равные

Юленька Пчелкина, на самом деле, девочка умная. Другие в петербургской журналистике попросту не выживают. Юленька Пчелкина умеет смотреть — и не просто смотреть, а видеть людей вокруг насквозь. Юленька смотрит Игорю в глаза и видит там честное, искреннее любопытство. Юле он очень нравится, если честно. Это необъяснимо: Игорь ведь грубый, громкий, импульсивный, ершисто-одинокий; Игорь отталкивает её помощь, ломает её технику, хмурит тёмные брови; Игорю, кажется, никто не нужен в целом мире кроме пары сотен преступников. Только вот у Игоря внутренний свет справедливости горит внутри так ярко, что к нему тянет, словно мотылька на огонь. Игорь притягивает к себе как маяк. Юля смотрит на его кривую улыбку и тает немножко, чувствуя, как его свет грубовато касается её плеч, гладит ключицы и шею колючими, но удивительно живыми лучиками. Игорю она, кажется, тоже нравится, только вот он в жизни себе самому в этом не признается. Игорь едва-едва привыкает кому-то верить, привыкает принадлежать и чувствовать что-то ярче, чем удовлетворение от пойманного преступника. Игорь привыкает быть её — другом, приятелем, дорогим человеком. Юля своими чувствами так увлекается, что практически упускает одну деталь. Но все же — не упускает. Юля начинает замечать. Анализирует восторженные, светло-тоскливые взгляды, примечает каждую очарованную улыбку, цепляет каждое будто случайное касание к локтю, затянутому в потертую кожаную куртку. Юленька Пчелкина очень умная девочка. Юленька Пчелкина все понимает правильно — и поэтому дёргает Диму за руку, отводит его куда-то в сторону, требовательно глядя в глаза. Диме страшно. Дима паникует, кажется — Юля его понимает, не осуждает. Юле он почему-то дорог, этот тёплый мальчик, в глазах которого она до сих пор ничего не замечала. — И давно? — спрашивает она строго, точно зная, что Дима поймёт. Не может не понять, куда ему: он ведь думает об этом постоянно, у него ведь наверняка впервые вот так. Дима понимает. Но все равно зачем-то прикидывается дураком, тянется к родному образу глуповатого вчерашнего школьника, не даёт стянуть с себя личину и обнажить все чувства наружу. — Что давно, Юль? — он спрашивает небрежно, а голос дрожит. Из Димы актёр паршивый, и Юля играет на этом, давит взглядом, напирает маленьким, но уверенным в себе танком. По-другому в петербургской журналистике ведь не выживают. — Давно ты влюблен в Игоря, конечно, — она отвечает почти раздражённо, сердясь на Игоря, на Диму, на себя — на то, что не может никак ревновать. Юле кажется это ужасающе правильным, на самом деле. Дима бледнеет словно мертвый. Пластиковый стаканчик вылетает из рук; кофе некрасивой коричневой кляксой растекается по белой грязной плитке отделения. Юля встревоженно хмурится, осторожно касаясь его запястья. Злость уходит. Юле хочется его обнять, пожалеть, успокоить. Юле хочется его согреть. Дима неожиданно вызывает в ней прилив жуткой нежности. — Месяца три, — вздыхает Дима, наконец справившись с собой, и Юля ласково гладит его руку вдоль синей истерически пульсирующей венки. — Нам тогда эти холодильники дали, и мы идём по улице, а я на него смотрю и... Да ты сама знаешь, — он смущается, смешивается, смотрит ей в глаза виновато. — Злишься на меня, да? Юля не злится. Юля его даже не жалеет — Юля просто чувствует, что все приходит к тому, как должно быть, становится впервые за столько времени правильным. Юля доверяется — Диме, себе, Игорю. Тянется к нему, цепляет мягкий подбородок наманикюренным ноготочком и прижимается к тёплым влажным губам своими. Касание невинное, лёгкое, неглубокое. Ласковое. Правильное. — Не злюсь, — признается она, отстраняясь. Дима краснеет, идёт пятнами, прячет глаза. Юля ждёт. Внутри почему-то все цветёт, и теплится светлая уютная надежда. Они втроём — это какая-то самая настоящая константа, идеальный треугольник, в котором все углы связаны между собой. Дима осторожно гладит её предплечье, и Юля весело фыркает, сдувая с лица красную прядь. — Перед нами обоими он точно не устоит, — заявляет, широко улыбаясь, щурясь немного от бьющего в глаза солнца. Вспоминается разное: то, как Игорь смотрит на её губы, то, как улыбается рассеянно и почти нежно, листая димин скетчбук. Они же всё-таки, нахрен, стая.