Полюбовное страдание

Иногда Александр чувствует себя поистине виновным во всех грехах мирских. Мирских, потому что его мир – Михаил. Грехах, потому что когда-то он отобрал у него слишком много. Сильно больше, чем должен был. Прошло уже много-много дней с того времени – он считал. Михаил поднял эту тему лишь единожды, сказал тогда, что то время, когда они считали друг друга врагами давно минуло. Почти садистские игры в ненависть порядком поднадоели, вот только Москва не играл ни-ког-да, а Петербург точно так же никогда не ненавидел. Миша прямо сейчас улыбается всепрощающе по-родному и чуть озорливо. Так улыбаются дети, не познавшие грязи, не окунувшиеся в томный, развращенный омут жизни. Александр взрослеет и все чаще думает о том, что улыбка эта не его и не для него. Не может тот, кто прошел через все круги ада на земле, так улыбаться тому, кто все почести в один момент забрал себе. Может. Он очень сильный. Александру кажется, он нездоров, потому что нельзя в здравом уме так тянутся к тому, кого воротило столетие назад от одного твоего имени. Это всегда было особенно больно. Петербург самодостаточен, ему не нужно ничье одобрение, он не нуждался в признании других городов. Но от Москвы он хотел услышать многое. То, что слышали другие. Быть может, он хотел бы быть отстроенным и взращенным из небольшого села, и быть таким ценным, чтобы обращались с ним, как с хрусталем. Хрусталь течет у Москвы по венам. Его осколки больно впиваются тысячами необдуманно брошенными взглядами и натянутыми циничными улыбками. В каждом его действии, каждом слове Александр ловит неодновековую мощь и мудрость решений. Он все видит наперед, ему все под силу. Петербург откровенно восхищается, каждый раз непроизвольно тая дыхание, стоит Михаилу задержать на нем взгляд. Он очарован чужим блеском в глазах, выверенными и четкими движениями, вздорным характером, который даже обладатель держать не в силах. Москва был не единожды покоренным, но не покорившимся. Тем, кто всегда выйдет победителем, пройдет не по головам, по мирозданию, умываясь в крови пусть даже своей, поглощая силу духа и воли, поедая сердце. Петербург готов вырвать собственное, отдать на растерзание, скормить. Александр его никогда не боялся. Если ты боишься – ты не уверен в себе. Северная столица великой империи, в его ногах все мощи святые и кости под пеплом, он просто не умеет бояться. Москва упрямый. Он мог пройти через препятствие столько раз, что оно намертво вгонялось в землю, и тогда то, что раньше мешало, становилось его опорой. Примерно с таким завидным упрямством он выстраивает между ними доверительные отношения. Не позволяет выйти с зала собрания вместе с другими останься, нужно кое-что обсудить, читает что-то из его, Саши, личной библиотеки и даже почти заставляет ее хозяина с ним это обсудить. Почти, потому что Петербург не против вовсе, даже рад, но немного тушуется с непривычки. Александр в ответ ведет себя очень сдержанно, не позволяет себе никаких лишних взглядов, никакого контакта. Он просто такого не вынесет – Москва кажется недосягаемым, хотя и сидит совсем рядом, на душке кожаного дивана, вертит в руках 《Идиота》 Достоевского. Питеру, взрослому и слишком много думающему Питеру, правда сложно идти к нему на встречу и это заставляет только бесконечно восхищаться вековым терпением Москвы. Пока не случается кое-что, что заставляет в этом терпении усомниться. — Ты меня совсем не слушаешь, – сокрушается Михаил, отрешенно перекатывая из руки в руку некогда полный виски бокал. Кажется, это бокал его, Питера, но парень точно не помнит, потому как он далеко не первый. Шатен даже отрицать не собирается, только сказать, что он куда лучше знает свой город и потому считает свои действия единственно верными. Вместо этого, вместе с неосторожным мазком руки по веку, вырывается совершенно другое. Петербург вздыхает так же сокрушенно, как минуту назад это делал столица, но слов своих назад не берет. Тем более, что Москву два раза приглашать не нужно и он над ним неожиданно нежный.