Соберись, тряпка!

      Первый этаж стендап-клуба ожидаемо пуст: в нем нет ни людей, ни каких-либо звуков — почти. У барной стойки мужские, слегка дрожащие руки пытаются удержать бутылку красного полусухого и неглубокий вытянутый бокал, в который вот-вот должна заструиться жидкость. Мгновение — планируемая часть алкоголя успешно оказывается в бокале, но несколько капель остаются поблескивать в свете ламп на деревянной поверхности стойки.       Негромкое «черт!»       Утром бармен Миша обязательно отчитает его за малейший бардак, а это значит, что действовать надо оперативно. Тряпки не оказывается ни на стойке, ни за ней — чтобы убедиться в этом, приходится аккуратно переползти через нее и обратно.       Лучше умереть в бою, чем от Мишиной руки. Значит, вытирать придется футболкой. Серой, кстати, и на ней все видно, а вино не отстирывается, — эта очаровательная ситуация как нельзя кстати вписывается в общее настроение и приводит к еще одному, более эмоциональному:       — Черт! Сука, да ебаное вино! Нахуй я вообще одел эту футболку? Блять! Надел…       Глухой стук о барную стойку — курчавая голова с безнадежным вздохом опускается рядом с упомянутой бутылкой вина.       Саша.       Саша и вино. Саша и его мысли.       Получается, здесь и сейчас он вовсе не одинок, потому что делит ночь с двумя товарищами. Два. Три, если считать себя любимого. Три. Это много.       После небольшой заминки напиток вновь льется, грозясь вот-вот заполнить предоставленную емкость до краев. Саша замечает это, судорожно отдергивает руку с бутылкой, успевая-таки допустить небольшую лужицу рядом с бокалом. Капель, оставленных ранее, теперь и не увидеть — все смешалось в доме Облонских. А, нет, капли же были ранее надежно отпечатаны на футболке. А, надо футболкой и эту лужицу вытереть, иначе какой смысл в предыдущем акте чистоты?       А.       Вот вам и а, думает Малой. Вот до чего, оказывается, легко и просто можно докатиться, если не иметь банальной силы духа.       Вы будете вынуждены вытирать футболкой пролитое Вами же вино. В два с небольшим ночи. В закрытом стендап-клубе. Почти в полном одиночестве.       Не считая самого Саши, треклятого красного полусухого и вороха идиотских мыслей — трио, как и было сказано ранее. Замечательное все-таки трио!       Малой делает небольшой глоток, параллельно стараясь влить в себя вместе с терпким напитком хотя бы малую толику уверенности. Получается или нет — сказать сложно, но, в целом, возможно: маловероятно. Алкоголь на Сашу никогда особого «разговаривающего» эффекта не оказывал. Так, чисто отвести душу, забыться. Выходит, даже обратно желаемому в данный момент, — помолчать.       Тогда к чему весь этот замкнутый круг? Для чего он снова и снова пьет, раз за разом уговаривая строгого бармена Мишу, покидающего клуб последним, оставить его внутри: «Тут же камеры выходят как раз на бар, у меня нет никаких преступных намерений, чисто побухать, нет, я не планирую буянить, я в нетрезвом состоянии всегда тихо себя веду, как мышка, да и бухло у меня свое, ага, спасибо большое, Миш, в последний раз такое, ну конечно.»       Футболке теперь точно пизда…       Имеет ли смысл вызванивать Мишу и клянчить, чтобы его выпустили из клуба или разложиться на ночь прямо здесь, на уютном диванчике? Второй вариант кажется весьма привлекательным, не впервой, к тому же. Обдумав, таким образом, дальнейшие действия и свое незаурядное положение, он все же закупоривает недопитую бутылку, убирая ее в рюкзак; стакан, плюнув на все, протирает уже безразличной ко всему футболкой, и с аналогичным состоянию футболки лицом не спеша топает к излюбленному дивану.       Уже привычные тишину и спокойствие прерывает рингтон телефона, покоящегося где-то на дне рюкзака.       — «Интересно…» — думает Саша, так же не спеша отправляясь в обратный путь от дивана к стойке, у которой он положил рюкзак. После продолжительных копаний мобильник появляется на приглушенный свет ламп, сразу же оказываясь в трясущихся руках хозяина.       — Да? Э, да? — Саша прислоняет устройство к уху, не успевая даже прочесть имя звонившего — только бы не сбросил раньше времени.       И в трубке раздается самый желанный, мать его, сейчас голос. К черту ночь — боже, да в любое блядское время, потому что звонит он, он!       Он. Костя.       — Малой, это ты?.. Я вообще-то не тебе звонить собирался. Разбудил, да?       Саша молчит — окрыленная счастьем восьмиклассница внутри визжит — и судорожно глотает воздух, одной рукой — для надежности! — опираясь на стойку. Позвонил, боже, он сам позвонил! Да, сказал, что номером ошибся, но это, в общем-то, сути не меняет, верно? Ответить Саше никто не запретит.       «Соберись, тряпка! Ну же, соберись!» Надо сказать ему что-то успокаивающее и ненавязчивое, сделать вид, что он спал в своей уютной постели, вроде:       «Да ну что ты, Костян, разбудил — ничего, я ведь как раз в четыре планировал вставать».       «Номером, говоришь, ошибся? А кому звонил-то? Такому/ой-то? О, это хорошо».       «Ничего страшного, ну, бывай».       Вот только врать Малой никогда не умел, даже если сильно пытался, поэтому что под алкоголем, что без него — сути дела это не меняет.       И в тысячах разных вселенных Саша, улыбаясь, произносит одно и то же:       — Кость, а можно я приеду?       И замирает. Потому что понимает — прозвучавшая фраза и для его, и для Костиных ушей вообще нестандартная: звучит, словно они кореша, привыкшие гонять с одной квартиры на другую. Только Саша у Кости дома никогда не был, и Костя у Саши — тоже. Ну, и не кореша они… Так, приятели. Хотя для кого как.       В воздухе ненадолго воцаряется молчание. Но даже через трубку и тишину сквозит серьезность.       — Чего? Ты вообще где? — наконец интересуется Костя, видимо, не сумевший толком разобраться с ответом на столь резко вброшенный вопрос.       Саша шумно вздыхает — на что он, в общем-то, надеялся…. Терять особо нечего.       — В клубе, — сопит он.       — И какого лешего в два ночи, позволь поинтересоваться? Ты что, свою однушку продал?       Ну, это уж извините, с чего бы ее продавать? Он бы, может, и жил в клубе бесконечно, пользуясь снисходительным гостеприимством бармена, но у него же Киса. Кто бы ему разрешил сюда и ее тащить? Для Кисы нужна нормальная арендованная жилплощадь со всеми кошачьими удобствами. Для Саши — постольку-поскольку.       — Ничего я не продал, — хмурясь, сообщает он трубке, — я уже не первый раз с Мишей договорился, чтобы он меня здесь закрыл. Ну, на ночь только, на одну. Мне есть, где жить, если что…       Костя на другом конце провода тихонько смеется, и Саша с привычным упоением слушает такие милые сердцу звуки. Отсмеявшись, Пушкин очаровательно выдает:       — Интересное времяпрепровождение. Подозреваю, что скрасить одиночество было решено бухлом?       — Я выпил-то всего ничего, Костян. И оправдываться, кстати, тоже не планировал, оно само, — обиженно бурчит Саша, разом теряя романтично-боевой запал, — ты там звонить собирался кому-то? Ну ладно, не хочу отвлекать.       Еще один звенящий смешок. Такой красивый… И Костя тоже красивый. Саша с умилением жмурится, представляя его, наверняка немного сонного и расслабленно улыбающегося.       — Собирался. А ты собирался ко мне ехать, правильно?       Звучное сопение.       — Что, забыл уже, а, алкашня? — издевательски-любезно продолжает трубка.       У упомянутой «алкашни» слегка покраснели кончики ушей.       — Я… Я помню. Подожди, получается, я могу это сделать? — затаив дыхание и не веря в происходящее, уточняет Саша. По его колотящемуся сердцу можно часы сверять. Температуру мерить. Ну, как там говорится?..       — Давай лучше мы с тобой поступим по-другому.       — То есть?..       — То есть жди.       И отбой. Гудки.       Что это? Как это понимать? Почему так?..       Он сказал: «Жди».       Стоп, он что, приедет прямо сюда? В клуб? К Саше?       Выходит, что так.       Пока Саша судорожно пытается ужиться с этой непростой для осознания мыслью, на смену ей прилетает вторая:       «Где Костя вообще живет? Далеко?»       Раз сказал, что приедет — получается, не сильно и далеко.       Стоп.       А зачем он едет? Для чего? Это всегда так работает? Звоните посреди ночи кому попало, натыкаетесь ненароком на линию пьяного Малого, отлетевшего с парочки бокалов, базарите с ним и сразу же срываетесь из дома с намерением…       Каким?       У Саши слипаются глаза и взрывается мозг, настолько невыносимыми оказываются все эти бесконечные вопросы.       Выходит, остается одно.       Ждать Костю и готовиться к разговору с ним, потому что вот сейчас лучшего времени и придумать нельзя.       Кажется, Саша к поступлению в театральное не готовился так, как к этому разговору.       «Что делать, если ты хрен знает сколько влюблен, а объект твоей любви об этом совершенно не догадывается?» Эта мысль, описывающая ситуацию максимально точно, засела в черепной коробке и теперь навязчиво бегает кругами.       Саша пробует разные способы успокоения сердца и разума, откладывая, между тем, действия в реальном мире, насколько это возможно.       Он честно пытается привести в порядок мысли, собраться с духом — он ведь не трус, совсем не трус. Но вся подготовленная речь просто валится у него из рук, ворохом несказанных слов оседая где-то на полу. Прямо перед изящными, облаченными в строгие серые брюки и лакированные ботинки, Костиными ногами.       Саша поднимает затуманенный взгляд и в самом деле видит Пушкина, с озорной искоркой в глазах покручивающего на пальце ключи.       Приехал.       И молчит.       Саша тоже молчит.       Они молча разглядывают друг друга.       Из чего сложилась его любовь к Косте? Почему она пришла?       Возможно, вначале увлечение Костей было чем-то на исключительно духовном уровне. Саша ведь без ума от настоящего искусства, а Костин образ к искусству отношение, в глазах Саши, несомненно, имел, причем самое прямое. Но когда Малой, наконец, сообразил, что ни на одну картину или скульптуру не готов столько смотреть и ни одну песню слушать, сколько делать вышеперечисленное в отношении Пушкина, он понял: попал. Загляделся, видать, в омут серьезных, умных глаз. Так там и остался.       Всё, с ним связанное, греет сердце до безумия: отточенная речь, тихий, сдержанный смех, который сопровождается непременным упрятыванием лица в аристократичных ладонях, его наполненные сарказмом шутки, поддержка именно тогда, когда она нужна больше всего.       Костя Саше нужен.       И Малому больше всего на свете хочется об этом сказать, потому что сейчас, в звенящей тишине и тусклом свете, когда между ними двумя нет никого постороннего, атмосфера кажется такой приторно-ванильной, совсем как в мелодрамах. А Саше мелодрамы нравятся, и он совсем не против стать героем одной из таких.       — Я тебя люблю.       Он сидит на диване, щурясь, смотрит на Пушкина снизу-вверх, и сознание, притупленное алкоголем, решает, что прозвучавшей фразы не было, что произнес ее Саша где-то у себя в голове.       Поэтому Малой, слегка покачиваясь, приподнимается с дивана, тянется к застывшему на месте Косте, который все так же ничего не говорит, только хлопает изумленно своими большими глазами.       — Я люблю тебя, понял? — повторяет он, убедившись, что теперь произнес это вслух.       Пушкин задумчиво смотрит на него.       — Кость… — робко дотрагиваясь до рукава Костиной рубашки, пытается вывести его из транса Саша.       — Ну Костя… — жалобное поскуливание.       Никакой реакции со стороны Пушкина не следует, и тогда Саша, набравшись храбрости, приподнимается на носочках своих стареньких ботинок и утыкается Косте носом куда-то в шею. Так и остается. Сопит еле слышно, боится спугнуть того, чей запах хотел так близко почувствовать, кажется, дольше вечности.       И Костя оттаивает, шевелится немного, но Сашу от себя не отталкивает.       — Кость… — еще более жалобный скулеж ничего не замечающего Саши.       В этот момент Сашину спину осторожно обхватывает поперек тонкая, чуть дрожащая рука, а над ухом парня раздается такой любимый голос:       — Ну чего ты, малыш, скулишь… А?       Почти уже плачущий, но все еще сдерживающий слезы, Саша поднимает на Костю огромные, не менее удивленные глаза, чем у самого Пушкина некоторое время назад. Смотрит вопросительно, чуть шмыгает носом и словно бы ждет чего-то, но не решается никак.       Но в этот раз Костя всё понимает, усмехается чему-то своему. Он несколько отстраняет прильнувшего к нему Сашу, созерцает его, мысленно сравнивая с нахохлившимся воробушком. Чуть зарывается рукой в кудрявые волосы парня.       — Маленький… — шепчет он, с теплотой глядя в глаза напротив, поглаживает спутанные кудри.       И Саша не выдерживает этих небольших, казалось бы, Костиных действий — всхлипывает чуть слышно. Вот так. Не верил никогда, не ждал, но надеялся, и надежду в себе не убивал.       — Я для тебя — всё, что угодно, Кость… — с придыханием выдает Малой. Тот только усмехается по-доброму, треплет по русым вихрам осмелевшего воробушка.       — Мне ничего не надо, — спокойно отвечает Костя.       Саша сглатывает.       — Кроме, разве что, тебя.       Пушкин прижимает к себе хрупкое, дрожащее тело парня и целует Малого куда-то в затылок, ласково до одурения, нежно-нежно.