Изначальная концовка
Рон Уизли обнял сестру. Они столько потеряли в этой войне. Брата. Двух братьев: Фреда и Гарри. Его лучшего друга с самого первого дня их знакомства. Упрямого зеленоглазого юношу, гибель которого, казалось, полностью опустошила Джинни. То, что она переживала сейчас, не шло ни в какое сравнение с ее страданиями и треволнениями на протяжении последних семи месяцев. Потому что теперь она знала, что он был мертв. Она собственными глазами видела, как это случилось. У Гарри было столько уверенности в собственных силах. Если Волдеморт все равно так или иначе должен был умереть… почему небо не могло оставить Гарри в живых? Оставить Гарри им? Рон прекрасно понимал, что по отношению к его другу это была ужасная несправедливость, однако прямо сейчас, стоя посреди хогвартской кухни и все еще толком не отойдя от шока, все, что он ощущал — это колоссальное облегчение. Подобно волне, оно затапливало его, вымывая из каждой клеточки тела накопившееся напряжение, и Рон обнимал сестру, целовал мать и вместе со всеми вокруг плакал и смеялся от счастья. И на краткий миг тяжесть утраты Гарри Поттера отошла на второй план. Профессор Макгонагалл была занята снятием установленных ею на входной проем защитных барьеров. Первой с легким хлопком лопнула мембрана Фортинбраса, а вслед за ней с легким свистом развеялись и остальные охранные чары. Макгонагалл отодвинула в сторону загораживавшую проход картину, и при виде открывшегося их глазам абсолютно пустого коридора, всех обитателей кухни снова накрыло осознание: все действительно закончилось. Лорд Волдеморт был мертв. Победно потрясая кулаком в воздухе, Рон издал торжествующий вопль, которому тут же вторил целый хор ликующих голосов. Дружно высыпав в коридор, они все вместе бросились на первый этаж к выходу из Хогвартса. Большинство Пожирателей смерти один за другим выбегали из замка, и сквозь распахнутые настежь двери в вестибюль каскадом лился слепящий поток света, пронизывая длинными, от пола до небес, лучами рассеивающиеся клубы тумана. Рон прищурился. С тех пор, как он в последний раз видел солнечный свет, прошло уже много времени… На фоне школьного газона отчетливо вырисовывались бегущие со всех ног темные силуэты Пожирателей, преследуемые по пятам Кингсли Бруствером, Макгонагалл и его матерью. Рон поднял глаза, вглядываясь в небо, и его губы сами собой растянулись в широкой улыбке. Это в твою честь, дружище. Все это было в честь Гарри Поттера. Обернувшись к замку, Рон скользнул взглядом по главному входу, и у него перехватило дыхание. По широкой лестнице медленно спускался высокий чрезвычайно худой человек с редкими клочками волос, утратившими свой некогда огненно-рыжий оттенок. Рон еще никогда не видел его настолько изможденным. — Папа, — негромко вырвалось у него, и стоявшие неподалеку Билл, Джинни, а затем и Джордж, почувствовавший на своем плече хватку сестры, тоже поспешили обернуться. Последним, кто оглянулся, был Перси, чье лицо при виде устало спускающегося вниз по ступеням отца мгновенно утратило свое обычно строгое, пресыщенно-циничное выражение. Все впятером они рванули вверх по лестнице и заключили мистера Уизли в самые крепкие объятия, на которые только были способны. В этот момент для полного счастья им не хватало только миссис Уизли, которая все еще была занята погоней и выведением из строя удирающих Пожирателей смерти. И много слез было пролито по Гарри. И много слез было пролито по ним самим. — Все закончилось, — произнес Перси, впервые полностью осознавая произошедшее. — Все уже позади.***
Гермиона в одиночку перенесла Тома из спальни в кухонный зал, где уложила его безжизненное тело на стол. После громогласных возгласов, радостно оглашавших эти стены еще совсем недавно, ныне опустевшая хогвартская кухня казалась притихшей. Меж уцелевших фрагментов покрытых грязью оконных стекол виднелось серое небо, чей безрадостный оттенок, казалось, еще больше усугубил разливавшуюся в груди Гермионы свинцовую тяжесть. Я нисколько не сомневаюсь, в том, что ты сможешь двигаться дальше. Она закрыла глаза. Внезапно все ее естество точно сковал безотчетный ужас. Вцепившись в поисках опоры в край стола, Гермиона попыталась проанализировать, чем именно мог быть вызван этот непонятно откуда взявшийся приступ паники. Внутри у нее все болезненно ныло от всепоглощающего страха. Страха чего? Дальнейшей жизни без него? Себя самой без него? Ее самой, если его не будет рядом. Да. Это было именно то, чего она страшилась больше всего. То, при мысли о чем ей тут же начинало казаться, что ее вот-вот вывернет наизнанку. Однако при всем при этом... странное, непостижимое удовлетворение явственно растекалось у нее в груди. С силой надавив на плотно сомкнутые веки основанием ладоней, Гермиона массирующим движением утерла наворачивающиеся слезы. По поводу чего ей, спрашивается, испытывать удовлетворение? По поводу несправедливо загубленной в этот погожий весенний день любви? Кончено. Все наконец-то было кончено… но единственный конец, который Гермиона в данный момент осознавала, был их конец. Прошло, наверное, не более четверти часа. Его тело постепенно охладело, однако взгляд по-прежнему оставался незамутненным. Правда теперь его карие, словно горячий шоколад, глаза были точно остекленевшими. В них больше не осталось жизни. Глядя на его неподвижные черты, Гермиона ощутила, как у нее внутри все теплеет от… любви. По сути, первое уместное чувство в этой раздиравшей ее изнутри эмоциональной какофонии. С внезапным приливом нежности она всмотрелась в лицо Тома, пытаясь определить его последнее выражение… Бесстрастное… Все та же маска невозмутимости, под которой он был вынужден скрываться всю свою жизнь. Но она видела едва заметную улыбку, тронувшую уголки его губ, перед тем как он произнес свои последние слова, перед тем как его тело безжизненно обмякло. Она видела любовь в его глазах, видела, что с его стороны это было сознательное решение, что он делал это, потому что считал правильным. Но он заблуждался. Жестоко заблуждался. Не выпуская его руки, Гермиона снова и снова тихонько поглаживала большим пальцем тыльную сторону его ладони. Том Марволо Риддл — самый загадочный из всех людей, кого она когда-либо знала. Подумать только… Он больше не мог дышать. Некогда набранный им воздух, теперь уже спертый, останется в его легких до тех пор, пока они не истлеют. Он больше не мог мыслить. Его мозг отныне был не более, чем ткань, состоящая из клеток и межклеточного вещества. Он больше никогда и ничего не сможет взять в руки. Мышцы его кистей с тонкими изящными пальцами уже никогда не сократятся, поднимая и протягивая ей книгу. Он больше никогда не сможет вопросительно выгнуть бровь. Эти точеные губы больше никогда не дрогнут, давая волю ироническому смеху, не изогнутся в самодовольной ухмылке и не приоткроются, чтобы затем сложиться в слова, которые она ждала от него услышать… или же в те, слышать которые ей вовсе не хотелось. Отныне за этим красивым лицом больше ничего не скрывалось. Теперь это было всего лишь лицо — и только. Это больше не был Том Риддл. Чувство вины — острое, бескрайнее — накрыло ее с головой. Но каким бы тягостным ни было это столь внезапно обуявшее Гермиону раскаяние, оно казалось вполне оправданным. Как я могла позволить ему убить себя? Как я могла так с ним поступить? Так поступить с собой? Внутренности Гермионы точно скрутило морским узлом, и, скорчившись от внезапной боли, она, не усидев на самом краешке скамьи, соскользнула коленями на пол. Что происходит? Зарывшись рукой в свои непослушные волосы, она сделала глубокий вдох, пытаясь унять ноющее ощущение, пульсирующее где-то в самом центре ее тела. Гермиона Грейнджер, немедленно возьми себя в руки. Она не понимала, что с ней творится — ситуация в глазах Гермионы кошмарная уже сама по себе. Неужели виной всему разбитое сердце? Она никогда прежде не испытывала ничего подобного. Ощущение было сродни дискомфорту от болезненного рывка при использовании портала, только усиленного в тысячу раз. Впрочем… оно вдруг просто исчезло столь же внезапно, как и появилось. Все еще дрожа, Гермиона медленно поднялась на ноги и, прикрыв веки, судорожно вдохнула полной грудью. Борясь с навернувшимися ей на глаза горячими нелепыми слезами, она в последний раз взглянула на распростертое перед ней тело. Довольно всего этого умопомешательства. Том Риддл был мертв, и чем скорее она сумеет с этим примириться, тем, несомненно, будет лучше для нее самой. Хоть, видит бог, она все еще так до конца и не осознала случившееся. Не удосужившись запечатать за собой проход в стене, Гермиона покинула хогвартскую кухню, чувствуя, что навеки оставляет позади, подле лежащего на столе тела, какую-то частицу себя. Она медленно брела по коридорам под резонирующие от каменных стен то и дело долетавшие с улицы радостные возгласы. Но несмотря на то, что ее от них буквально воротило, слабая, едва заметная улыбка в какой-то момент все же тронула ее губы — точно для отвода глаз любому, кому она могла случайно попасться на глаза. Преодолев череду каменных ступеней, Гермиона оказалась в вестибюле первого этажа у подножия Большой лестницы, которая в лучах непривычно яркого дневного света, бьющего из распахнутых дверей и практически ослепившего ее, была, казалось, окутана мягким мерцающим сиянием. Все остальные уже высыпали на улицу и теперь либо прогуливались по лужайке, либо спускались по лестнице крыльца. Некоторых людей Гермиона видела впервые: тех, кто все это время прятался в замке, но кого им так и не удалось выманить из своих убежищ. Все они спешили навстречу ожидавшему их миру. Миру, свободному от Темного Лорда. Привалившись спиной к перилам лестницы, Гермиона медленно осела на ступени, чувствуя, как ее охватывает очередное абсолютно неуместное ощущение… Счастье. Оно все нарастало и нарастало так, что Гермионе вскоре уже казалось, что одна половина ее сердца сейчас разорвется от радости, тогда как вторая, с лежащей на ней свинцовой тяжестью горечью утраты, неуклонно тянула ее вниз. Мучимая этим раздирающим ее изнутри противоречием Гермиона разрыдалась, при том сама не ведая, от радости или от горя. Почему я не могу проживать лишь по одной эмоции за раз?! Она поднялась на ноги, чувствуя, как к ее уже и без того обширному спектру переживаний добавились еще и гнев вперемешку с растерянностью. Она не должна была чувствовать себя счастливой. Но с другой стороны… ей точно так же не следовало и предаваться унынию. В конце концов, она была наконец-то свободна. Они все были спасены. Гермиона направилась к выходу, но не смогла переступить через порог, задержавшись рукой на массивной дверной раме — гигантской деревянной панели, вырезанной не иначе как из цельного ствола. Той самой, к которой она когда-то прислонилась, выжидающе глядя, как он к ней приближается. Гермиона провела пальцем по неровной поверхности, и ее лицо исказилось от боли. На этом самом месте они с ним как-то увлеченно проговорили до поздней ночи. Здесь он заявил, что хочет узнать ее получше, и был до глубины души поражен, когда она, вместо того чтобы поддаться его улещениям, вывела его на чистую воду. Прикрыв глаза, Гермиона прислонилась лбом к дверному косяку и постаралась припомнить каждый в отдельности момент своей жизни, разделенный с ним, каждое мгновение, воспоминание о котором она могла призвать, дабы хоть сколько-нибудь отсрочить возвращение отчаяния. И столь неуместное чувство радости, и безутешное горе, казалось, достигли у нее внутри своего апогея, одновременно вознеся Гермиону на седьмое небо от счастья и окончательно низвергнув ее в пучину безутешной скорби. Этот замок, что всегда был так дорог Тому Риддлу-младшему, теперь стал пристанищем его памяти. И его… тела. Гермиона сглотнула подступивший к горлу ком. Что интересно он почувствовал, успешно опробовав волшебной палочкой свое первое заклинание? А когда сварил свое первое зелье? Такой талант, по масштабу сопоставимый лишь с гением Альбуса Дамблдора… навеки утрачен… «Я буду ужасно скучать по всему, что с тобой связано… По твоей надменности, по твоему интеллекту, по твоим поцелуям, улыбке и понятию о чести…» — сочиняла она у себя в голове траурный панегирик, в праве на который ему, несомненно, будет отказано. Очень может быть, что его в принципе похоронят, только когда она найдет в себе силы вернуться на кухню и забрать его тело. Ему не будет отдано должного уважения, несмотря на то что Гермиона твердо вознамерилась рассказать всем о принесенной им жертве… Жертве, которая, вне всякого сомнения, свидетельствовала о том, что он любил ее больше, чем себя самого. Пусть они знают, что я любил тебя больше, чем самого себя. По-прежнему не поднимая век, Гермиона обернула лицо назад, вглубь замка. Эти стены Хогвартса, такие привычные, такие пугающие, такие любимые. Сможет ли она когда-нибудь вновь смотреть на них так, словно ничего этого не было и в помине? Что она увидит перед собой, когда откроет глаза? Место из ее ночных кошмаров? Сглаживающее все несовершенства и шероховатости мягкое сияние междумирья? Величественные своды, полные чудес, какими ей представлялся Хогвартс, когда она впервые переступила его порог? То, с чем Гермиона когда-то отождествляла эти чертоги, теперь видоизменилось до неузнаваемости, и красноватая тьма ее сомкнутых век несла в себе успокоение, ограждая ее от любых воспоминаний, мыслей, образов. Гермиона открыла глаза и сосредоточилась, стараясь увидеть в этих стенах исключительно то, чем они являлись по своей сути, — лишь пыльный тускло освещенный вестибюль. Невероятно сильные, до боли острые переживания захлестнули ее. Дыхание у Гермионы перехватило, а лицо мучительно исказилось…***
Двадцатью минутами ранее
Кромешная тьма. Вытянув вперед руку, Том Риддл постарался нащупать в этом непроглядном мраке хоть что-нибудь. Где я? Действительно, куда он попал? Это не могла быть смерть. Смерть не могла быть вечным нескончаемым… этим. Он был явно где-то на полпути, не успев достигнуть пункта назначения. Откуда у него внутри взялась эта адская боль? Риддлу внезапно стало страшно, стало жутко. А вдруг это и впрямь был конец? Что если этим всё и ограничивалось? Что если смерть была не что иное, как эта черная пустота, это бесконечное ничто на веки вечные? Его захлестнули волны паники, страха, отчаяния. Неужели он оставил Гермиону ради этого? Сделав глубокий вдох, Том постарался взять себя в руки. Нет. Нет, это не могло быть смертью. Это место больше напоминало пространство, которое они с Гермионой пересекли во время их обратного пути на Землю. Однако сейчас он должен был быть мертв. Что, черт возьми, происходит? Действие Авады Кедавры было необратимо, и, учитывая удручающую хрупкость его души, разве не должен он был в конечном итоге опять угодить хотя бы в то же междумирье? Его быстрый ум услужливо подкинул одно из возможных объяснений. Рассказывая ему о Гарри, Гермиона однажды упомянула следующее: «Когда ты убил его мать, то невольно создал еще один крестраж — в настолько ужасном состоянии пребывала твоя душа». Непреднамеренный крестраж. Проблеск надежды. Он убил себя. Применив к себе самому Аваду Кедавру, он тем самым совершил убийство. Убийство Тома Марволо Риддла… И тот взрыв, что он тогда, казалось, ощутил внутри… Возможно ли, что это было связано с тем, что какая-то его часть в тот момент проскользнула в ближайшее живое существо, способное ее приютить? В Гермиону? Но в таком случае, почему он до сих пор не вернулся на Землю? Однако, когда ты попытался его убить, заклятие отлетело назад, ударив в тебя самого. Ты оказался вырван из собственного тела, став блуждающим осколком души, лишенным какой-либо оболочки. Твое тело было полностью уничтожено в результате рикошета. Вырван из собственного тела. Так вот, значит, где он очутился. Вот в чем тут, вероятнее всего, было дело… Отколотая им частица его души нашла убежище внутри Гермионы… а все остальное угодило сюда — оставшаяся часть его оторванной от тела души. Внутри у Тома растекалось удовлетворение с примесью предвкушения. Это означало… это означало, что все, что ему, по сути, требовалось сделать — это найти дорогу обратно. Нащупать путь сквозь это чернильное ничто. Собрать воедино свою душу там, где ей было место — внутри его собственного тела. Но как? Риддл долго и упорно над этим размышлял, однако поскольку ход его мыслей так или иначе снова и снова возвращался к Гермионе, в конечном итоге он решил сосредоточиться именно на ней. Он, сам того не ведая, сделал ее крестражем. Осколок его души был надежно схоронен внутри этой невероятно умной, острой на язык и самоуверенной ведьмы. Более подходящего пристанища для его души трудно представить. Том Риддл поймал себя на том, что улыбается. Улыбается несмотря на обступающую его со всех сторон темноту, чувствуя, как у него в груди разливается тепло привязанности — любовь. Он мог найти обратную дорогу к ней. Он любил ее — и осознание этого своей красотой, своей несравненной нежностью затмевало все остальное. Часть его души жила в ней. Что-то щелкнуло. А вдруг после того, как от его души вновь отделился один осколок, оставшаяся часть ее, не выдержав, тоже треснула? Возможно, именно поэтому он и оказался здесь, где-то посреди бесконечности… оттого, что его душа отныне была недостаточно прочна даже для междумирья? Раскаяние. Сосредоточившись, Том позволил ему постепенно наполнить себя изнутри. Стыд, унижение, вина, испытываемая после искренних угрызений совести — он позволил им переполнить и поглотить его с головой, как ему уже когда-то доводилось делать… и застыл, сраженный внезапным прозрением, глядя на весь проделанный им путь. Неужели это он, когда-то не имевший даже представления о том, что такое чувство вины, теперь способен по своему желанию находить опору в самой беспросветной пучине раскаяния? И это она его этому научила. А он разбил ей сердце. Снова. Раскаяние всколыхнулось с новой силой, расцветая у него в груди мучительной агонией. Внутри у Тома все горело от боли. Это, по-видимому, раскаяние, или что-то очень к нему близкое, склеивало его воедино, ибо на свете просто не существовало ничего, что могло бы глодать с подобным, до беспамятства, остервенением. Том молил лишь об одном: чтобы эта боль прекратилась, чтобы все закончилось. Он буквально ощущал, как каждый кусочек его души, смещенный актом его хладнокровного самоубийства, с мучительной неторопливостью вновь притягивается и встает на свое место. Пусть это закончится… И его мольбы наконец были услышаны. Том ощутил, что куда-то движется, все быстрее и быстрее, без какого бы то ни было определенного направления, а просто навстречу, навстречу чему-то там вдали, чему-то, что не было непроглядно черным, и холодным, и пустым, и… ТЫДЫЩ! Он был без сознания. Его подсознание знало это наверняка. Он вернулся. Его тело не сразу осознало его присутствие. Прошло несколько долгих минут, прежде чем его нос начал рефлекторно втягивать воздух, а мозг постепенно просыпаться. Том слегка пошевелил пальцами. Осторожно, едва касаясь, он ощупал деревянную поверхность, на которой лежал. Открыв глаза, он прищурился от яркого солнечного света, лившегося сквозь разбитые окна. На ум Тому пришло мгновенное, точно заранее кем-то заготовленное объяснение: уничтожение мембраны Фортинбраса всегда сопровождается мощной ударной волной. Он лежал на столе, посреди абсолютно пустынной хогвартской кухни. Разум его совершенно не был хоть сколько-нибудь затуманен. Словно Риддл никогда и не покидал своего тела, словно и не было того провала во тьму. Он и впрямь был здесь. Приняв сперва сидячее положение, Том свесил ноги со стола и встал, чувствуя, как его внезапно охватывает неудержимое желание рассмеяться. Счастье, какого он прежде никогда не испытывал, буквально распирало его. Он был так счастлив. Так счастлив! Закрыв глаза, Том сосредоточился и встряхнул правой кистью. Его пальцы нырнули в карман и сомкнулись на рукоятке волшебной палочки. Да. Он извлек ее и, запустив в стену заклятие, врезавшимся в каменную кладку с оглушительным взрывом, разразился громким, полным мрачного торжества хохотом. Он никогда не испытывал ничего, что могло бы по своей мощи сравниться с ощущением того, что он сейчас был здесь. С ощущением себя живым. С осознанием того, что у него впереди была целая жизнь… Где же Гермиона? Ему не терпелось заключить ее в объятия и целовать ее, целовать ее до тех пор, пока она наконец тоже это не осознает. Он больше не оставит ее. Никогда. Том взмахнул палочкой, и дверь в спальню домовиков слетела с петель. Однако там внутри никого не оказалось. Лишь слегка пожав на это плечами, Риддл несколько раз с ухмылкой сжал и разжал руку, разминая свои длинные пальцы. Устремившись к выходу, он ловко, с неизменно присущей ему грациозностью движений нырнул в стенной проем, и, оказавшись в коридоре, внимательно огляделся. Где-то наверху раздавались радостные возгласы, и сердце Тома зашлось в непередаваемом восторге. Ему казалось, что еще ничто прежде не приводило его в большее воодушевление. Ничто и никогда. Его ноги сами собой перешли на бег, а губы расплылись в широкой, той самой — настоящей улыбке, собиравшей в уголках глаз весёлые морщинки. Господи, я здесь. И она здесь. И все это… так… настолько… такое… Вытянув перед собой руку, он распахнул преграждавшую ему путь дверь и оказался в вестибюле первого этажа. Она стояла в дверном проеме главного входа, точно поджидая его, и первые несколько мгновений все, на что Риддл был способен — это просто, не отрываясь, глядеть на нее. Несмотря на то, что ее лицо было обращено в его сторону, глаза ее были закрыты. Она плакала. Она была в ужасном состоянии. Она была похожа на черт знает что. Она была похожа на ангела. Гермиона Грейнджер в одиночестве стояла в дверном проеме, на том самом месте, где им когда-то впервые удалось поговорить, как двум цивилизованным людям. Судя по выражению мучительного смятения, застывшему на ее лице, она явно пребывала во власти противоречивых чувств. Что было немудрено. Она наверняка, как и полагалось в ее нынешнем положении, чувствовала себя глубоко несчастной. Однако, с другой стороны, таящийся внутри нее осколок его души, должно быть, наперекор всему продолжал внушать Гермионе, что она на самом деле была счастлива. Потому что в эту самую минуту сам Том был настолько счастлив, что не передать и словами. Настолько, что ему хотелось буквально прыгать от радости. Измотанная, с осунувшимся от горя лицом, она чуть распрямила плечи и наконец открыла глаза. Увидев его, Гермиона точно приросла к земле, тогда как Том, напротив, более не в силах сдерживаться, со всех ног бросился к ней. В несколько гигантских пружинистых шагов он преодолел разделявшее их расстояние, пытаясь добраться до нее, как можно быстрее. Чем ближе к ней, тем больше его сердце наполнялось ликованием. Широкая улыбка озарила его лицо, и… наконец-то! Наконец она была в его объятиях. — Ты… ты… — тихим жалобным голосом, в котором отчетливо слышались слезы, залепетала она. — Я жив. Я здесь. Отстранившись от него, она воззрилась на него с выражением полного неверия, явно сомневаясь, стоит ли ей верить собственным глазам: — Как? — Я сотворил с тобой то же, что и Волдеморт когда-то сотворил с Поттером: непреднамеренный крестраж. На ее лице проступило понимание, а вслед за ним — улыбка, прекраснее которой Тому Риддлу еще не доводилось видеть на свете. — О-о-о, — потрясенно протянула она. — О-о-о… О, Том! — И в следующую секунду она до боли, до хруста костей крепко прижала его к себе, неистово шепча: — Поверить не могу, что ты на самом деле меня покинул. Я не могу в это поверить! На долю секунды он и сам не мог в это поверить… а затем Том Риддл впервые в жизни ощутил сожаление и муки совести оттого, что он кого-то убил. Он испытывал раскаяние за совершение собственного убийства — и это понимание вызвало у него невеселый смешок. Вот уж воистину, уместнее повода и не сыщешь. Внезапная острая боль пронзила его изнутри. Ей вторил резкий болезненный вздох, сорвавшийся с губ Гермионы. По-видимому, осколок его души, влекомый оставшимися частями, был выдернут из ее тела, скользнув обратно внутрь Тома. Сглотнув, Риддл облизнул губы. — Прости, — сдавленно прохрипел он, ощущая, как его душа становится прочнее благодаря горечи раскаяния, от которого у него сбивалось дыхание, перехватывало горло, не оставалось воздуха в легких. Хотя, возможно, все дело было в том, что он прямо сейчас смотрел на нее, стоящую перед ним в лучах робкого солнца, вместе с клочками голубого неба пробивающегося сквозь серые облака, отступающие вслед за изгоняемыми с территории школы дементорами. — Гермиона Грейнджер, — прошептал он. — Я больше никогда тебя не покину. Дерзко, почти свирепо осклабившись в ответ, она заявила: — А я тебе и не позволю. Поднявшись на цыпочки, она притянула его к себе для поцелуя, и Том, склоняясь, шагнул ей навстречу, желая почувствовать ее к себе как можно ближе, ощутить, как изгибы ее тела идеально дополняют его собственные, так, словно их никогда и ничто не разделяло, словно они были рождены единым целым, словно они были созданы для того, чтобы вот так сжимать друг друга в объятиях. Его губы были настойчивы, ее — неумолимы. В их противоборстве за право стать еще ближе, настолько, насколько это возможно, Риддл вжал ее спиной в дверной косяк и, подхватив под бедра, чуть приподнял. Гермиона обхватила его ногами и, наклонившись к его уху, прошептала: — Помнишь тот день, в снегу? — Конечно, — промурлыкал он. — И ты по-прежнему моя. — А ты – мой, — ответила Гермиона со смехом, а затем чуть отстранилась и взглянула на него, все так же не разжимая скрещенными у него за спиной ног. На ее лице была написана странная смесь счастья и недоверия, как будто она до сих пор не могла до конца осознать то, что это все и правда происходит на самом деле. — Подожди, — аккуратно опустив Гермиону на пол, Том вновь привлек ее к себе за талию. Она обхватила его спину руками, чувствуя, что не может на него насмотреться, что она просто не в состоянии оторваться от его темных глаз, в которых вновь горела жизнь. Это было все равно что впервые за сто лет бесконечной зимы отпраздновать Рождество. И в довершение ко всему, в эту самую минуту он улыбался ей той самой настоящей широкой улыбкой, которую она так редко видела, но которая теперь, казалось, уже больше никуда не исчезнет… Эмаль его зубов была настолько белоснежной, что разве что не светилась… А верхний клык слева был немного меньше, чем с другой стороны… Раньше она этого не замечала… И сколько впереди еще было всего, чего она о нем не знала, но отныне имела возможность узнавать? Им предстояло столько всего узнать, исследовать, прожить. Помимо них двоих, в замке больше не оставалось ни души. Они покинули Хогвартс последними, плечо к плечу, рука об руку, сердце к сердцу, неизменно связанные друг с другом. И ни Том, ни Гермиона не смогли бы ответить, кто из них первым переступил порог нового мира. Ведь, пока они были вместе, это не имело никакого значения.***
Неделю спустя Гермионе удалось разыскать своих родителей и, восстановив им память, вернуть их обратно в Великобританию. И поскольку Риддл, само воплощение воспитанности и любезности, им, конечно же, сразу понравился, следующие пару недель он и Гермиона провели в доме Грейнджеров, пока Кингсли Бруствер и остальные пытались совладать с поднявшейся внутри Министерства неразберихой. Свое мнение относительно сложившейся ситуации, а именно их вынужденного проживания под одной крышей с магглами, Том в разговорах с Гермионой предпочитал оставлять при себе. Полагая, что это продиктовано его нежеланием понапрасну ранить ее чувства, Гермиона в свою очередь тоже старалась лишний раз об этом не заговаривать, признательная ему уже за то, что в обхождении с ее родителями Риддл неизменно проявлял себя с наилучшей стороны. Примерно в это же время она начала ежедневно переписываться с членами семейства Уизли. Вернее как… Гермиона начала с того, что стала ежедневно слать письма Перси, который изначально был единственным, кто соглашался их читать. Однако со временем к нему постепенно начали присоединяться сперва Джордж, затем Билл и Чарли, за которыми последовали мистер Уизли, Джинни и, наконец, Рон вместе с миссис Уизли. Гермиона сделала все возможное, чтобы объяснить им, что истинная причина смерти Волдеморта заключалась в том, что Риддл применил к себе Убивающее заклятие, после чего, исключительно в результате поистине волшебного стечения обстоятельств, все же сумел вернуться на Землю. Несмотря на поначалу охватывавшее ее острое чувство неловкости, Гермиона в итоге даже вступила в весьма обширную личную переписку с Роном. Они с ним обменивались длинными-предлинными письмами о Гарри, нередко вызывавшими у Гермионе слезы как при чтении, так и написании. Впавшей после всего случившегося в глубокую депрессию Джинни в конце концов пришлось обратиться за медицинской помощью. И хотя подобный исход едва ли можно было назвать неожиданным, он все же стал тяжелым ударом для всех Уизли, так и не успевших полностью оправиться после утраты Фреда. Но несмотря на все это, Перси в конечном счете сумел занять в составе нового Министерства довольно высокий пост, Билл и Флер вернулись в коттедж «Ракушка», а Джордж в Косом переулке вновь открыл двери «Всевозможных волшебных вредилок». Миссис Уизли решила попробовать себя в новой, гораздо более активной социальной роли, чем обычно, и присоединилась к редакции «Пророка», дабы поспособствовать распространению достоверной и актуальной информации. С тех пор Гермиона не раз с удовольствием отмечала влияние ее прямолинейной бойкой натуры на страницах ежедневника. И хотя Гермиона прекрасно осознавала, что миссис Уизли, скорее всего, никогда не простит ей — просто не сможет — того, как она поступила с Роном, она также знала, что Молли Уизли была не из тех, кто из принципа таит злобу там, где прошлым обидам нет места. Они с ней будут и дальше неизменно учтивы в общении и, возможно, однажды настанет тот день, когда натянутость их отношений окончательно себя изживет.***
Церемония погребения Гарри Джеймса Поттера прошла двадцатого апреля. Почти три миллиона человек собрались в отдаленном уголке Великобритании, чтобы отдать дань уважения одному из храбрейших волшебников, который когда-либо жил. По получившей широкое распространение версии, Гарри Поттер погиб, одержав победу над Волдемортом. А что же Том Риддл? Его подобная трактовка полностью устраивала. То, как Волдеморт умер на самом деле, было ему вовсе не по нраву, и он бы многое отдал, чтобы Темный Лорд и впрямь оказался повержен Мальчиком, Который Выжил… Так что именно этому, и никакому другому исходу и предстояло стать достоянием общественности, увековеченным на страницах учебников по истории. Что же касается самого Риддла... …то он обратился к Минерве Макгонагалл, действующей директрисе Хогвартса, с просьбой принять его на должность преподавателя Защиты от тёмных искусств. Она, как и все остальные члены Ордена, была хорошо осведомлена о том, что он для них сделал — что он сделал для всего мира — а потому ей и в голову не пришло прямо с порога отметать его кандидатуру, как некогда поступил Альбус Дамблдор. Она лишь ответила, что Тому, как и любому другому соискателю, сперва следует дождаться, пока ему исполнится двадцать пять лет, после чего она будет готова вновь рассмотреть его заявку. Гермионе и Рону, как ни странно, в итоге пришлось снова вернуться в школу вместе с остальными их однокашникам. Том тоже поступил в Хогвартс на седьмой курс, правда, не раньше, чем Гермиона хорошенько на него надавила. Учебный год пролетел, как одно мгновение, однако Гермиона все никак не могла отделаться от ощущения деланности этого с виду полного возвращения всего на круги своя. Тем более, что размеренность повседневной жизни перемежалась у нее с ночными кошмарами, своей реалистичностью способных легко посоперничать с окружавшей ее действительностью. Разделавшись со сдачей ЖАБА и получив «Превосходно» по всем предметам, Гермиона погрузилась в основательное изучение вопроса собственной профориентации. Она собиралась стать целителем. И хотя раньше она никогда всерьез не рассматривала эту профессию, Гермиона быстро поняла, что вовсе не обязана ограничивать себя ради карьеры в чем бы то ни было.. Поэтому параллельно она продолжила руководить Г.А.В.Н.Э и даже добилась на этом поприще определённых успехов, которые, надо полагать, можно было всецело приписать исключительно ее пламенной решимости и искренней увлеченности данной темой. Том не раз высказывал ей свое мнение относительно «бессмысленности» ведомой ею борьбы, но Гермиона была не из тех, кто так просто отступает от задуманного, и Риддл в конце концов сдался.***
Гермиона раскрыла свежий номер «Ежедневного пророка». Была среда, и настенные часы показывали шесть утра. Гермиона рассеянно помешивала мановением палочки свой чай, сидя на кухне их трехкомнатной квартиры, располагавшейся в самом центре Лондона. Квартира эта была подарком на двадцатипятилетие Гермионы от ее родителей, решивших перебраться в дом размером поменьше в преддверии скорого выхода мистера Грейнджера на пенсию. Притом что миссис Грейнджер в свою очередь уходить на покой пока отнюдь не собиралась, ибо для нее стоматология была не просто работой — это была ее страсть. На столе перед Гермионой лежало ее последнее письмо к Рону, в котором она на четырех листах, исписанных мелким почерком, рассказывала ему последние новости об открытии в Святом Мунго крыла имени Гарри Поттера. Данте, ее сова, улетел разносить чуть припозднившиеся к Рождеству подарки и еще не вернулся. В этом году Гермиона, как обычно, переусердствовала, накупив слишком много всего, и оттого немалая часть посылок наверняка будет доставлена только сегодня… Но ничего, Данте уже совсем скоро должен вернуться... Легонько побарабанив пальцами по столу, Гермиона крикнула через плечо в сторону ванной комнаты: — Тебе стоит поторопиться, иначе опоздаешь. — Я бреюсь, — донесся из-за двери приглушенный мужской голос. Однако Гермиону данный ответ не удовлетворил: — Может, ты не в курсе, но в случае профессора Макгонагалл опоздание карается смертью. Даже если все студенты разъехались на каникулы. — Ой, да ладно тебе. Чтобы я и опоздал на собеседование? — язвительно отозвался из ванной Риддл. — За кого ты меня принимаешь? За Амброзия Парсонаджа? — Коллега Гермионы в Святом Мунго был и впрямь печально известен своей привычкой являться куда бы то ни было на полчаса позже назначенного времени. Завязав галстук, Том выровнял узел, чтобы тот оказался четко посередине. Его идеально выглаженная белая рубашка была аккуратно заправлена в черные брюки, а кожаные туфли начищены до блеска. Свою мантию Риддл заранее сложил и убрал в дипломат, теперь ожидавший его на столе. Гермиона осуждающе нахмурилась: — Амброзий просто… очень рассеянный. Но при этом очень трудолюбивый, так что тебе не следует… Закатив глаза, Том опустился за стол рядом с ней и, пододвинув к себе Гермионину чашку с чаем, отпил из нее: — Да-да, закрывать глаза на его вопиющую некомпетентность. Однозначно, — его коварно поблескивающий взгляд встретился с ее, и укоряющее выражение Гермионы смягчилось. — Кстати, — расплылся в кривоватой усмешке Риддл. — Чай – что надо, — заметил он, ставя на стол полностью опустошенную чашку. У Гермионы от подобной наглости даже челюсть отвисла: — Ты, что ли, всё выпил?! — прорычала она. — Ты просто… ты совсем… Утешающе похлопав кипящую от негодования Гермиону по руке, Том поднялся из-за стола и направился к вешалке с пальто. — Несмотря на то, что наблюдать за тем, как ты силишься подобрать мне верный эпитет, крайне увлекательно, помнится, ранее ты упоминала некий проступок, карающийся смертью. Думаю, нам стоит поторопиться. Возмущенная Гермиона вскочила на ноги так резко, что едва не опрокинула стул. Губы Тома дрогнули в еле сдерживаемой ухмылке. Облокотившись спиной о край кухонной столешницы, он скрестил руки на груди и несколько мгновений, разглядывал Гермиону, почесывая подбородок, точно в глубокой задумчивости: — Знаешь, — наконец протянул он, — я по-прежнему ни на минуту не могу забыть, за что я люблю тебя. Лицо Гермионы, все это время буравившей его мрачным взглядом, невольно просветлело. Пару секунд она с почти нескрываемым скептицизмом пристально смотрела Риддлу прямо в глаза, а затем, нарочито напыщенно вздохнув, наконец озвучила наиболее точно подходящее ему определение: — Просто невыносимый. Вот ты какой. — Ты ведь это, я надеюсь, любя? — поинтересовался он. Впрочем, насмешливые нотки в его голосе не оставили Гермионе сомнения в том, что вопрос был риторическим. — А еще манипулятор, — прибавила она, беря с вешалки и надевая собственное пальто. Подхватив свой дипломат, Том выключил в прихожей свет, запер дверь квартиры и, небрежно закинув руку Гермионе на плечо, вслед за ней двинулся по коридору к лестнице. — Обескураживающий, — продолжала перечислять та. — Заносчивый. Том благосклонно слушал, словно Гермиона осыпала его комплиментами, а затем проведя рукой по своей безупречно уложенной шевелюре, довольно зевнул и спросил: — Ты это все к чему? К тому времени они с ней уже достигли вестибюля первого этажа. — Просто решила напомнить тебе причины, по которым я тебя так люблю, — вскинув брови, невинно отозвалась Гермиона. — Перечислить их все мне, конечно, навряд ли удастся, но я бы хотела, чтобы ты о них не забывал. — Я никогда ничего не забываю, — возразил Том с нескрываемой теплотой в голосе и, с ленцой наклонившись к Гермионе, поцеловал ее. На его губах все еще оставался горьковатый привкус чая. Где-то за их спинами раздались шаги, и входная дверь распахнулась настежь, выпуская кого-то на улицу. Резкий порыв холодного воздуха, ворвавшегося снаружи, заставил Гермиону поежиться. — Тебе холодно? — прошептал Риддл, легонько касаясь губами ее лба. — Могу, если хочешь, дать тебе мое пальто? Если это необходимо. Гермиона рассмеялась. — Как устоять перед столь щедрым предложением, да еще сделанным с таким энтузиазмом. — Уголок рта Риддла дрогнул в саркастической усмешке. Протянув руку, Гермиона аккуратно пригладила выбившийся ему на лоб темный локон. — И кстати, — прибавила она. — С днем рождения. — Что ж, спасибо, — лениво улыбнувшись, ответил он. — Напомни-ка еще разок, сколько мне там лет? Расплывшись в широкой улыбке, Гермиона не смогла сдержать смешка: — Без понятия... Мы вроде всем говорили, что двадцать пять. В том, что ты должным образом не вел счет проведенным в междумирье годам, нет моей вины. — А я тебя ни в чем и не виню, — выпрямляясь в полный рост, ответил Том. Откинув с ее лица несколько непокорных прядей, он натянул Гермионе на голову по самые уши черную шапку. — Так, нам уже пора выдвигаться, если только ты, конечно, не хочешь, чтобы Макгонагалл меня растерзала. У нас примерно десять минут, чтобы добраться до Министерства. — Да, я в курсе, что время уже поджимает, — вздохнула Гермиона, беря его руку в свою, затянутую в перчатку. — Что-то я не припомню, мне в итоге все же удалось убедить тебя прийти на новогоднюю вечеринку, которую устраивает Амброзий? Входная дверь автоматически открылась при их приближении, и их предсказуемо обдало ледяным ветром. Том сжал руку Гермионы еще крепче. — Если правильно помню, мне для этого требовались какие-то дополнительные аргументы. Ты вроде что-то говорила про «остаться предо мной в вечном долгу». — Ох, надеюсь, что это не так, — хихикнула Гермиона. — Потому как, зная тебя, фраза «в вечном долгу» может быть воспринята слишком буквально. — Без этого, возможно, будет не обойтись. Этот Парсонадж мне ни капельки не симпатичен, так что уговаривать меня прийти к нему домой, пусть даже и чтобы отпраздновать Новый год, — это немного чересчур, — презрительно скривил губы Том, и Гермиона шутки ради смахнула на него немного снега со своего плеча. Снег валил стеной. Белые хлопья беззвучно кружили в воздухе, набрасывая на все вокруг нетронутый белоснежный покров и приглушая их смех. Но ничто не могло приглушить лучезарность их улыбок. — Что ж, — пробормотала Гермиона, — учитывая, что в прошлом году ты в принципе отказался отмечать Новый год, не удивлюсь, если ты и на этот раз решишь, что его нет смысла праздновать. — Его есть смысл праздновать. Гермиона от неожиданности даже остановилась на месте и с удивлением на него взглянула: — И почему же? На головокружительную долю секунды его темные глаза встретились с ее, и Риддл сжал руку Гермионы еще крепче. — Потому что это еще один год, проведенный с тобой, конечно же, — невозмутимо пояснил он, как нечто само собой разумеющиеся. Прыснув, Гермиона задрала голову и подставила лицо снежинкам. В уголках ее смеющихся глаз залегли морщинки. — Казалось бы, после стольких лет мне следовало уже привыкнуть к твоим понапрасну расточаемым мне чарам, — заметила она. — Ты, похоже, все время забываешь, что тебе больше не нужно меня завоевывать, — замедлив шаг, Том остановился, и последовавшая его примеру Гермиона непроизвольно окинула его взглядом с ног до головы. Высокий, стройный, в припорошенном снегом черном пальто, он стоял перед ней, умудряясь сохранять элегантную непринужденность несмотря на зимнюю стужу. — Том, — вздохнула она, — пошли уже. Если мы и дальше будем так останавливаться на каждом шагу, ты точно опоздаешь. Полностью проигнорировав ее слова, он поцеловал ее, а затем еще и еще раз. Когда же наконец он заговорил, в его низком голосе звучала неподдельная искренность. В морозном воздухе слова слетали с его губ белыми облачками пара. На щеках у Риддла выступил яркий, резко контрастирующий с их обычной бледностью румянец, и Гермиона поймала себя на том, что улыбается, просто глядя на него, как и он точно так же безотчетно улыбался, глядя на нее. Она улыбалась, просто зная, что он рядом с ней. Она улыбалась, просто слыша от него заветные слова: — У нас впереди еще всё время на свете.❄︎ ❄︎ ❄︎ Конец ❄︎ ❄︎ ❄︎