Один шёпот на двоих

По-майски тёплое и мягкое солнце пробивалось сквозь тяжёлые утренние тучи, скользило лучами по стенам, моему лицу и серому полотну. Упрямый солнечный свет, прорываясь, выжигал сетчатку, заставлял жмуриться от болезненно яркого света и отирать слезящиеся глаза рукавом запылившейся куртки. Я сморгнул пару раз — пыль попала в глаза, заставляя сменить рукав на не менее пыльное запястье. Я помню, что меня кто-то звал, упрямо потряхивая за плечи, тянул за руку, которую я зло выкручивал каждый надоедливый раз. А время? Не помню, сколько прошло времени. Оно текло вязкой субстанцией, забиваясь в уши, отчего я не слышал гомона вокруг нас. То, что прошёл как минимум час, я понял только по движению солнца, рассеявшемуся на небе свинцу и выжженной до белых пятен сетчатке, которая, несмотря на болезненные пульсации, всё ещё могла транслировать информацию в мозг. С затаённой злостью и нескрываемой обидой, подчёркнутой непрерывно льющимися слезами, я стоял в больничном крыле у тела брата, что было накрыто серым полотном. В районе головы виднелось просочившееся сквозь ткань пятно крови. И это единственное, что я видел. Мой взгляд был прикован к этому ничтожному пятнышку, которое таило под собой кошмар всей моей жизни — Фред мёртв. Я не хочу в это верить. Я скорее поверю в то, что сам перепутал, кто из нас кто. От осознания произошедшего меня мутило, паника сдавливала лёгкие. Я задыхался обречённо, как под толщей воды, когда к ноге привязан булыжник и барабанные перепонки разрывает от давления. Задыхался отчаянно, как от удушающей петли, калёным железом въедающейся под горло, когда умирать передумал, когда больно и страшно стало и пальцами под верёвку подлезть пытаешься, но сил уже нет. Я чувствовал, как мир внутри, вокруг меня, который я так любил, к которому так привык и которым дорожил, трещит по швам, сыпется на осколки, испускает последний хриплый вздох. Вопль. В глазах мутнело. Из-за слёз и пыли я уже не видел пятна, но всё ещё смотрел туда, где, по моему мнению, оно должно было быть. Голова гудела от напряжения и вопросов, которые я задавал один за другим: — Что теперь будет дальше? — Как мне жить с этим «дальше»? Я абсолютно точно не был готов к тому, что случилось. Как бы я ни храбрился перед братом в тот момент на крыше, внутри меня разворачивалась буря: я мог спасти его, мог тайно наложить на него защитные чары, это не спасло бы его от Авады, но точно уберегло бы от того дурацкого взрыва. Но в тот момент я подумал, что излишне накручиваю себя. И вот я получил что имею. Из-за моих невнимательности и самоуверенности брат мёртв. Я пустил опасения на самотёк, самонадеянно посчитал, что всегда буду рядом с ним и в случае чего силы больше пригодятся мне в ходе битвы. Чёртов идиот. Если бы я знал, что потеряю его из виду, не окажусь рядом, не смогу защитить, я бы не совершил столь глупой ошибки. Ошибки, которая теперь стоит для меня непомерно дорого, с которой я никогда не смирюсь, за которую буду расплачиваться до конца жизни. Взглядом я скользнул с пятна крови на мыски собственных ботинок, попутно выцепив ботинки брата, торчавшие из-под ткани, — одинаковые. Удушающий ком боли в оболочке из едкой пыли саднил глубоко в горле. Почему он? Что, если бы вместо Фреда умер я? Или мы бы погибли оба? В любом случае мне бы было легче, чем сейчас — не мучался бы. Но как же мама? Отец? Разве это не эгоизм, граничащий с трусостью? Убить себя, чтобы не мучаться — удел труса? Но если бы мне дали шанс, я бы не был так эгоистичен. Ведь я не хочу испытывать эту боль, обиду и этот страх. Поэтому сейчас умереть за брата или вместе с ним казалось мне единственным выходом из ситуации. Вымученно я опустился на колени, давясь слезами, ловя очередной приступ паники и отчаяния. Сердце, лёгкие, всё тело умоляли прекратить это безумие. Так не должно быть! Это неправильно. Невозможно. Разум твердил: выбери же путь без страданий, лишь раз причинив себе осознанный вред. Но Фред бы не одобрил. От этой мысли стало не по себе. Что я скажу ему, если встречу после смерти — не смогу соврать. В слезах обнимая его, я расскажу, как выпустил кровь из вен? Или заавадил сам себя? И пальцы, уже сжимающие палочку во внутреннем кармане куртки, ослабли, как только перед глазами возник образ старшего брата, которого бы непременно расстроила моя опрометчивая выходка. Поймав себя на мысли, что уроки прорицания были не такой уж чушью, я почувствовал чьи-то тёплые руки, которые обнимали меня со спины, а длинные рыжие волосы прядями ниспадали у щеки. — Джинни. Сестра уже не плакала, но по-прежнему всхлипывала, сильнее обнимая меня за плечи. Малышка Джинни, кто бы мог подумать, что ты познаешь смерть брата так рано. — Прости меня, я не смог защитить его. — Ты не виноват, Джордж. — А из лёгких будто воздух вышибло. Она мотает головой, её красивые волосы волнами вторят движениям, а руки сильнее сжимают меня в объятиях, пытаясь успокоить и укрыть от ужаса происходящего. Будто боль физическая: обнял, погладил, налепил пластырь — и всё хорошо. Но ничего хорошего. Кто кого ещё должен успокаивать — от её жеста мне стало лишь хуже. — Если бы у меня был шанс всё исправить… — Джордж, — шёпотом мне в плечи. Она силой разворачивает меня от тела — сначала плечи, затем голову, но взглядом я ещё прикован туда, к грязно-серой ткани. Сестра берёт меня за руки и, заставляя повиноваться, уводит в дальний тихий угол больничного крыла. Но сознанием я по-прежнему там, рядом с Фредом, и хотел бы навсегда остаться вместе с ним. — Джордж, послушай... — она утёрла вновь выступившие слёзы тыльной стороной ладони. — Да как я мог… — а я не слушал. Медленно сползая спиной по стене, я чувствовал позвонками все острые углы, ощерившиеся мне в кожу. Все мои чувства смешивались в какое-то липкое противное варево — зелье, что заполняло лёгкие и рвалось наружу, мешая нормально дышать и адекватно рассуждать. И жить тоже мешало. — Что же я за брат такой, раз допустил его смерть? — сдавленно, куда-то в колени, в крошево каменного пола, в сырую землю. Я посмотрел на Джинни, её мокрые глаза стали для меня предательским отголоском в и так истерзанном сердце. «Что же я за брат такой, раз допустил, чтобы она плакала?» — Чем я занимался, Джинни?! — вопрос и не ей адресован вовсе, да и вспоминать я не хотел. — Ты не виноват, но… — Вот именно, что «но»! — Липкое варево рвалось наружу, взбиралось вверх по трахее, рвало когтями гортань, достигло нёба, захватило язык, — меня понесло. — Но я должен был спасти его! Но я не должен был отходить от него ни на шаг! Но я не справился! «Сколько же криков из-за тебя, братец!» Я никогда так не кричал. Казалось, глотку ошпарило кипятком, меня колотило от холода и бросало в жар одновременно, мозгу отчаянно не хватало кислорода, а пальцы судорожно на нервах сжимались на коленях — если бы я раскрошил их в кровавое месиво, даже не заметил бы. — Только лишь я виноват, — снова в колени, в пол, в землю. В пустоту в сердце. Наверное, я был бы не прочь всё-таки умереть прямо сейчас, от разрыва сердца например. Не нужно мне грандиозных битв, пожирателей, страшных, непростительных заклятий — просто щелчок, мгновение и последний вздох, с облегчением оседающий на губах. — Джордж Уизли! — казалось, её голос надломился на моём имени. — Прекрати это немедленно! И хотя бы раз послушай свою младшую сестру! Джинни присела напротив и аккуратно взяла меня за руки, заставляя обратить на себя внимание.