Чуя отказывается верить своим глазам, но реальность такова, какова есть, и она жестока. Взгляд голубых глаз блуждает по белым стенам и колоннам, по потёртым скамьям и стрельчатым цветным витражам церквушки. Она совсем маленькая, и, наверное, это неправильно - прощаться с преемницей Босса Порта без должной помпы, но Чуя едва ли может думать об этом. Ему кажется, происходящее лишь кошмарный сон. Кажется, он вот-вот проснётся от того, что задыхается из-за гривы волос Дазай на лице или из-за того, что она опять прижала его к себе плюшевой игрушкой, игнорируя тот факт, что он задыхается, плотно вжатый лицом в её грудь, как бывало уже не раз. Но пока что Чуя задыхается лишь от того, что ему не хватает воздуха из-за кома в горле, и это кошмар всё не заканчивается и не заканчивается, и не заканчивается.
- Мы подождём снаружи, - шелестит Акутагава, кашляя в ладонь и отступая спиной назад.
Чуя смотрит на него и не видит выражения лица - чёлка закрывает ртутные глаза. Пришедший вместе с ним Накаджима тоже не смотрит на Чую, только сжимает губы в плотную нить, прячет нос в меховом вороте пальто и тоже тенью скользит к выходу, растворяясь в ярком, льющемся в проход свете.
На улице отличная погода. Тепло, свежо и небо такое чистое, ясное. Так не должно быть. В день, когда Дазай лежит там, в конце прохода на постаменте в гробу, не должно светить солнце и не должна шелестеть зелёная листва, и не должен слышаться отзвук детского смеха где-то неподалёку, и не должны цветные из-за витражей лучи солнца скользить по стенам. В день, когда Дазай лежит в гробу, и только что вернувшемуся из Осаки Чуе нужно с ней попрощаться, должен идти дождь. Должен быть ливень, гроза, шторм, ураган. Что угодно, но только не такой погожий денёк.
- Это не может быть правдой, - едва слышно бормочет себе Чуя и на нетвёрдых ногах движется вперёд.
Не может, нет. Но вот она - реальность. Чёрный гроб, белая шёлковая подкладка и лежащая в нём Дазай. Кажется, что она просто спит. В своих чёрных чулках, юбке и застёгнутом пиджаке поверх белой рубашки, расстёгнутый ворот которой не скрывает привычные белоснежные бинты. Даже её плащ на плечах раскинулся чёрной волной под спиной. Волосы распущены и украшены красными камелиями. Весь гроб изнутри вокруг тела заполнен красными камелиями, и Чуе это кажется чем-то символичным, а ещё очень знакомым. Чёрт возьми, она ведь болтала об этом. Болтала о том, что хотела бы побыть прекрасной Белоснежкой, которую
«разбудит поцелуем любви прекрасный Чиби-принц».
- Дура, - выдыхает Чуя и криво улыбается, игнорируя жжение в глазах. - Ты такая дура, Дазай...
Дрогнувшие пальцы касаются волос, отводя пряди со лба. Кожа у Дазай бледная, прохладная, всё ещё привычно нежная и мягкая. Чуя ласково оглаживает её по щеке и медленно наклоняется, касаясь чужих губ своими, будто во сне. Конечно, чуда не происходит, и Дазай не открывает глаз. Она ведь не принцесса из сказки, а Чуя - не принц.
И было бы легче смириться, если бы знал, что всё из-за мафии. Они все знают, что не в игрушки играют. Они все готовы в любой момент умереть: защищая Порт, защищая своих людей, защищая себя или защищая Йокогаму. Смерть - привычная гостья в теневом мире, и Чуя знал, что такое возможно. Чуя знал и был готов к тому, что однажды поляжет сам или погибнет во время очередной миссии Дазай, несмотря на то, что «Двойной Чёрный» считают неуязвимым даже по отдельности. Он не думал об этом, не думал, что будет делать, если такое случится, если он потеряет Дазай, но всегда знал, что это возможно. Но смириться с тем, что случилось...
Дазай покончила с собой. Наглоталась таблеток, и на этот раз рядом не оказалось того, кто бы откачал, вызвал рвоту и дотащил до больницы. Это был выбор самой Дазай, и пусть толкнула её на очередную попытку суицида пустота «Исповеди», это ничего не меняет. Дазай могла позвонить Мори. Дазай могла позвонить Акутагаве или Накаджиме. Дазай могла позвонить хоть кому-то, чтобы её отвлекли, пока Чуя был в Осаке, а Ода - её лучший друг - в Хамамацу. Кто-нибудь бы приехал и отвлёк её от желания потянуться к таблеткам. Кто-нибудь бы приехал и отвлёк её от толкающей за грань пустоты, уберёг до того момента, как Ода или Чуя вернутся - единственные способные заткнуть дыру в её душе.
- Почему ты этого не сделала? - шепчет Чуя и берёт один из цветков, опуская на ямку между ключиц Дазай, будто диковинное украшение. - Ты могла позвонить любому. Ты могла позвонить мне, и я бы всё бросил, лишь бы ты была жива...
Это не конец света. Люди в мафии смертны и они умирают. Дазай умерла, но жизнь Чуи не остановится на этом моменте, верно? Он будет дальше работать на Порт. Он будет и дальше заботиться о подчинённых и учениках Дазай. Он будет и дальше помогать Мори-доно и Коё-сан, и Хироцу-сану и остальным. Время лечит, и однажды Чуя смирится и примет смерть Дазай, и снова сможет спокойно смотреть на мир вокруг. Может, однажды он даже вновь влюбится в кого-то и найдёт своё счастье, и...
Из груди рвётся истеричный смех, и Чуя не пытается его подавить. Что за бред. Что за бред крутится в его голове. Привычная работа на Порт? Жить дальше? Новая любовь? Это невозможно. Чуя не жил до встречи с Дазай, лишь существовал, и именно встреча с ней привела его к этому моменту - к моменту, когда он может сказать, что живёт, а не существует. Одна встреча изменила так много всего, и если бы не Дазай, Чуя, возможно, вообще уже был бы давно мёртв из-за чёртового Верлена. Дазай - всё для Чуи. Подруга, напарница, часть души, возлюбленная, его семья. Если нет Дазай, как возможен дуэт? Как возможна жизнь Чуи, когда её смысл вновь исчез?
Новая любовь? Смешно. Несмотря на собственнические замашки и жадность, они с Дазай так долго шли навстречу друг другу. Они так долго притирались, постоянно испытывали друг друга на прочность, играли на нервах, проверяли границы, пытались вытравить из себя ненужные, мешающие эмоции. А потом просто смирились однажды, сделали одновременный шаг навстречу, и мир вспыхнул яркими красками. Любить Дазай и получать её любовь взамен всегда было так правильно. Самое правильное из всех возможных вариантов. Пусть Дазай больше нет, Чуя не сможет заменить её кем-то, потому что... Не будет ли это предательством? Не будет ли это предательством погибшей Дазай, свет которой навсегда в Чуе, потому что сам он - жив?
- Ненавижу тебя, чокнутая бинтованная идиотка, - шепчет Чуя.
И целует губы. Целует руки. Целует пряди волос. И слёзы, слёзы крупными прозрачными каплями срываются с его ресниц, оседая на кажущейся мраморной коже той, что унесла вместе с собой весь свет.
Когда Чуя узнал, когда рванул обратно первым же рейсом, то всё ещё верил, надеялся на то, что это какой-то идиотский несмешной розыгрыш. Но Акутагава и Накаджима встретили его в аэропорту и сообщили, что все уже попрощались утром, и Дазай ждёт только его одного перед погребением. На ступенях церкви у него подкосились колени. Чуя не смог зайти внутрь сам, и Накаджима осторожно поддержал его под локоть, поджимая губы в тонкую нить. Раньше он всегда так делал, когда не одобрял сумасшедшие выходки своей наставницы. Видимо, точно так же он поджимает губы, когда ему больно и пасмурно на душе.
Чуя бы с радостью просидел в этой церквушке вечность, лаская взглядом любимые черты родного лица, но в залитом светом проёме возникает мрачная фигура. Акутагава негромко прокашливается и говорит, что им пора идти. Кое-как собрав себя, Чуя в последний раз целует тонкие пальцы, цепляет из гроба одну ярко-красную камелию и бредёт к выходу.
Он не в состоянии ехать в Порт, и Акутагава явно понимает это по одному его взгляду. Безмолвной тенью он и подошедший к ним Ацуши движутся к машине, которая вскоре отвезёт их в бар, где Чуя безбожно напьётся, оплакивая свою потерю. Хотя хватит ли у него на это слёз? Вытирая покрасневшие глаза и шумно выдыхая, Чуя прячет в кармане цветок камелии и забирается на пассажирское сиденье машины Акутагавы. Ацуши садится рядом с ним, прижимается плечом к плечу и шепчет:
- Всё будет хорошо, Чуя-сан.
Не будет.
Никогда, никогда не будет.
***
- Долго собираешься там лежать? Неужели так удобно?
Голос Мори эхом отскакивает от стен: достаточно громкий и серьёзный, но спокойный, расслабленный. Впрочем, иначе и не могло быть. Он был тем, кто одобрил выходку Дазай, когда она пришла со своим планом в его кабинет. Открыв глаза, Дазай какое-то время смотрит на высокий потолок, на льющийся из цветного витража синий, зелёный и малиновый свет, а после медленно садится прямо. Красные камелии осыпаются с её волос. Места, где Чуя оставлял свои трепетные прощальные поцелуи, горят огнём.
- Как жестоко, - продолжает Мори, усаживаясь в своём «повседневном» одеянии на скамью в первом ряду. - Думаю, не имеет смысла ждать Чую-куна завтра на работу. У него, вероятно, будет знатное похмелье. Не боишься, что он что-нибудь натворит?
- Он слишком любит жизнь и слишком ценит данные клятвы, - отвечает Дазай, поглаживая кончиками пальцев запястья, пытаясь прочувствовать оставленное чужими губами эфемерное тепло. - К тому же, я не планирую затягивать это представление. Мы встретимся раньше, чем займётся рассвет. Акутагава-кун и Ацуши-кун присмотрят за ним и не дадут натворить дел.
- Накаджима-кун явно не в восторге от твоего плана, - улыбается Мори.
Дазай криво улыбается в ответ.
- Верно. Не в восторге. Не понимает. Осуждает. Вот только я тоже не в восторге от того, что Чуя делает с собой, как рискует. Мы слишком часто спорили об этом и слишком часто ссорились из-за этого. Он каждый раз кричит, что я не понимаю. Кричит о том, что должен защищать вверенные ему жизни подчинённых. Кричит о том, что я чёрствая. Вот только шестёрок в Порту как тараканов и крыс в портовых гаванях, а Чуя - один. Со своей силой, со своими амбициями, со своими мозгами и с пользой, которую приносит организации - один. Сосуд для Арахабаки - один. И «Порча», эта бесконтрольная, опасная, выжигающая всё вокруг сила - не то, что можно бездумно задействовать просто потому, что кто-то угрожает шестёркам из низшего звена.
Перекинув ноги через бортик гроба, Дазай ловко спрыгивает на постамент. Невысокие каблуки цокают по прогретому солнцем пыльному бетонному полу, пока она подходит к Мори, поправляя плащ на плечах и крутя в руках несколько подобранных красных камелий.
- Вы поэтому и одобрили мой план, - продолжает, сминая хрупкие лепестки между пальцев. - Вам эта черта Чуи тоже не нравится. Он слишком ценен для вас. Он слишком ценен для меня. Поэтому мы здесь. Может, хотя бы после устроенного мной представления он поймёт, какую картину я вижу каждый раз, когда он использует «Порчу». Может, хотя бы теперь он осознает, как мне страшно и больно, и невыносимо, когда я обнуляю его, и он падает в мои руки, захлёбываясь и истекая собственной кровью, когда его тело изломано и изранено, а сердце бьётся так быстро и сильно, что готово вот-вот лопнуть. Я не всегда успеваю подобраться к нему в срок, и «Порча» убивает его на моих глазах. Мы условились использовать её лишь тогда, когда иной расклад невозможен, и я ненавижу то, как он в итоге выпускает её на волю лишь потому, что кто-то грозится перебить три отряда по сорок жалких пешек, которые никто и ничто по сравнению с ним.
Скривившись, Дазай передёргивает плечами и поднимает на улыбающегося Мори тёмный взгляд.
- Пусть они сдохнут. Пусть
все они сдохнут. Я готова самолично сбросить их тела в общую безымянную могилу, лишь бы не стоять перед гробом, в котором посреди белых камелий будет лежать погибший из-за своего идиотизма Чуя. Если он не понимает на словах, я покажу ему свои чувства на деле и смирюсь с тем, какую сильную боль придётся ему причинить. Если Чую не волнуют мои чувства, если он не хочет слушать и слышать то, что я говорю, я отплачу ему тем же.
- Ты можешь быть пугающей, Дазай-кун, - улыбается Мори и поднимается со скамьи, направляясь к выходу из церкви. - Но не могу сказать, что не понимаю. Иначе я бы не одобрил этого плана. И всё же... Всё же это было жестоко. Даже для тебя, Дазай-кун.
- Мне всё равно, если это принесёт благо, - отвечает Дазай, вставая привычной тенью за его спиной. - Он - моя собака, и я решаю, когда он умрёт.
Мори негромко смеётся, будто услышал хорошую старую шутку, и жестом предлагает ей пройти вперёд него через арку выхода. Две тёмные фигуры растворяются в залитом солнечным светом проёме. Подхваченные налетевшим порывом ветра лепестки камелий танцуют в цветных лучах витражей и оседают внутри одинокого пустого гроба.
|...|
