Восемь лет спустя.
Май 2006 года.
Жизнь не прощает нам лишь одной единственной ошибки и это — смерть. Всё остальное можно пережить, перетерпеть, адаптироваться. С приходом смерти всё становится куда сложнее, точнее просто никак. Так и не значит ли, что проще? Любое движение останется без внимания, мысль без сожаления, эмоция без выражения. Так зачем стараться? И здесь не получится что-то исправить, все попытки — тоже ничто. Здесь кругом ничто. Здесь тебя уже нет. Иногда говорят, что человек жив до тех пор, пока мы помним о нём. Скажите это тем, кто потерял дорогих людей, оставив разговор неоконченным, чувства не раскрытыми, а злобу саднящим красным отпечатком на лице собеседника. Человек жив, до тех пор пока он может даровать тебе прощение. Ведь никому кроме это не под силу. Я не верю в жизнь после смерти. Не верю в перерождение, реинкарнации и отпущения грехов в лице того, кто к этому не имеет никакого отношения. Все наши грехи должны быть прощены персонально теми, против кого они были совершены. А если человек умер, тебе не у кого просить снисхождения. Твоя ошибка останется с тобой навсегда, её никто не сможет облегчить, разделить или отпустить. Если бы вы знали, что всё, что вам дорого перестанет существовать ни через минуту, ни час, ни день. Месяц? Год? Без разницы. Всё, что вам дорого, рано или поздно перестанет существовать. Вот только никто не знает, когда настанет тот самый час или год. И вы действительно сказали бы то, что сказали? Сделали? Или не сделали? Последние слова, что я сказал в адрес Анджелины были не просто обидными. Они были мерзким и останутся ядом для моего разума, я запомню их навсегда. Говорят, смерть забирает достойных. Достойных чего, жизни или смерти? Достоинство понятие относительное, как и всё в этом мире. Даже добро и зло. Совершая в своём понимании правильный и логичный поступок, я могу наткнуться на осуждение со стороны окружающих меня людей, тех, что имеют отличные от меня ценности и взгляды. Относительно их понимания использование маховика — это зло, которое должно караться по справедливой строгости. Относительно моего понимания ситуации, я спас брата — добро, не спас нашу подругу — лицемерное зло? — Джордж? Я моргнул несколько раз, сбрасывая задумчивое оцепенение, но по-прежнему сверлил взглядом тёмную гранитную плиту, установленную в землю среди множества таких же. Тишина, молчаливо гулявшая среди надгробий кладбища южного района Саутуорка, всегда невзначай затягивали меня в утопичное философствование, которое обычно ни к чему кроме самокопания не приводило. — Что-то ты долго, — я обернулся, когда почувствовал руку, тронувшую за плечо. Обычно мы приходили сюда вместе, но сегодня Фред задержался в магазине, когда Верити дёрнула его с вопросом уже в дверях и, кинув уверенное «Я догоню», он оставил меня в легкомысленном одиночестве. — Заждался? — Не люблю быть тут один. — О чём ты думал? Даже внимания не обратил, когда я подошёл… — Да так… — я осёкся, когда заметил изучающих взгляд напротив, — Ты крадёшься как кот, я и шагов-то не слышал. Я забрал у брата из рук небольшой свёрток и принялся его разворачивать, а Фред, расстегнув куртку наполовину вытащил из внутреннего кармана палочку и неспешным лёгким движением наколдовал небольшую вазу, заполненную водой. Закончив, он присел у плиты, поправил пушистый букет ромашек, оставленный видимо кем-то из друзей, прошёлся пальцами по боковой кромке надгробия и печально улыбнулся. — Как твои дела, Анджи? — Хризантемы? — Скажешь, плохой выбор? — он обернулся и чуть склонил голову набок, изучая меня всё тем же заинтересованным взглядом. — Нет, — я вытянул из упаковки пару белых крепких цветков, — Знаешь, говорят хризантемы это кусочки солнца, которое разъярённый дракон рвал на части. — И почему же он рвал его на части? — Фред принял из моих рук белоснежные цветы, оборвал пару нижних листьев и поставил в вазу. — Потому что хотел обладать им, но обжёг лапы отчего впал в ярость. — А мораль? — Просто красивая легенда, — я мотнул головой, складывая бумажную упаковку аккуратным конвертиком. Фред что-то уклончиво буркнул себе под нос и сел на траву рядом со мной. Весна плавно перетекала в полноценное лето. Трава уже давно стала плотной, насыщенно-зелёной и тёмная земля под ней почти не виднелась. Дожди всё меньше беспокоили Лондон в это время года, а прошедшая неделя выдалась особенно тёплой и солнечной, так что можно было не таскать с собой плед и спокойно расположиться на траве. — В конечном итоге, мы сами разрушим то, чего так страстно желаем, — заключает Фред, не отрывая взгляда от бликующей на солнце гранитной плиты. Просто красивая легенда могла бы остаться таковой, если бы в голову Фреду не пришло искать тайный смысл. Если бы мне в голову не пришло рассказать эту историю. Если бы ему в голову не пришло купить хризантемы. Меня и правда задели его слова? — Думаешь, в конечном итоге мы погубим друг друга? — Нет, — Фред взял меня за руку, — Это просто интерпретация того, как я понял эту легенду. Интерпретация? И ничего более? Но что ждёт нас в далёком будущем? Последнее время эта мысль гложет меня словно голодная собака старую кость. — Мы опаздываем? — Фред шмыгает носом, смотрит на часы. — Немного… — Хочешь побыть тут ещё? — Наверное, — ответ настолько уклончивый, что меня клонит в сон. — Когда мы здесь твоё настроение становится таким меланхоличным, — он придвигается ближе, слегка толкает плечом, — Может всё-таки пойдём? — Не стоило мне рассказывать про дракона. — Что? — Фред наклоняется, снова разглядывает меня, — Джордж, я же не серьёзно, — и будто пугается, рассмотрев нечто в моих глазах, — Я не про нас… — А что, если и про нас тоже? — я отвернулся. Внутри что-то ёкнуло, стоило сказать это вслух. И меня накрыло разочарование, как накатывает усталость или тяжёлая болезнь. Я искал в себе причину, чтобы не расплакаться прямо здесь, чтобы не выглядеть глупо перед братом, чтобы не нервировать его на пустом месте. Наверное, я провёл здесь наедине со своими мыслями слишком много времени. Десять минут кажется? И этого оказалось достаточно? Я действительно становлюсь меланхоличным. Но вся эта обстановка и вправду заставляет меня думать о плохих вещах. — Эй, Джорджи, ты пугаешь меня, — Фред развернул меня к себе, приобнимая, притянул ближе, — Чего ты себе навыдумывал? — Нам обязательно быть там? — я утыкаюсь лбом в его плечо, чувствую как в горле мешает удушливый комок, — Станет только хуже… Фред будто теряется на мгновение, замирает. — Мы же обещали, — выдаёт он внезапное, но кладёт руку мне на голову, гладит и добавляет: — Но, если ты не хочешь, можем не идти. Тем более я уверен, что будет скука смертная. — Домой тоже не хочу возвращаться. Это не было похоже на обычную меланхолию. Апатия, с которой нет никаких сил и желания справляться — как внезапный удар по голове в безмятежный солнечный день. В такие моменты думаешь, что жизнь не может быть счастливой, что всё происходящее безобразный сюр, а тебе выделена единственная роль — несчастного прокажённого. Твоя социальная бесполезность стремится стать абсолютной пока тело теряя значимость, становится полупрозрачной оболочкой для удержания души. Существует ли она — душа? Фред вздохнул, но промолчал, наверное, давая мне возможность самостоятельно понять, чего же я хочу. Его пальцы всё ещё теребили пряди волос на затылке, отчего по спине кралась мелкая дрожь. От ворота его куртки едва уловимо чувствуется аромат травянистого спектра, немного успокаивающий, лёгкий, и я ловлю себя на смешной мысли, что у него дурная привычка распылять одеколон на одежду отчего все вещи в нашем шкафу пахнут почти одинаково. Флегматично позволяя себе чуть больше, я расстёгиваю его куртку и, оглаживая рёбра, придвигаюсь ближе, обнимаю и, словно ища спасения, ныряю головой под ворот. Фред всё также молчит, обнимает крепко, но через несколько секунд едва заметно напрягается, когда поворачивает голову влево. — Джордж, — он кладёт руку мне на плечо и кивает в сторону, стоит поднять на него глаза, — Мы не одни. Слева от нас метрах в пяти по выложенной тёмно-кирпичной плиткой дорожке не спеша проходила пожилая пара. Высокий мужчина в тёмном пальто по началу бросил в нашу сторону незаинтересованный взгляд, но поправив круглые очки, нахмурил седеющие брови, рассматривая нас явно дольше, чем того диктовали приличия, но в конечном итоге он всё же отвлёкся, переключив внимание на свою спутницу. В иной ситуации я бы отстранился. В любой другой ситуации я бы не позволил себе такое тесное прикосновение там, где нас могут увидеть. Но сейчас, всё происходящее вокруг меня не волновало, а разбушевавшееся внутреннее море могло найти своё спокойствие только в объятиях одного единственного человека, который к тому же не был против, да и в целом беспокоился на этот счёт куда меньше меня. — Плевать, — вырвалось само собой, когда носом я снова утыкался в мягкую футболку цвета грозового неба и ароматы тепла его тела. И высказанное словно придало мне сил. Я почувствовал, что с лёгкостью могу справиться с дурными мыслями, а более того, чувствую, что ничто не способно меня задеть пока Фред рядом. — Джи была так рада, когда я пообещал, что мы придём, — я отстранился, потёр глаза костяшками пальцев, — А мы и так уже опаздываем. Я протянул Фреду руку и, поймав его тёплые пальцы, подумал о том, что хочу остаться с ним столь долго насколько это возможно. Возможно у меня не получится выбросить из головы всю ту пессимистичную ерунду, которая занимает мои мысли примерно раз в неделю, но накручивая себя на пустом месте я делаю хуже не только себе, но и Фреду, поведение которого становится похоже на повадки бдительного суриката. Погода сегодня и вправду была особенной, как нельзя располагающей к бездумному времяпрепровождению на улице посреди бескрайних полей и лесов, там, где был обустроен новый дом нашей многочисленной семьи. Собравшись вместе впервые за долгое время, мы решили устроить небольшой ужин в семейном кругу и заодно отпраздновать рождение наследников. Вот только мы с Фредом неизменно отлынивали от взваленных на нас обязанностей — заманчивая сказочность зеленеющих окрестностей притягивала расположиться среди яркой растительности, поэтому вырвавшись наконец из плена магазинных полок и бесконечных заказов, мы наслаждались каждой минутой, проведённой в тишине под тенистыми деревьями в саду неподалёку от дома. Здесь было куда спокойнее чем в доме, пусть также немного суматошно и к тому же разбавлено делом, в котором мы уж точно не думали принимать участие. — Ты только взгляни — он же вылитый ты, — я погладил по щёчке смешного мальчишку, которого Фред укачивал на руках, но тот всё не желал засыпать, игнорируя надуманный взрослыми распорядок дня, — Помнишь наши детские фотки? Светлоглазого мальчугана у Фреда на руках большая семья величала не иначе как Альбус — младший сын четы Поттеров. Нас с братом такие игры с именами приводили в лёгкое замешательство, что уж говорить о втором имени так вообще в дрожь бросает. Поэтому для ребёнка мы придумали куда более безобидное — Ал. — С чего бы ему быть похожим на меня? — Фред в задумчивости повертел головой, рассматривая круглое личико ребёнка, который в ответ смотрел на него хлопая огромными глазами, и бросил неуверенный взгляд на меня, — Так то мы близнецы, сколько он похож на меня, столько и на тебя. Если ты настаиваешь, — он улыбнулся и скорчил ребёнку смешную гримасу, от которой тот замер, но спустя секунду рассмеялся, потянув маленькие ручки к лицу брата. — Точно как ты — тянется к всякой гадости. — То есть я гадость? Ну спасибо, Джорджи, — он отвернулся от меня вполоборота, — Эй, то есть хочешь сказать, ты у нас тоже гадость? — он усмехнулся и возобновил медленные укачивания. Я же приобнял его за талию одной рукой, а второй провёл по светлым волосам мальчишки укутанного в клетчатое одеяло у Фреда на руках. — Уверен, та ещё гадость… — И всё-таки, не понимаю, — Фред скосил на меня задумчивый взгляд, — Что ты имел ввиду? — Глаза. Точно, как твои, — я улыбнулся, поцеловал Фреда в висок. — Глупые что-ли? — Красивые, — я повторил поцелуй, но спустился ниже, к щеке и мягко коснулся уголка губ, что тронула лёгкая улыбка. — И как Джи его укачивает? У меня скоро руки отвалятся… — Эй, вы двое! Я обернулся на голос за спиной. Однако Фред даже не уделил оклику внимания, всецело поглощенный убаюкиванием ребёнка. Кричал же нам братец Рон, который высунувшись из окна родительского дома, махал в нашу сторону кулаком, не забывая метать глазами молнии. Ну такое. Насколько это было бы вообще возможно. — Имейте совесть! Вам ребёнка доверили! — Рон! А ну, отстань от них! И наш младший брат чуть не вывалился из окна, когда в соседнем, но этажом выше появилась сестра. Я хихикнул и шёпотом, чтобы не потревожить наконец-то засыпающего племянника, обратился к Фреду: — Смотри, наша сестрёнка нас защищает. И Фред немного поёрзав на месте всё-таки развернулся к дому вполоборота, наблюдая разворачивающуюся битву мнений: — Но, Джинни, они же… — Рон захлопнул рот не в силах описать словами наше безнравственное поведение, а сестра привычно закатила глаза. — Что они? — Но! — младший братец вскинул обе руки в нашу сторону, как бы спрашивая сестру, не слепа ли она, раз не видит очевидно неправильных и аморальных вещей. А та снова закатила глаза. — Рон, уймись. — Рональд Уизли! — голос Гермионы прокатился по Норе и за её пределами едва не разбудив ребёнка на руках у Фреда. Мне оставалось лишь тихо прыснуть, когда Рон в панике посмотрел сначала на сестру, потом на нас, махнул рукой и скрылся в оконном проёме, а затем уже тише, в доме послышалась недовольная тирада его жены. — Ребят, — сестра улыбнулась, посмотрев на нас, — Посидите с ним ещё немного? — Конечно! — хором, но шёпотом. — Не переживай, наш племянник в самых надёжных руках, — и Фред развернулся полностью, демонстрируя Джинни результат нашей слаженной работы: ребёнка, преспокойно посапывающего даже несмотря на доносившиеся споры. Сестра ещё раз улыбнулась и скрылась в окне второго этажа и к спорам с первого присоединилась спустя несколько секунд, а после недовольного синхронного женского окрика, Рон сдался, оставив линию обороны в вопросе предоставления «неправильным» близнецам права нянчиться с племянником. — Сколько это будет продолжаться? — я устроил голову на плече Фреда, наблюдая за малышом и сам почувствовал, как клонит в сон. Вопрос был скорее риторический. Учитывая опыт прошедших лет, мы понимали, что весь этот цирк утихнет стоит нам снова вернуться в город и не показываться семье пару недель. — Ещё пару недель точно, а там кто знает, — он едва пожал плечами и склонил голову, касаясь ухом моей макушки, — Потом остынет на месяца три и снова. Помнишь, как было полгода назад? — И год. — И полтора? — И два, — я запрокинул голову, вглядываясь в лиственную крону дерева, — Хотя тогда было куда хуже. И действительно. То ещё зрелище. Почти два года назад, а точнее спустя шесть лет наших с Фредом отношений, о которых знал только Билл, мы решились раскрыть семье тайну, в которой несносные близнецы, то есть мы, опять стали инициаторами переполоха, во все подробности которого семья предпочла не вникать. Билл тогда даже почти отговаривал нас, просил потянуть ещё время и не действовать опрометчиво, наверное, надеялся на то, что в конечном итоге мы образумимся. Было обидно. Я чувствовал, как негодование подрезает последние страховочные нити и шепчет на ухо как мантру мысли о том, что наше счастье тоже имеет право на жизнь. Почему мы должны скрываться, ныкаться по углам, а на людях вести себя как ни в чём ни бывало? Мы не были в отчаянии, но чувствовали несправедливое ограничение, которое было истощающим и угнетающим словно пытка водой. Фред даже однажды поделился мыслью о том, что мы и вовсе могли бы оставить всё как есть, но наблюдать за чужим счастьем, сохраняя своё в тёмном чулане подобно тяжёлому испытанию, в необходимости которого он сильно сомневался. Никто, конечно, не говорит о том, что мы только спим и видим, как бы стать возмутителями спокойствия, собрать на себе все недовольные взгляды и бессовестно вгонять семью в краску. Едва ли после стольких лет мы остались также глупы, как и прежде. Более того, мы не надеялись на стопроцентное понимание. В конце концов нашему с Фредом общему терпению пришёл конец, когда обеспокоенные родители задумали познакомить нас с дочерьми коллег отца. Всё это было уже слишком, наверное, ещё и потому что несколькими годами ранее мы не чувствовали такого давления, да и не приходилось придумывать оправдания затянувшейся беззаботной холостой жизни. И мы рассказали. Хоть это и не было похоже на полноценное признание наших отношений как таковых, скорее на размытое убеждение семьи в том, что сейчас мы просто хотим быть только вместе, в глазах каждого без исключения в тот вечер читалось непринятие. Родители просто не поверили. Решили, что мы выдумали очередную идиотскую шутку специально, чтобы позлить их и услышать причитания о детях, внуках и вы-же-вообще-то-мальчики. Да, очень интересно. Но спустя год споров и серьёзного отстаивания собственных позиций и границ, они сдались, наконец-то оставив нам право распоряжаться собственными чувствами. Но всё же ещё не до конца приняв такое нелогичное, с первого взгляда, развитие событий отец в один из вечеров вызвал нас в Нору и потребовал честного ответа, в самом деле ли мы настроены серьёзно или всё это очередной фарс, на пару с желанием поиграть на струнах семейных нервов. И тогда, взявшись за руки, мы предоставили отцу самый исчерпывающий и честный ответ за всю нашу жизнь. Мама же постоянно вздыхала, сетовала на наше бездумное отношение к себе, но смотрела на нас привычно тепло и мягко. Наверное, мы отделались ещё малой кровью оказавшись в условиях, когда консервативные родители выросшие во времена незаконности однополых отношений, приняли нас сравнительно легко. Джинни в самом начале была ни за, ни против. Всецело она собралась с мыслями спустя примерно пять месяцев и, со скромной улыбкой, обратившись к нам за семейным ужином, выразила свою позицию в том, что не собирается ни мешать нам, ни осуждать. В дальнейших разговорах она даже обмолвилась, что замечала наше довольно близкое общение на протяжении этих лет, но не придавала особого значения, списав всё на ещё более тесную связь, возникшую между нами на почве послевоенных событий. От старшего братца Перси мы не услышали почти ничего нового. Его святейшество Занудство одарил нас порцией фирменного угрюмого взгляда и бессмысленным монологом об испорченности и невоспитанности. За что почти получил персональный нагоняй от мамы, углядевшей в его словах претензию в свою сторону. Справедливости ради мы в долгу не остались и подмешали в его тыквенный сок экспериментальное зелье, от которого цвет кожи менялся на лягушачье-болотный. Итогом конфликта стали две недели недовольного молчания в его исполнении, но по итогу наши с ним отношения почти не поменялись, а иногда он даже заглядывал в магазин, чтобы проведать нас. Больше всех, как всегда возмущался, да и кипит до сих пор братец Ронни. В его понимании происходящее между нами является исключительно тем, на что нужно шикать, а многочисленно присутствующим теперь в семье детям поспешно закрывать глаза. Даже если мы просто сидим рядом на одном кресле, листая один журнал на двоих. Иногда он успокаивается на несколько месяцев, но стоит ему заметить нас за чем-то большим чем повседневное поведение, вся суматоха под его главенством обретает новые краски, обрастает новыми криками, фырканьем и косыми взглядами ещё на полгода. Иногда наблюдать за такой реакцией кажется делом забавным, но едва ли я буду честен, если скажу, что подобное продолжительное поведение не портило нам настроение и не вызывало в головах мысли о сожалении, что мы решились рассказать родным правду. Всё-таки, если поразмыслить, мы получили больше отрицательной, чем положительной оценки. Хотя мы, наверное, должны быть благодарны и такому исходу событий, в котором родители всё ещё зовут нас на семейные праздники, а младшая сестрёнка доверяет нянчить своих бесценных детишек. Но сейчас я бы не стал утверждать, что раньше было лучше и не сказал бы, что у нас с Фредом поначалу не возникало проблем. Многому мы учились заново, что-то осознавали с самого начала, чаще вместе, но иногда и порознь боролись с предрассудками и непониманием. Иной раз глубоко внутри действительно возникало жгучее чувство скованной неопределённости и опасения за наше будущее. Я часто чувствовал себя беспомощно, мыслил пессимистично и не мог унять тревожности, подобно тому, как это было в первый месяц после войны. Казалось, безумная бездна до сих пор скрывается где-то совсем рядом, в мозгу, в подсознании, точит зубы и ждёт момента, чтобы разинуть смертоносную пасть. Каждый раз эти зубы лязгали где-то рядом с шеей, продавливая в глотке воздушный ком, но исчезали словно не находя сил на что-то большее чем угроза. Я держался, но ровно до того момента, до той самой мысли о том, что не могу выносить мутных бесцветных глаз Фреда, с которыми он пытается жить как ни в чём ни бывало; громко веселится, острит и, по-прежнему собирая плечом все углы, искренне уверяет меня, что всё хорошо. Несмотря на все заверения и его поразительно быструю способность к адаптации, ситуация Фреда тяготила меня, наверное, куда больше, чем его самого. Раздумывая сейчас над своими поступками в прошлом, я бы уверенно согласился, что действовал слишком сумбурно и крайне резко, не оставляя Фреду и шанса на парирование всех своих идей. Удивительно, сколько перемен случилось за эти восемь лет. Не все были приятными, часть из них стали серьёзным испытанием для нас обоих. Но некоторые моменты стали переломными. — Как долго ещё ты планируешь скрывать от них то, что мы смотрим на мир только твоими глазами, Джорджи? Была уже ночь, не совсем ещё поздняя, но уже тёмная. Особенно здесь, вдали от городского освещения сумерки спускались рано, и прилегающая к дому не освещаемая фонарями территория быстро погружалась во мрак. Небо чернильное и безоблачное мерцало мириадами звёзд, которым и дела не было до двух близнецов, вспомнивших о тайне, хранящейся в одном на двоих шкафу. Снова. Всех племянников-внуков в Норе уложили спать, а взрослые, утомлённые беготнёй за день, проводили время в гостиной, обсуждая вопросы воспитания или распланированное на годы вперёд будущее. Мы же бездельничали на крыше. Здесь можно было не скрываться, вести себя друг с другом настолько близко насколько вздумается, поэтому лёжа на жёсткой чуть покатой поверхности одну руку я подложил под голову, а второй перебирал волосы Фреда, который устроился головой на моём животе. — Думаешь им стоит обо всём знать? — Не думаю, что прям совсем обо всём, — усмехнулся Фред. Можно не скрываться. Поэтому маскирующие чары, отнимающие хоть немного, но всё-таки часть магических сил в такие моменты мы снимали, стараясь особо не злоупотреблять. Ведь ещё тогда условились — только на людях. Ни к чему пугать людей, да и лишние вопросы тоже не нужны. — Я думаю это не справедливо по отношению к ним, — голос у Фреда был немного невесёлый, — Ты боишься они не поймут? Фред и раньше заводил разговор о том, что стоит бы поведать семье правду о его чудесном исцелении. Вот только эта идея не имела под собой никаких веских оснований, потому я всё чаще отмахивался. Извечная проблема таких ситуаций — жалость. Вечный спутник пускай добровольного, но самопожертвования. Мне не нужна тоска в глазах окружающих и их мысли о том, будто мне пришлось так поступить. — Вовсе нет… — Что тогда? — он развернулся, коснулся рукой моего локтя, призывая говорить как есть, а я усмехнулся, глядя в его глаза и думая о том, что было бы забавно, будь у меня возможность видеть себя со стороны. — Я не знаю, как объяснить своё решение, — я оставил в покое его мягкие волосы и прикрыл глаза рукой. Глаза? Если смотреть на звёзды убирая руку справа — они сияют подобно драгоценными камням. Я уверен, ни в одном хранилище банка Гринготтс не спрятано таких сокровищ. Звёздная пыль и лунная дымка, разлитая на иссиня-чёрном небе пленяет красотой — обманчивой, далёкой и поэтому такой прекрасной, ведь за этим сиянием скрываются световые годы пустоты и холода, мрака. Он там есть, всегда был и присутствует теперь повсеместно, если смотреть на мир только левым глазом. Потому что слева звезды видит Фред. Я отдал ему свет — он даровал мне тьму. И я ни о чём не жалею. Разве только о том, что не поступил так раньше. — Хочешь сказать, ты можешь яростно защищать наши отношения, но свою жертву объяснить не можешь? — Да. — Но мне же ты смог объяснить. Меня же ты убедил. И это главное. Тогда, восемь лет назад, после бессмысленной ссоры на побережье и отчаянного признания в стенах нашей квартиры, в моей голове зародилась идея. Страшная для брата, но очевидная для меня. Каэцитас — заклятие, вызывающее необратимую, полную слепоту. Ещё тогда я сокрушался, какого чёрта Фреду пришло в голову использовать именно его, ведь имеется сотня-другая более лёгких и эффективных боевых чар. Но в конечном итоге, я перестал даже думать об этом «почему» — криком делу не поможешь, равно как не облегчишь. Мои причитания только больше травили брата. Правда, в нашем конкретном случае мы не были уверены в том, что потеря зрения действительно бесповоротна: отрикошетившее заклятие было куда слабее прямого, а улучшения мы уже наблюдали после курса лечебного зелья. Вот только время шло, и с каждым утром все наши усилия тонули в туманной белизне его глаз. Мою голову всё чаще одолевали мучительные мысли, ведь сколько бы я не перерыл магической и магловской литературы — абсолютно везде полная потеря зрения однажды не могла быть восстановлена. Без операбельного вмешательства. Первоначально, в одолевшем меня приступе неверия, я не воспринял эту информацию со всей серьёзностью, но спустя полгода, находясь в полном отчаянии от осточертевшей бесполезности иных методов я понял — для сомнений повода у меня нет. Однако своё решение я высказал брату далеко не сразу, прекрасно представляя как он отреагирует на такое предложение. Но оно действительно казалось мне единственно верным, способным спасти нас обоих. К тому же, обсуждению оно не подлежало, равно как и отклонению. Несмотря ни на что, я чувствовал свою полную ответственность за то, что случилось с Фредом. Но зная его упрямый характер, я был готов к тому, что придётся насильно положить его на операционный стол. Прошло вот уже долгих восемь лет, но тот разговор стал для меня одним из тех, что я никогда не буду в силах забыть.***
Я разбудил его рано утром, после бессонной ночи, проведённой на кухне. Не то чтобы я взвешивал все за и против, об этом и речи быть не могло — никаких против тут нет, значит и взвешивать нечего. Я подбирал слова, пытался сформулировать внятные аргументы, лишь бы Фред действительно выслушал меня. Лишь бы не обрубил на корню идею, что вселила робкую надежду. Вероятно, сегодня было бы наше обычное утро: беспечное, немного ласковое и тёплое, с переливали золотистых зайчиков в складках ткани тёмно-синих штор, с мягкой немного печальной улыбкой тонущей в примятой за ночь перьевой подушке, с ненавязчивым ароматом свежезаваренного вручную кофе витающего по квартире лёгким утренним ветром из приоткрытого на кухне окна. Было бы. Но чёрные стрелки на настенных часах показывали почти шесть утра и солнечные блики не успели выглянуть из-за крыш соседних домов, Фред с головой зарылся под одеяло, спасаясь от света, крадущегося через неплотно задёрнутые шторы, а мысли о кофе занимали меня в самую последнюю очередь. С минуту я стоял в дверях комнаты, наблюдая как мерно дышит под лёгким одеялом то родное без чего жили бы спокойно миллионы людей вокруг меня, но без чего не жил бы я. Разве многого ли я хочу тем, что готов неподдельно искренне разделить с братом тяжелое испытание? У меня странное ощущение будто до сих пор я не мог доказать Фреду свою значимость, а сейчас наконец обрёл ту самую ценность, благодаря которой буду полезен. Он конечно же скажет, что это не так, что я надумываю Мерлин невесть какой ерунды, что я глуп и не осознаю всей серьёзности и тяжести последствий. Но мне не страшно. Я с осторожностью вытянул угол одеяла из-под его бока, помедлил нерешительно переступая с ноги на ногу и всё же улёгся рядом, обнимая Фреда со спины, легонько коснулся носом тёплой шеи, поцеловал совсем невесомо. Обычно в такое время суток Фред спал крепко, не обращая внимания даже на шум с улицы или кухни, когда я вставал раньше него, но сегодня его сон оказался чутким, он завозился, пытаясь размять мышцы, чем чуть не спихнул меня с кровати. — Фред? — М-м? — Обещаешь выслушать меня? — Что такое, Джордж? Я снова коснулся носом его шеи, но затих в нерешительности: почему я полез к нему с этим вопросом именно сейчас? Наверное, надеясь на утреннюю сговорчивость. — Джордж? — я и не заметил, как извернувшись Фред коснулся рукой моего затылка, ероша спутанные волосы, — Что ты хочешь мне сказать? Я выдохнул. Отступать нельзя. — Я знаю, как вернуть тебе зрение. Правда, только на один глаз, но ведь это лучше, чем ничего. — Джорджи, не думаю, что глазной протез мне пойдёт, не хочу быть похожим на Грюма. Тем более нужен хотя бы один здоровый глаз. Да и мама будет в ужасе, — он усмехнулся, — Только представь её лицо, — Фред вздохнул, сильнее сжимая мою руку на своём животе, — Но я смогу увидеть её. И тебя, — он почти развернулся ко мне лицом, но я сильнее прижал его к себе, не давая возможности перевернуться. Не хочу сейчас смотреть в его глаза. Не хочу видеть в них панику и страх, возможно злость за, казалось бы, необдуманную легкомысленную идею, слишком резкую для него, такую очевидную для меня, что сердце рвётся выполнить задуманное просто потому что есть силы, потому что могу и хочу. — Уверен, ты сам будешь с шоке, так что… — Я отдам тебе свои, — на бездыханье и даже толком не закончив предложение. В голове, всё выглядело не так, я был более уверен, не дрожал как осиновый лист, не видел жутких кругов перед глазами, потому что пришлось зажмуриться. Может быть всё же я не сказал вслух? Или он не заметил? Но я перебил его на середине фразы, какое уж. — Исключено, — решительно и твёрдо, настолько, что в голосе чувствуется звон калёной стали. Сколько минут прошло, прежде чем он дал мне ответ? Часов? Едва ли, ведь сердце не может биться всего лишь раз в час. Слишком медленно. Наверное, люди на самом деле не умирают от страха — от времени, которое прячась за этим страхом начинает поглощать нашу жизнь слишком быстро, по щелчку костлявого пальца, сбрасывая годы до считанных секунд. Время — как руководящая аксиома смерти. Оно настолько непредсказуемо, что его сравнение с песком, утекающим сквозь пальцы, кажется мне слишком осязаемым — оно хуже. Словно мимолетный порыв ветра: берёт себя из ниоткуда, подхватывает твою жизнь, играет с ней, кружит мир вокруг, перехватывает дыхание, а затем уносится в никуда, забирая привычное, меняясь каждую сотую долю секунды отчего всегда остаётся непричастным к переменам, подставляя людей в подлые обстоятельства своего непостоянства. Я не хочу стать жертвой скоротечности. Не хочу завтра оказаться перед фактом невозврата только потому, что сегодня не приложил достаточно усилий, чтобы замедлить это безумие под названием время. Не приложил достаточно усилий, чтобы наполнить дни счастьем способным противостоять этой безобразной насмешке — время. — Ты обещал выслушать. Я не могу сдаться после первого же ответа, имею право на доказательный «бой», отчаянный выпад похожий на метание дикого зверя в клетке. Может быть всё же выслушает? Мне бы только шанс — я приведу весомые доводы и аргументы. Ему ведь осточертел этот бескрайний туманный мир? Я заберу половину, а взамен отдам такой привычный и яркий. И не попрошу ничего взамен, только бы он смотрел на меня и видел, как я смотрю на него. Я знаю это — страшно жить воспоминаниями, грезить образами прошлого. Вот только Фред будто живёт в иллюзорном пограничном мире, где находит для себя счастье в каждом мгновении, но в этом же мгновении теряется среди неясных мутных образов, которые с каждым днём причиняют всё больше боли. Мне? Он молчит. Значит, выслушает? Нужно изложить самые веские аргументы. Но какие? Где они? Когда я успел растерять все мысли, собранные в единый текст? На кухне или по дороге до комнаты? Возможно, они закатились под кровать, когда в нерешительности я топтался рядом. — Джордж, я сказал — нет. Я вздрогнул, выпадая из задумчивого поиска правильной мысли, а Фред продолжил: — Какой в этом смысл? Лишить зрения тебя, чтобы вернуть его мне? — без особых усилий он всё-таки развернулся в моих руках. Не хочу видеть эти глаза. Они сводят меня с ума, затягивают в ловушку. Фред «смотрит» с непониманием, хмурит брови и едва приподнимается на локте. От его былого сонного состояния остался разве что отпечаток подушки на щеке и взъерошенные волосы, ниспадающие на глаза отросшей чёлкой. Он ощутимо дёргает ногой, когда пытается подняться, чтобы сесть, но морщится и падает обратно, да так тяжело, что меня подкидывает на пружинистом матрасе. — Снова? — откинув одеяло, я сажусь у него в ногах и касаюсь его левой голени, мышцы на которой каменеют от судороги. — Сейчас пройдёт, — Фред шипит, поджимает пальцы и подтягивать колени ближе к груди. — Прекрати, — я глажу его лодыжку, — Расслабься и ляг ровно. Тебе нужно не сокращать мышцу, а расслаблять её, — я тяну его за ногу, глажу напряжённые мышцы, постепенно усиливая давление, растирая и массируя. — Больно, Джордж, — Фред попытался вырваться. — Потерпи. Расслабься и полежи спокойно, — я продолжил аккуратно разминать его ногу, спускаясь от голени до лодыжки и пальцев, — Заодно подумай над моим предложением. — Твои предложения меня в могилу загонят. — Я пытаюсь вытащить тебя оттуда. — А я не там, Джордж, — Фред зло поджал губы. — И всё же. Всё это, — я хлопнул его по ноге, намекая на внезапные судороги по утрам, — Не просто так. Фред тяжело выдохнул. — Но что потом? — он откинулся на подушку, — Будем раз в два месяца меняться? И так всю жизнь? Мерлин! Да это настолько глупо, что я даже обсуждать не хочу. Как ты вообще мог подумать, что я соглашусь на подобное…? Не злись, прошу тебя, ведь это было моим добровольным решением. Ты же должен меня понять. — Я хочу помочь. — Ты отлично справляешься, — он улыбнулся, — Правда. — Этого недостаточно, Фред! — я едва сдержался, чтобы не повышать голос слишком сильно, — Тебе же тяжело. Я вижу, как ты стараешься этого не показывать, но ты не видишь себя, когда думаешь, что меня нет рядом. Я знаю как тебе тяжело, чувствую, как страшно. Десятая доля этого страха поселилась в его глазах ещё давно, до войны, до событий операции ордена, до бунтарского студенческого движения в стенах школы. Он не был обычным, поглощающим и леденящим, приносящим едкое чувство постоянного опасения, но был утомительным, изматывающим изо дня в день и, в какой-то момент после, мне казалось, что страх причина того, что Фред ослеп. Будто он не хотел видеть мир вокруг, последствия, страшился найти в моих глазах призрачное осуждение. Но я бы самостоятельно выколол себе глаза, если бы заметил в зеркале нечто подобное. — Фред, мы же не просто братья — вечно вместе, живём друг для друга. Не просто близнецы, — я отвёл взгляд в сторону, — Неужели ты думаешь, что способен скрыть от меня что-то настолько простое как страх и отчаяние? У тебя руки трясутся, когда ты нервничаешь или что-то не получается, губы кусаешь неосознанно. Я не могу представить каково это, в одночасье потерять окружающий мир, но уверен это отражается на тебе куда сильнее, чем ты думаешь. Сейчас — судороги. А что потом? — У тебя у самого кошмары и бессонница, — он дёрнул головой, указывая в сторону моей кровати, — Так в чём ты хотел меня упрекнуть? — Не упрекнуть, — я вздохнул. — Тебе настолько жалко меня? — Да не в этом же дело… — Жалко? — Нет, Фред. Если бы я хотел просто пожалеть тебя, то не нашёл бы в себе сил на столь серьёзное предложение. Жалость полна бездействия. Фред промолчал. Недовольно выдохнул, забарабанил пальцами по матрасу и размял голеностоп как только я убрал руки с его ноги. Я снова лёг рядом с братом, взял за руку и почувствовал его волнение, которое концентрировалось в напряжённых пальцах. Я аккуратно погладил его ладонь, коснулся губами запястья, основания ладони и верхних фаланг пальцев на стыке аккуратно подстриженных недавно ногтей. И, когда пальцы расслабились, я положил его ладонь на своё лицо, закрывая левый глаз. — Забери левый. Он твой, — я снова поцеловал его ладонь, — Я весь твой. Для тебя. — Если ты мой, то мне решать, что с тобой делать. — Не в этот раз, — я мотнул головой. — Джордж, я не могу… — он выдохнул лишь напрасно распаляя из лёгких кислород. Я всё решил. Так всё и должно быть — знаю, что это единственный шанс искупить перед ним свою вину. — Можешь. Только ты. Только тебе, Фред. Пожалуйста. Не отталкивай меня. Мы так много потеряли, — сбивчиво, но метко. Я видел, как каждое слово за трепетным движением губ, касавшихся его ладони в моменте приносили постепенный результат, — Это не безрассудное решение. Если ты боишься, что я пожалею — нет. — Знаешь, я не хочу, чтобы окружающие смотрели на тебя с жалостью, — Фред провёл пальцами по моему лбу, убрал с глаз чёлку, — Одно дело, когда ты становишься жертвой обстоятельств и люди стараются поддержать тебя словами, но ты не видишь, как они смотрят на тебя. Совсем другое, когда они молчат, а ядовитое ослабляющее тебя чувство жалости плещется у них глазах. Все они будут думать, что ты бедняга, раз тебе пришлось пожертвовать собой ради меня. И будут правы, потому что тебе пришлось. — Даже если пришлось, я не вижу в этом ничего плохого. — Увидишь, когда они узнают. — Не узнают. Есть несложное маскирующее. Никто ничего не заметит, если мы будем осторожны. Все будут думать, что ты излечился. Про меня и вовсе никто не узнает. — Не слишком ли много мы берём на себя вранья? Хранить столько секретов… — Билл знает и этого достаточно. — С каких пор Билл соучастник? А остальные…? — Ни к чему… — Но почему…? — Зачем нам вообще кому-то что-то объяснять? — Нельзя же так. Нужно обдумать. — Не нужно, Фред. — Но мы же должны всё делать вместе, — сколько боли. — Позволь мне последний раз принять решение единолично, Фред. Пожалуйста. Он не ответил, лишь прикрыл веки, ресницы на которых мелко дрожали, а уткнувшись лицом в подушку издал протяжный глухой вой, скорее взбешённый, чем отчаянный. — Тебе не приходила в голову мысль, оставить всё как есть? — Фред? — Что? — Какие мысли, — я поднёс его ладонь к своему лицу, — Приходят тебе в голову, когда ты прикасаешься ко мне? Это единственное, на что мне оставалось надавить — безжалостно и по-хамски неадекватно. Я был готов вызвать в его голове любые эмоции, начиная от раздражения, заканчивая тянущим возбуждением. За прошедшие полгода мы словно проходили испытание тишиной, страхом ошибиться, сделать неприятно друг другу в то время как оба боялись любой боли и наши взаимоотношения не были похожи на те, что следуют за признанием в любви. Конечно, мы стали ближе, но едва ли только потому, что нуждались просто в интимной близости. Всё наше поведение, все прикосновения и разговоры были скорее частью когнитивно-поведенческой терапии, направленной на избавление от симптомов посттравматического расстройства, которое, оказывается, оставило заметный след в психике каждого. Мы старались не замыкаться, не оставлять друг друга в одиночестве надолго, а когда несколько месяцев назад я стал просыпаться от мучительных кошмаров несуществующего прошлого и в панике искал Фреда в тёмной комнате, он предложил хотя бы иногда спать вместе. Становилось легче, но только лишь от того, что мне не приходилось бледным приведением наощупь искать его кровать и просить о помощи. Стоило мне закричать Фред обнимал меня, звал по имени и успокаивал, поглаживая вдоль позвоночника. Кошмары не отступали и с примерно одинаковой периодичностью раз-два в неделю я возвращался в тот самый зал и в кошмарной темноте видел перед собой только тело Фреда, кричал во сне и наяву, пока его тёплые руки не вытягивали меня из ужаса. В такие моменты я переходил на дрожащий шёпот, цеплялся за Фреда мёртвой хваткой и силился прогнать сонное оцепенение. — Фред, прошу тебя, избавь меня хотя бы от одного кошмара, пожалуйста, — я коснулся губами его запястья. Мои кошмары не отступали. И мне кажется они ещё долго будут преследовать моё замученное сознание, но я заметил, что с каждым разом страх отступает всё быстрее, слезы текут всё реже и руки почти не трясутся. Фред поджал губы, прикоснулся к моей щеке, а приблизившись поцеловал в лоб, задержавшись рядом на мгновение дольше обычного. Когда он отстранился, я понял, что у него в глазах едва заметно блестят слёзы, а в каждом последующем движении прослеживается это неприметное чувство обречённого поражения. Я добился своего? Это было сложно, мягко говоря. Но теперь я осознал: мне чертовски невыносимо понимать то, что я не оставляю ему выбора, выкручиваю руки, единолично принимая столь серьёзное и тяжёлое решение. Я словно загнал его в угол. И это грозит ему чувством вины, если вдруг что-то пойдёт не по плану. Но отступать нельзя. Время после оказалось настолько мимолётным, что я с недоумением остановился и осознал происходящее только в тот момент, когда мы паковали вещи, собираясь в частную клинику на севере Франции, где по заверениям Флёр работали самые высококлассные хирурги магического мира. Хотелось бы быть уверенным, ничего не бояться и знать, что всё пройдёт точно по плану, но не испытывающий ранее операционных вмешательств в свой организм, я нервничал, наверное, чересчур сильно, да так, что это напрямую сказывалось на состоянии Фреда. Моё волнение словно землетрясение в океане повлекает за собой разрушительное цунами эмоций Фреда, у которого паника разбивает перед незрячими глазами самые разнообразные пугающие образы. — Я убью тебя, если ты вдруг посмеешь не проснуться, Джорджи, — Фред улыбается немного ломано, но искренне. — Скажи мне это через пару часов, когда мы увидимся, Фредди, — я сильнее сжал его руку, когда на нос опустилась кислородная маска. Чувствую его слабеющие пальцы, хотя у самого рука немеет от того количества анестезии, что течёт по венам и словно прожигает кожу изнутри. Когда тяжёлые веки закрываются, меня поглощает не угольная пустота, а лавина багрянца, пульсирующего лихорадочными всполохами. Всё затихает. Даже собственное сердцебиение остаётся только в воображении и будто мечется неспокойно где-то под ухом и выше солнечного сплетения. Последнее, что я чувствую: прикосновение холодной хирургической стали у левого глаза. Сейчас мне страшно, но всё остальное мы переживём вместе.***
— Дядя Фл’ед! Дядя Джол’дж! — послышался девчачий голос с чердака. Возвращаясь в реальность, я почти подскочил на месте, когда услышал детский голос. — Пресвятой Мерлин, она снова нас так называет, — я закрыл уши руками. — Мог бы уже привыкнуть, — Фред пожал плечами, — Скажи спасибо, что никто не зовёт тебя «папуля». — Хочешь, чтобы мне плохо стало? — Не в моих интересах… — Дядя Фл’ед! Дядя Джол’дж! — Вики, мы на крыше! — приподнимаясь выкрикнул Фред в сторону открытого чердачного люка. Снизу послышались торопливые шаги, а через несколько секунд в проёме люка появилась белокурая девчушка в цветастой пижаме и маленьким светильником в руках. Оглядев нас с Фредом, она деловито поставила лампу на крышу и, скрестив руки на груди, насупилась воробушком. — Милая, что случилось, что ты так голосишь на всю округу? Разве вас с Доминик не уложили спать? — Фред подал малышке руку, помогая взобраться на крышу с чердачной лестницы. — Я не могу с ней спать! Она отбил’ает у меня Китти! — племяшка резво забралась наверх и плюхнулась ко мне на колени, — Тел’петь её не могу. — Вики, нельзя так говорить, — я мягко щёлкнул девочку по носу, — Вы же сёстры. — Могла бы скинуть её с кровати, — Фред небрежно дёрнул плечом. — Фред! Чему ты её учишь? — Ну а что? — он усмехнулся, — В твоём случае это всегда помогало. — Лʼазве можно обижать младших? — Виктуар с интересом уставилась на Фреда. — Знаешь, Вики, однажды мы с Джорджем здорово пошутили над нашим младшим братом, да так, что у него до сих пор… — Нет! — я замахал руками у брата перед лицом, — Вики, ты правильно говоришь: младших обижать нельзя! — Зануда, — Фред отвернулся в сторону. — Что, прости? — Совсем ничего, — он улыбнулся и потрепал племяшку по волосам, — Слушай дядю Джорджа, Вики. Плохому он не научит, — и добавил шёпотом, — За этим лучше обращайся ко мне. Виктуар внимательно посмотрела сначала на Фреда потом на меня, затем снова на него и согласно кивнула, заставляя Фреда одобрительно усмехнуться, а меня вздохнуть тяжело, со всей серьёзностью воспринимая его слова как подстрекательство к необдуманным поступкам. — Дядя Джол’дж, а что у тебя с глазом? — Виктуар принялась внимательно рассматривать моё лицо, а я понял, что своим внезапным появлением она совершенно выбила из моей головы мысль о том, что мы сняли маскирующее заклятие. — Ты снова меня так называешь? Я же говорил тебе не называть нас так. Фред, я ей говорил или нет? — я обратился к брату словно ища поддержки в ситуации, явно вышедшей из-под контроля и заодно пытаясь отвлечь внимание ребёнка, а свободной рукой уже искал палочку, которая так неудачно оказалась слишком далеко. Но поздно понял, что переключив внимание племяшки на брата дал ей возможность рассмотреть и его глаза тоже. — Я вот не против, — он улыбнулся. Предатель. — Дядя Джол’дж? — Фред, меня обескураживает её настойчивость. — Обескул’аживать тебя должна моя прил’одная кл’асота, доставшаяся от мамочки, — она приложила маленькую ладошку к моей щеке, — Так что это такое? — И откуда столько упрямства? — От папочки, — нашлась Виктуар. — Боюсь представить какими бы были мои дети, — я с подозрением посмотрел на племянницу. — Несносными? — Фред запрокинул голову и будто уставился в ночное небо, стоило бросить на него недовольный взгляд. — А почему у тебя нет детей? — поинтересовалась Виктуар. — Да, Джордж, — опираясь руками позади себя Фред непринуждённо склонил голову набок и, ехидно улыбаясь, уставился на меня, — Почему у тебя нет детей? — А у тебя, дядя Фл’ед? — парировала Виктуар на радость мне всё же отвлекаясь не сказать, чтобы на удачную, но всё же совершенно иную тему. — Знаешь, Вики, для того чтобы появились дети должны быть мама и папа, которые любят друг друга… — Фред, что ты несёшь? — Нет, это я знаю, — Виктуар хлопнула ладошкой по моему колену, заставляя меня замолчать, — То есть всё дело в том, что вы оба мальчики? — Что? — почти синхронно. Мы с Фредом переглянулись. — Ну вы же любите дл’уг дл’уга? — не унималась племянница. — Вики, это другое… — Какое другое? — вклинился Фред. — Пресвятой Мерлин, — мне оставалось только тяжело выдохнуть и прикрыть глаза рукой, — Я бы с ума сошёл с тобой, — я ткнул пальцем в сторону брата, — Да ещё и с детьми. — Нам же не светит, — Фред развёл руки в стороны. — Однажды я видела как мама с папой целуются, — Виктуар задумалась, — А потом появилась Доминик. — Надо бы им сказать… — И я видела, как вы целовались… — А я тебе говорил! — я всплеснул руками. Фред смотрел на меня с явным недоумением. Он затих, кажется, даже перестал дышать, его глаза расширились, а в том, что был темнее едва заметно блестел отсвет лампы, что принесла Виктуар. Где-то в лесу неподалёку ухнула сова и я шумно сглотнул, воображая себя загнанной в угол полёвкой под пристальным взглядом внимательного хищника. В какой бы глупой ситуации мы сейчас ни оказались, из неё нужно было выпутываться как можно скорее. — Вики, папа ведь рассказывал тебе про вторую магическую войну? — спросил я осторожно. — Вели-икая битва пл’отив сил тьмы, в котол’ой участвовала вся наша семья, — гордо заявила малышка ткнув указательным пальцем в небо. — Верно, — я погладил её по голове, — В той самой войне дядя Фред, — глядя на племянницу я кивнул в сторону брата, — Серьёзно пострадал и потерял зрение, — я украдкой посмотрел на Фреда, на лице которого появилась одобрительная улыбка, — Целых полгода он ничего не видел, пока однажды я не отдал ему свой глаз, — я указал на свой левый глаз, — А он мне свой. Понимаешь? — Почему ты так поступил? — Виктуар склонила голову, коснулась макушкой моего плеча и зевнула. — Он мой брат. Я люблю его… — Тебе было гл’устно? — она устроилась поудобнее и закрыла глаза. — Да, Вики, мне было очень грустно, — я снова посмотрел на Фреда, улыбнулся ему, читая по губам ответные слова. Фред часто так делает. Объясняет это тем, что иногда чувствует бо́льшую необходимость показать мне свою любовь, нежели сказать о ней. На крыше снова воцарилась уютная тишина. По какой-то невообразимой причине, именно сейчас, в это самое мгновение полное очаровательного откровения, я не смог отвести взгляда от лица Фреда, запоминал это чувство, которое словно облегчая вес сердца заставляло его биться быстрее, но чётче, увереннее. Я вдыхал этот воздух, который заменял собой осевшую в лёгких городскую пыль, смешанную с постоянным чувством тревоги и настороженности; вдыхал чистоту, стремление и надежду. Я слушал успокаивающий шелест листвы деревьев в саду неподалёку, где мы сидели днём и вылавливал шаткое равновесие, ясность и самообладание. Мы еле уловимо касались пальцев друг друга, наполняя сердца решимостью, нежностью и смелостью. Виктуар уснула у меня на коленях. На улице постепенно становилось прохладнее и поэтому мы решили отнести малышку в кровать пока ребёнка не хватились родители, а закрывая дверь в комнату очень похожую на нашу в старом доме, я краем глаза уловил ехидную улыбку на лице Фреда. — А ты говорил будет скучно, — я выдохнул, вспоминая свои попытки извернуться в ответах на детские вопросы, — Она дотошнее Билла. Это вообще возможно? — Возраст «почемучки». Чего ты хотел? — Фред пожал плечами и, закинув руки за голову, направился по лестнице вниз, в гостиную, — А ты неплохо справлялся, будто книжки по воспитанию детей читаешь. Фред засмеялся, когда я ткнул его в рёбра. — Можно ли это считать первым шагом к раскрытию нашего секрета? Фред задумался: — Уж скорее проверочным тестом. — Я справился? — я с интересом смотрел на брата пока тот прикидывал в уме ответ. — Балла на три, — он показал цифру пальцами и остановился на площадке между вторым и первым этажом. — Из пяти? — Из десяти! — Эй, это не справедливо! Сам бы лучше объяснил? — Нет, — он улыбнулся. Из светлой просторной комнаты на первом этаже были слышны оживлённые разговоры, а под потолком едва уловимо чувствовался аромат яблочного пирога, что мы ели на ужин, отчего внезапно разыгрался аппетит. — Джордж. Я уже приготовился наложить маскирующие чары, но Фред остановил меня, вытянул палочку из рук, бросил быстрый взгляд в сторону гостиной, а приблизившись поцеловал скулу у левого глаза, обнял за плечи и, выдыхая у самого уха, продолжил: — Мне всегда недоставало терпения. — А мне смелости, — я обнял его в ответ и сцепил в замок руки на спине. — Но я считаю, что мы… — Прекрасно дополняем друг друга. Это было легко. Улыбаться вместе легко. И не нужны даже магические способности, чтобы читать его как открытую книгу. У Фреда всё на лице написано, а в каждом движении истинное намерение, уверенность и искренность в глазах. Она немного пугает меня, но воодушевляет. Поддаться ему — это как шаг в бездну, но со страховкой. — Фред, — я отстраняюсь так, чтобы он видел моё лицо, — Я… — последние слова, проговариваю без звука одними губами, так же как часто делает сам Фред. — Люблю тебя, — произносит он шёпотом одновременно со мной. У всего есть цена. У жизни, у любви, у правды. И мне хотелось бы донести одну простую истину: в этой жизни невозможно что-то получить, при этом, не отдав ничего взамен. Любая мелочь: слово, прикосновение, чувства — придётся заплатить сполна. И, мне кажется, мы заплатили всем, чем могли. Прикосновение нос к носу, а на лице улыбка по-детски радостная и заразительная, одурманивающая и дарующая бесконечное счастье. Можно ли быть настолько счастливым? В руке его рука. Шаг и едва ли отчётливое понимание, что до гостиной осталось пара метров. В голове полный сумбур, но уверенность в том, что несмотря ни на что — мы останемся вместе.