сумел добиться ее внимания. Так себе сожаление, Гермиону оно совершенно не устраивало. Кроме того, она знала, что с принесением извинений дела могли порой обстоять не так просто, как казалось на первый взгляд. Он мог сожалеть, что ей больно, но не о том, что он совершил и что причинило ей эту боль. Во всяком случае, из его письма складывалось именно такое впечатление. Хотя даже то, что ему было жаль, что она страдает, уже само по себе можно было считать чем-то примечательным. Она едва верила, что все это было и впрямь здесь написано. Может, это какая-то высококачественная подделка? Гермиона фыркнула и усмехнулась сама себе. Можно подумать, кто-то стал бы заморачиваться, чтобы досконально скопировать в письме почерк и манеру Тома… Риддла. Никакой он не Том. Не человек, а лишь бездушная машина для обмана, загадка… Едва начавший закипать внутри нее гнев сменился всепоглощающей яростью. Идиотка, идиотка, идиотка. Зачем она тратит время на мысли о нем? Как она может из-за этого плакать. Плакать из-за письма, которое он явно послал ей в полной уверенности, что она тут же прибежит к нему обратно. Он что, и правда полагал, что даже самый слабый намек на сожаление с его стороны подействует на нее сродни Призывным чарам? Нет, не подействует. Для того, чтобы исправить положение и залатать прореху, образовавшуюся в их уже начинавшей казаться почти настоящей дружбе, этого было недостаточно. Но по крайней мере, хоть какая-то польза от этого письма была: оно помогло Гермионе окончательно утвердиться в правильности ранее принятого решения. Она не могла вернуться к нему. К убийце. К предателю. Не теперь. Она не могла этого сделать.***
Проснувшись на следующее утро, Гермиона оделась и… увидела в изножье своей кровати сверток, завернутый в подарочную бумагу. На открытке значилось: «От Альбуса». Гермиона расплылась в улыбке. Ну, конечно. Ведь сегодня Рождество. Под оберткой обнаружилась книга с пыльной темно-коричневой обложкой, потускневшие золотые буквы на которой гласили: «РУНИЧЕСКИЕ ЗАКЛИНАНИЯ». При виде одного только названия Гермиону охватило восторженное предвкушение. Руны обладали огромной мощью… если она научится колдовать с применением рун… то выйдет в прикладных чарах на совершенно новый уровень! Крепко прижимая книгу к груди, она спустилась в Большой зал, где с благодарностью обняла Альбуса, старательно избегая при этом смотреть на слизеринский стол. При этом Гермиона никак не могла перестать думать о том, удосужился ли кто-нибудь сделать подарок Риддлу. Наступил вечер. Гермиона за весь день не сказала ему ни слова. Во время рождественского пира, перехватив его устремленный на нее взгляд, она невольно закусила губу, но затем лишь моргнула и снова опустила глаза в свою тарелку. Вот черт! Нет. Ей не за что чувствовать себя виноватой! Ну уж нет! Она не должна терзаться угрызениями совести. Нет-нет-нет-нет-нет! Она поспешила вытеснить захлестнувшее ее чувство вины самой уместной альтернативной эмоцией — яростью. Испытывать гнев в данной ситуации было гораздо логичнее. В том, чтобы держаться подальше от самой большой угрозы в своей жизни, не было ничего плохого. Все равно, что отказываться плавать в бассейне, полном кровожадных акул. Акулы, безусловно, жаждут и будут рады компании, но это же не означает, что человек обязан нырять к ним очертя голову. Нет, Грейнджер, совершенно точно не означает! Однако в последующие три дня начало происходить нечто странное и, можно даже сказать, шокирующее. Гермиона всякий раз не могла поверить собственным глазам, а ее сердце начинало биться чуточку быстрее. На следующий день после Рождества, когда она взглянула на Тома Риддла, он выглядел… уставшим. Под глазами у него залегли тени, едва заметные, но все же тени. На второй день после Рождества тени превратились в синяки, галстук был неаккуратно повязан, а рубашка под черным пиджаком — вся мятая. Увидев его на третий день, Гермиона замерла на месте. Его волосы. Они были взъерошены и неаккуратно торчали во все стороны, как будто у него совсем не было времени причесаться. Весь его внешний вид оставлял желать лучшего. Казалось, он не спал по меньшей мере неделю. Взгляд темных глаз был угрюм, и даже из-за гриффиндорского стола было заметно, что Риддл пребывал в отвратительнейшем расположении духа. Теперь он уже даже не смотрел на нее. Он ни на кого не смотрел. На смену его привычной гордой осанке пришли поникшие плечи, он сидел, уныло ссутулившись, положив одну руку на стол, и невидящим взглядом смотрел на нетронутую еду в своей тарелке, словно ждал, что она съест сама себя. Да что с ним творилось? Гермиона нахмурилась. Ему необходимо собраться и взять себя в руки. Он же Том Риддл. Происходящее в каком-то смысле напоминало поражение в войне против собственной внешности. Но, кажется, ему на это было плевать. Гермиона не понимала, что происходит. Они ведь даже не были особенно близки. Да, они были друзьями, но гипотетически, настороженно, балансируя на грани между приятельским общением и дружбой. А сейчас… сейчас у него по-прежнему оставались его последователи. Он же наверняка должен ощущать какую-то свою ответственность перед ними, раздавать приказы и все такое. Она не могла иметь для него такого огромного значения. Ничего из произошедшего не могло иметь для него какого-либо значения. Почему он позволил какой-то мелочи так себя подкосить? Разве у него в голове не было плана какой-нибудь очередной махинации, на котором он должен был сосредоточиться? Тем вечером Гермиона перечитала письмо. И снова расплакалась. Его слова все так же не могли поколебать ее решения. В этом она была уверена. Однако вместо триумфа и радости она лишь чувствовала себя несчастной. В сторону несправедливость, в сторону жажду мести и расплаты… Если она не могла найти в себе силы простить, то чем она была лучше него?***
Риддл смотрел на свое отражение в зеркале. Он выглядел просто кошмарно, но это было несущественно. Все и так уже знали, кто он, так что какой был смысл снова и снова пытаться что-то кому-то доказать? Будто кому-то из слизеринцев было дело до того, как он одевается — лишь бы не пытал их почем зря. Войдя в свою комнату, он с грохотом захлопнул дверь. Он не мог заснуть с тех пор, как оставил на ее кровати письмо, и весь предыдущий день — Рождество, хоть для Тома оно никогда ничем особенно не отличалось от других дней — прошел в мучительном ожидании. Следующей ночью ему удалось поспать лишь пару часов, на третью ночь — всего полтора. Он созвал встречу, на которой объявил своим последователям, что в данный момент у него в планах не было ничего серьезного, но что он получил от Герми… от Грейнджер все, что ему было нужно. Как будто это было так просто. Но добился ли он от нее действительно того, что хотел? Нет. Не добился. Желаемого он так и не получил, и это осознание привело его в такое бешенство, что он выместил его на всех и каждом из собравшихся. Он пытал, представляя на их месте ее, но при этом понимая, что, даже если он проделает то же самое с ней, это никак не поможет ему получить то, что он хочет. Он вспомнил, как Абраксас танцевал с Герм… с Грейнджер, и ощутил, что уже давно не был так зол. Очень давно. Но это было нечто большее, чем простая злость. Эта была злость, к которой примешивалось худшее чувство в мире — безнадежность. И это… это побудило Риддла всецело отдаться обуявшему его порыву жестокости и, войдя в раж, беспощадно пытать несчастных шестерых слизеринцев с особым остервенением. Он пытался подавить в себе эти приступы детских «хотелок». Разве он все еще был семилетним мальчишкой, который так сильно хотел заполучить мячик, что мальчик, кому этот мяч принадлежал, внезапно упал? Нет. Но… но ведь… тогда он получил то, что хотел, пусть тот другой мальчик и пострадал. То, что он пострадал, привело к желаемому результату. Во всяком случае, ему тогда не пришлось писать тому мальчишке целое чертово сочинение на трех листах в попытке убедить того в том, что мячик по праву принадлежит Тому. Но это было не одно и то же, и Риддл знал это. Если он сейчас пойдет к Ге… Грейнджер и будет пытать ее, пока она не сломается — если это вообще случится — она уже не будет прежней. А Том хотел ее прежнюю. Он хотел, чтобы между ними все было как раньше: проблеск, развеивающий скуку этого мира, главенство интеллекта, легкая заинтересованность, невольная расслабленность в ее присутствии. Том не знал, питал ли он к ней на самом деле дружескую симпатию, или же чувство, которое он всегда испытывал при виде нее, было своего рода предвкушением готовящегося обмана. Последнее выглядело более вероятным, однако будоражащее ощущение перед очередным ходом в игре охватывало Риддла и раньше и было ему отлично знакомо. В случае с Ге… Грейнджер это явно было не оно. Даже если в самом начале их общения это и было то самое, знакомое чувство, со временем оно трансформировалось во что-то совершенно иное. Он лежал, вытянувшись на диване, и не мог поверить в то, что он в принципе столько времени посвящает обдумыванию этого совершенно неизвестного чувства, вместо того чтобы заняться чем-то более продуктивным. Его темные глаза неотрывно смотрели на плясавшие в камине языки пламени. И все-таки он чертовски хорошо потрудился над тем письмом. Оно вышло таким отстраненным по форме, но таким… прочувствованным по содержанию. И ничего. Риддл вяло провел рукой по волосам, пытаясь их пригладить, и почувствовал легкое раздражение, когда у него ничего не получилось. Его шевелюра пребывала в полном беспорядке. Ему это почти нравилось. Гермиона. Наверное, ему уже никогда не доведется произнести это имя вслух.