В XIII веке одной из наиболее популярных отравительных смесей стала так называемая аква-тофана (или мурривельская вода, acqua di Murriveli), создание которой приписывается реданской чародейке Туфании из Мурривеля (10XX–1161 гг.). Аква-тофана известна в первую очередь тем, что представляет собой крайне хитроумный яд замедленного действия, который лишён каких-либо уникальных органолептических свойств. Отравление мурривельской водой диагностировать также сложно, поскольку его клинические признаки во многом напоминают симптомы обыкновенной пятнистой горячки (c летальным исходом).
К большому сожалению исследователей, точный состав аква-тофаны не дошёл до сегодняшних дней. Однако ведущие оксенфуртские токсикологи полагают, что оный яд изготавливался из красавки, мышьяка, шпанской мушки, щитолистника и львиного зева (Hoffmann et al.). Таким образом, аква-тофана примечательна ещё и тем, что соединила в себе два самых популярных на Западе токсиканта: мышьяк (более распространённый на севере континента) и порошок шпанки, довольно часто применявшийся на территории центральной части Нильфгаардской империи.
…если верить выпискам из рассекреченных архивов Реданских спецслужб (за 1249–1268 гг.), мурривельской водой активно пользовалась и знаменитая Филиппа Альхард. Однако читатель, хорошо знакомый с историей Северных войн (1262–1272 гг.), может усомниться в правдивости этих «шпионских записок», заметить в них лишь намеренно искажённые факты и заподозрить бессовестный поклёп со стороны её политических противников…
Шарлотта де Винтер, «Venena et antidota»
Sec et Aigre — сухое и кислое вино (уст. жарг. 'wytrawny dijkstra'), вино с высоким уровнем кислотности и низким содержанием сахара (до 4 г/л), по вкусу напоминает уксус; при дегустации вяжет и слегка пощипывает язык.
Франсуа Шираз, «Винный гид покупателя»
Вопреки расхожему мнению Дийкстра никогда не стремился оставить след в истории человечества. Он старался и вовсе нигде не оставлять следов — громкая слава шпиону совершенно не к лицу. И пускай его кровавое наследие, от которого несло железом, пенькой и кислым вином, ещё жило в памяти людей, но уже никто не вспоминал, а вспомнив, не считал достойным упоминания тот занятный факт, что именно с подачи графа Дийкстры за последние два десятилетия карту Севера опутала плотная сеть попарно соединённых почтовых голубятен. Письма, переправляемые голубями, они же непростые, с ними ведь как: сначала пишешь шифрованную записку, затем оборачиваешь её непромокаемой бумажкой, сворачиваешь в трубочку — для верности можно ещё и края вощёными нитками прошить, — привязываешь депешу к длинным хвостовым перьям голубя и наконец выпускаешь птицу из клетки. Дийкстру всегда невероятно завораживал контраст всего происходящего, когда он складывал крошечное письмецо своими длинными и толстыми пальцами, чтобы потом вверить это очень короткое, но очень ценное послание одной маленькой птичке с отважно колотящимся маленьким сердцем. Безусловно, не каждое письмо можно доверить голубю и не всякое слово — бумаге. Магическое сообщение, как ни крути, было самым надёжным и быстрым способом связи. Только вот дружба королей и чародеев никогда не отличалась особой прочностью, а конные гонцы с железными задницами и золотыми головами, способные проделывать хотя бы по двести пятьдесят миль в день, казалось, перевелись ещё в прошлом столетии. Потому голуби — передававшие сообщения в пять, а то и в шесть раз быстрее конных курьеров, и ещё ни разу не попытавшиеся устроить государственный переворот или маленький путч, поднять восстание или развязать небольшую войну, затребовать прибавку к жалованию или одним заклинанием разнести к чёртовой матери городскую ратушу — всегда были в почёте, особенно у скромной братии шпионов, диверсантов и осведомителей. Так что шеф реданской разведки был далеко не первым, кто додумался использовать птиц для доставки сообщений — ну куда уж там! Он лишь вовремя открыл Лабораторию Почтового Птицеводства под крылышком своей любимой Кафедры Новейшей Истории, постепенно превратил голубиную почту в надёжную государственную систему и совершенно случайно — в качестве бонуса — сделал немалые деньги на продаже «чудесных птичек» поздно спохватившимся соседям. А затем этих же голубей у них и перехватывал, и спокойно читал переписку каких-нибудь незадачливых каэдвенских баронов или темерианских купцов. Скрипело перо, монотонно гудели в стенах трубы, потрескивали свечи, подмигивая друг другу пламенными язычками, густо оплывал желтоватый воск. По шершавым листочкам льняной бумаги змеились хитросплетения чернильных строк. Дийкстра не спал. Усталость покинула его в тот самый момент, когда клятая Филиппа исчезла во тьме межпространственного разрыва, оставив его думать над обозначенными вопросами, разгадывать природу её полунамёков, незначительных фраз и деланных улыбок. И он послушно думал. Гадал. И писал письма. Перед ним лежали четыре небольших письма-голубеграммы: два оригинала и по снятой с каждого копии. Первое письмо вместе с его копией Дийкстра намеривался отправить по утру двумя птицами в Оксенфурт. Там на окраине города оно попадёт сперва к смотрителю голубятни, затем к дешифровщику, от дешифровщика — к полевому агенту и не позднее полудня окажется на руках у Талера. Со вторым письмом дела обстояли несколько сложнее. Его требовалось отослать куда дальше, на сотни миль вверх по течению Понтара — путь, не подвластный ни одной летящей без отдыха птице. Поэтому маршрут до́лжно было построить так, чтобы он пролегал либо через Ринду, либо через Кринфрид — где первый вариант, очевидно, короче, а второй — намного безопаснее. Дийкстра подумывал снять ещё одну копию и отправить два письма по короткому пути, а третье — по внутриреданскому, более надёжному — благо птиц у него предостаточно, — когда в дверь кабинета настойчиво постучали. — Чего надо? — Господин, — помятый Гаппен сонно сощурил глаза на свет, — к вам там это… посетитель. — Какой ещё к дьяволу посетитель?! — рявкнул Дийкстра. Дрогнул стол, испуганно затрепетали свечные огоньки. — Один из те-ех, — евнух безуспешно попытался подавить зевок, — что заходят сюда только через задний двор. Дийкстра откинулся на спинку кресла и устало прикрыл глаза. Два нежданных посетителя за вечер? Прекрасно. Это ещё не перебор, но уже ощутимая головная боль. Пре-крас-но, — мысленно повторил он и, вынув из кармана платок, промокнул им лоб. Теперь и на нормальный человеческий сон можно не рассчитывать. Однако интрига-то завязывается. Игра набирает обороты, в центр доски выходят новые фигуры. И что бы ни сообщил этот ночной «посетитель», самым удивительным может оказаться лишь то, что его появление никак не связано с недавним визитом Филиппы. Ну что ж… Дийкстра отодвинул письма на край стола. — Зови.***
В аптекарской комнатушке было тесновато даже для двоих. На развешанных по стенам полкам, перемежаясь рядами книг, ютились многочисленные коробки, пузырьки и флаконы, уложенная стопочками ветошь, равноплечие весы с набором гирек, пробирки, лабораторные стаканы, колбы и подносы. Одно крошечное окошко с ролью вентиляционного отверстия совершенно не справлялось, и душный воздух настолько пропитался ароматами лекарственных трав, что им было трудно дышать. Девушка в потёртом переднике заправила за ухо медно-рыжую прядку и решительно покачала головой: — Нет, даже не проси. В этом я тебе не помощник. — Послушай, Шани… — Нет. — Но… — Нет, Бернард, это ты послушай… ай, погоди — тридцать шесть, тридцать семь, тридцать восемь… — пробормотала медичка, отсчитывая капли золотистой жидкости. — Только сперва помолчи хотя бы минутку, хорошо? — она подсоединила колбу с растворителем к продолговатому сосуду с толстыми стенками, постучала ногтем по кварцевому холодильнику, проверила герметичность, подожгла масляную горелку, отёрла пот со лба и с облегчением вздохнула. — Вот так. О чём бишь мы? А, да… — Шани повернулась к нему лицом и натянуто улыбнулась. — Послушай, я же врач, а не шпионка. И мне уже две седмицы как надлежит быть на каэдвенском фронте. Долг это мой — людей лечить. Заметь, лечить, а не убивать. И нет, стой, дай мне закончить. Вот ты просишь осмотреть раненых в лагере. Хорошо, я это сделаю. Достать вам бандажи и медикаменты? Достану. Нужно срочно спрятать в клинике дезертира, готового поделиться важной информацией? Спрячу, без вопросов. И когда понадобится передать твои записочки какому-то хрену с улицы, который назовёт правильный пароль, — я всё передам, всё сделаю, сам знаешь. И сделаю это с радостью. Но то, о чём ты просишь сейчас… — Если мы и наше дело тебе наперекор врачебного кодекса, Шани, я не настаиваю. Ты только слово скажи, и мы всей своей шайкой-лейкой уберёмся куда подальше. — Ты ведь понимаешь, что я сейчас не об этом. — Понимаю. Но и ты пойми. Это Ройвен у нас может греть в баньке свою жирную задницу, покуда она у него там не отвалится. Пока я шляюсь по большаку с молотком и шилом аки сапожник и пытаюсь выловить из солдатского трёпа хоть крупицу важной информации. Ни шиша не узнал, зато, поди, экзамен на всамделишного мастера могу теперь сдать. А Роше со своими ребятами живёт в пещере, словно натуральный накер-переросток, и за еду с дикими собаками дерётся. Ему, вон, может, хочется белок одноглазых по лесам гонять, но нет, он, как послушная собачонка, должен ходить на поклон к Радовиду. Заговорщики херовы, тоже мне! — Талер едва удержался, чтобы в сердцах не сплюнуть на пол и не приукрасить словесную картинку трёхэтажным матом. — И тут вдруг у нас появляется подходящий человечек на нужном месте, поистине чудесная возможность закончить всё быстро. Маленький, просто милипиздрический, но всё-таки шанс. Только сначала надо где-то достать эту ядовитую воду. Аква-туфану, или как её там. — Тофана. Аква-тофану, — Шани зажмурилась, надавила пальцами на веки, словно пытаясь избавиться от попавшей в глаз соринки, и тихо, почти жалобно добавила, отвернувшись к стеллажу с ретортами: — Он же мой король. — И параноидальный безумец. Да Эйльхарт ему ещё в детстве так мозги затрахала, что он с кукушечкой-то своей и распрощался. Ну скажи на милость, кто в здравом уме будет потворствовать тотальному геноциду? Чародеек на костёр — ладно, это я ещё могу понять. Эйльхарт — курва последняя, сама доигралась, все дела. Да и по многим другим чародейкам давно уже дыба плачет, это факт. Но следом ведь потянулось истребление всего — даже чисто номинально! — магического. Ты скажи мне, это нормально? А вспыхнувшая с новой силой ненависть к старшим расам — нормально? Вот куда мы с таким властителем всея Севера уедем? В десятый, мать его, век? Радовид, может, и король, может, и полководец толковый, но как же меня, сука, шароёбит от одной мысли, что армия его ручных фанатиков, у которых встаёт только на мертвечину и светлый образ иерарха, — это будущая военная элита вашей — а может уже и нашей — страны. В мирное, сука, время. А такого «мирного времени» я, поверь, боюсь побольше войны с Нильфгаардом. Шани поморщилась, но спорить не стала. Борьба с магией и зазнавшимися магичками слишком быстро переросла в полномасштабную войну со всем иным, чужим и непонятным. Магия — зло, нелюди — зло, алхимия, очевидно, зло и учёные, не желающие отдавать университетские помещения под казармы, — тоже зло. Сплошное зло, которое необходимо выжечь с лица реданской земли. Продукт тупой ненависти, порождённой самым обыкновенным страхом. Ненависти, которую она презирала больше всего на свете. Цокнув языком, Шани начала подкручивать горелку. Наверняка лишь для того, чтобы занять чем-то руки. — И где ты только про этот яд вычитал? — Да не всё ли равно? — Может быть. Не знаю. Просто ты не похож на человека, слепо верящего досужим сплетням. Что, дескать, есть такая медленная отрава, следы которой ни доктор, ни заправский алхимик, ни великомудрый чародей обнаружить не смогут. Только слухи всё это. А если и не слухи, то рядовой хирург навроде меня тебе не помощник. Так что даже если бы я согласилась — а я, заметь, не соглашалась, — то помочь всё равно бы не смогла. Я же маленький человек, Бернард, я умею сшивать красное с красным, жёлтое с жёлтым и белое с белым, — она грустно и как-то загадочно улыбнулась, — а варить магические яды, которыми травят королевских особ, я совсем не умею. — Шани мотнула головой, приходя в себя и словно давая понять, что тема для разговора исчерпана. — Поэтому забыли. Лучше помоги-ка мне с коробками. Она достала записную книжку из перекинутой через плечо сумочки и, задумчиво покусывая нижнюю губу, принялась искать нужную пометку. Кривоватые, будто наспех отчерченные столбики дат, имён, диагнозов и лекарств заплясали перед глазами. «Extractum Hyperici, Extractum Hyperici oleosum… — бормотала медичка, переворачивая страницы, — полторы дюжины флаконов… по четыре унции… кажется… или было по пять? А, нет, точно по четыре». На вонючие мази, пилюли и целебные порошки приходилось выписывать сложные аптечные рецепты, но такие простенькие травяные «экстрактумы», он уже запомнил, Шани готовила сама. Когда медичка нашла свой «экстрактум», кивнула и победно захлопнула книжку, Талер без особой надежды на успех попробовал снова: — Знаешь, мы когда с концами похерили хрупкое перемирие людей и нелюдей, нильфы начали самозабвенно подлизывать… — Я не хочу быть причастной к чьему-либо убийству, — оборвала его Шани и указала на нужные ящики, — вот эти два. Осторожней, пожалуйста, там стекло, — она открыла дверь, но, прежде чем шагнуть наружу, добавила, не поворачивая головы: — Две войны и кровавая лихорадка — мне призраков уже на две жизни вперёд хватает. Поэтому, прошу, не дави на мою совесть, а? Ей и так погано живётся. Талер вздохнул. И что на это можно возразить? Скрипнули ступени — Шани сбежала вниз, к своим пациентам. Он поднял ящики и, осторожно наступая на подточенные жуками половицы, поплёлся вслед за ней. В приёмной всё было так же, как всегда: на столе лежал вечно раскрытый журнал, возле входа скучились пациенты, давящиеся надрывным кашлем. На их багряно-красных, оплывших, зеленоватых и мертвенно белых лицах поблёскивали слезящиеся глаза. Шани уже рылась в одном из своих шкафчиков, выуживая оттуда разноцветные флаконы и пакетики с лекарствами. Остановившись на полпути — просто чтоб поудобнее перехватить коробки, — Талер замер, задумчиво наблюдая за её резковатыми движениями. И за что они теперь воюют? Да хер его знает. По идее за Темерию — страну, которой больше нет ни на одной военной карте. Но так ли ему уже хотелось за родную Темерию воевать? Хороший, сука, вопрос! Отвратительный вопрос, на который очень страшно давать себе ответ. Эта бесконечная война уже всем бесконечно опостылела. Ему просто хотелось шныряться по Вызимским подворотням, ловить каких-нибудь Саламандр, неискоренимых торговцев фисштехом, продажных жрецов, воришек и прочую, и прочую шушеру. Старые добрые вызимские отбросы. Такие родные и такие мелкие на фоне этой паскудно великой войны. А ещё хотелось околачиваться у лотка травника, выбирая Шани подходящий букет, на который она вечером посмотрит усталыми глазами, улыбнётся и скажет, что Matricaria chamomilla во время чумы — это для неё лучший подарок. Затем поцелует его в колючую щёку — просто по-дружески, — помашет на прощанье рукой и скроется в доме той богомерзкой старушенции. У, сука, эту бабу даже вспоминать страшно! А он ещё несколько минут будет стоять у двери и лыбиться, как олух, пока не подбегут подчинённые с каким-то невероятно срочным докладом в зубах. Вот это были времена! И Фольтест был жив, и никакие трахнутые нильфы по Вызиме не расхаживали, и смысл в работе был, какой-то определённый, понятный такой смысл, а сейчас… Из размышлений его вывел дребезжащий голос деревенского мужика, которому Шани взялась объяснять, как побыстрее, по узким переходам, дойти до аптекарского дома. — Вы чегось такое говорите, мазель доктор! Не пойду я туда. Тама ж этот, херокрад водится — чур, чур его! Мне же мой хе… — Хватит, Лешек. Никто там не «водится», даю тебе слово. — А вам, мазель доктор, легко говорить, — скуксился Лешек, — у вас тама нетути ж ничего. Ну… то бишь… не то у вас тама. Ну то бишь… — Эй ты, охламон! — Талер с грохотом опустил ящики на стол. — Язык свой поганый в трубочку закатай и не возбухай мне тут больше. Мазель доктор, видно, побольше твоего знает. Раз она сказала, что нет никого, значит, нет. — А чо Лешка Рябой-то вечно виноват? Лешек то, Лешек сё! Я… — Ты! Давай, упёрдывай отсюда, пока я сам тебе чё-нидь не оторвал. — Да пшёл!.. — выплюнул Лешек, но тут же спохватился, что откровенно нарываться не стоит, и поспешил убраться с глаз долой. Талер картинно потряс в воздухе кулаком. Шани, уже давно привыкшая иметь дело с капризными пациентами, покачала головой, но всё же беззвучно, одними губами, произнесла короткое «Спасибо» и практически невесомо коснулась его предплечья. Сапожник вмиг приосанился, мысли судорожно запрыгали в голове, и неожиданно для самого себя он ляпнул первое, что пришло на ум: — Херокрад? Это ещё что за тварина такая? — Non limitus homicus dolbоёbicus, — буркнула Шани. — Всего лишь бородатая оксенфуртская байка, не бери в голову. И знаешь ещё что, — она повысила голос, зыркнув на него исподлобья, — постарайся-ка ты хотя бы в присутствии моих пациентов больше не выражаться. — Не выражаться? «Хомикус дольбоёбикус», aep arse! Милсдарыня, да у вас тут каждый первый почище моего «выражается»! А я вообще сейчас, считай, молчал. Медичка иронично вздёрнула брови и с неподдельным осуждением посмотрела на него снизу вверх: — Я сейчас по-хорошему тебя прошу, Талер. По-хорошему. «Сдаюсь-сдаюсь», — он шутливо поднял руки в примирительном жесте. Лучше б все Шанины пациенты были такими, как этот Лешек, — подумалось ему вдруг. Немного ворчливые — что ж поделаешь — и несомненно больные — а куда им без этого, — но чтоб по большей, сука, части живые. Чтоб не было никаких оторванных конечностей, расколотых черепушек и врезавшихся в обожжённую плоть обломков кирас. И никаких кровавых лихорадок, съедающих человека за сутки. Спокойная работа. Простое ремесло. Только разве ж у медиков так бывает? Осмотрев за ширмой очередного больного, Шани выписала рецепт, сделала пометки в журнале и вновь упорхнула на второй этаж, чтобы проверить, всё ли в порядке в её аптечной комнате. Отчаянно кашляющий мужчина с угловатым раскрасневшимся лицом отделился от массы скрюченных конечностей и, напустив на себя вид терминального страдальца, которому был нужен уже скорее духовник, а не лекарь, подошёл к столу, где крутился Талер, так и не нашедший, куда пристроить коробки с «экстрактумами». — Мне… док-кх-тор… рецептик-то выписала, а снадобье ник-кх-то так… кх-ха-и… не выдал. Не поможешь… мил человек? — Чего ж не помочь, — Талер забрал тряпичный конвертик, походивший на рецепт не более, чем Лешек Рябой на оксенфуртского академика, — держи, — и сунул в ответ кожаную фляжку с лекарством. Хорошим сорокоградусным лекарством на берёзовых бруньках. — Благ-кха-дарствую, — в глазах страдальца промелькнул свет жизни, а из горла вырвался булькающий кашель, ещё более устрашающий, чем прежде. «Талант, сука, — мысленно усмехнулся Талер, глядя в спину ковыляющему агенту, — ты его только, смотри, не пропей, Болье доморощенный». Он поднялся на второй этаж, огляделся и, уверившись в том, что ни один случайный пациент не затесался поблизости, развернул свёрток. В свёртке не оказалось ничего, кроме небольшого плоского конвертика с печатью дешифровщика. Талер сломал печать, раскрыл хрустящее письмо. Пробежался глазами по написанному. Вдруг запнулся. Перечитал последний абзац. Нахмурился. Услышал, как рядом шумно вздохнула подошедшая Шани. Перечил ещё раз, ещё сильнее нахмурился и попытался осознать очевидный смысл слов, которые в его голове внезапно отказались вставать в осмысленное предложение. — Ну? — тихо спросила Шани. — Ну и сучий же ты потрох, Дийкстра! — Бернард. — Пардоньте, мазель доктор, «не выражаться», я помню, но этот реданский хер… — Бернард! — Да молчу я, молчу… Ай, нет, ты всё-таки глянь, Шани — он же, сука, вконец охуел!***
Дийкстра сидел на краю стола и задумчиво вертел в руках трость с набалдашником в виде орлиной головы. С одной стороны, теперь информационное преимущество было на его стороне, с другой — задумал он всё-таки страшное. У раскрытой двери, обнимая доверху заполненный маслом фонарь, стоял Гаппен, в канализации ждал встречи с «красивой сапожой» обрадованный Барт, а в самом сердце Гнилой Рощи Франциск Бедлам, должно быть, гадал, на кой чёрт его деловому партнёру понадобилось встретиться срочно и желательно без свидетелей. Дийкстра мысленно усмехнулся. Пристроить Филь на время в Рощу — заманчивая идея, которая ему ещё непременно аукнется. Но отказаться от неё Дийкстра был не в силах, особенно после того, как поймал себя на мысли, что с давно забытым наслаждением представляет, как у Филиппы едва заметно дёргается, мигая светящейся зеленью, её магический глаз и от напряжения пульсирует жилка на шее, когда она, окружённая отборной новиградской швалью, пытается сдержать себя и не спалить до основания это очаровательное место со всеми его гостеприимными обитателями. В назначенный час — и ни минутой позже — воздушная пустота возгорелась, исказив полотно пространства, заблестела, образовала дыру, по краю которой с треском посыпались огненные искры, и посреди кабинета разверзся опалесцирующий водоворот портала. Порывы ворвавшегося ветра разметали по столу бумаги и затушили свечи. Комната погрузилась в мягкий туманистый полумрак. И из сверкающей арки, подсвеченная разноцветными всполохами магии, появилась Филиппа Эйльхарт. Щелчок пальцами в полупрозрачных шёлковых перчатках — пространственная дыра схлопнулась в одну маленькую, светящуюся и медленно угасающую точку, второй — и магические огоньки лизнули вновь разгорающиеся фитили свечей. Ярко-красные губы чародейки на мгновение дрогнули — путешествия по неустойчивым порталам были куда утомительнее, чем казалось со стороны, — но тут же растянулись в привычной самодовольной улыбке. Филиппа повернула голову в одну сторону, затем не спеша в другую, стряхнула с предплечья невидимую пыль, пригладила рукой волосы, что по обыкновению пребывали в идеальном беспорядке, и с присущей ей одной любезностью поздоровалась: — Неважно выглядишь. А как же иначе. В прежние времена Дийкстра бы — с присущей ему одному учтивостью — заметил, что на фоне её ослепительного высочества всякий смертный выглядит в лучшем случае неважно — и это всё ещё было правдой, — жаль, прежние времена уже давно прошли. — Скверно спалось, — только и буркнул он в ответ. — М-хм. — То одна нога ныла, то другая. То мерзость всякая снилась. — Мерзость? — насмешливо протянула Филиппа, явно с трудом удержавшись, чтобы не добавить самодовольное «ну-ну». — Да, понимаешь ли, мерзость. — Порой ему казалось, что они с Филь просто созданы, чтобы выводить друг друга из себя, играя какую-то бесконечную шахматную партию, исход которой не столь важен и интересен, как сам процесс игры. Какое тут спокойствие и равнодушие? — Только представь: такая огромная тёмно-серая мерзость с крыльями. Всё норовила разорвать мне когтями лицо и выклевать своим уродливым клювом глаза… Не знаешь, к чему бы это? — Меня никогда не увлекало толкование сновидений, — она как ни в чём не бывало пожала плечами, — но ради тебя с удовольствием попробую воскресить в памяти чудесные годы ученичества. Что за птица? — Знаешь, как-то не рассмотрел. Но похожа была на сову. — Ах, сову, значит… — Она изобразила глубокую задумчивость, он — невинный интерес. И без того высокий градус фарса, подскочил ещё выше. Гаппен, неспособный исчезнуть совсем уж незаметно, молчаливо стоял и страдал, желая слиться со стеной или, на худой конец, провалиться в котельную. — Сова — это к пожару. Или к смерти, — Филиппа загибала пальцы. — А ещё к предательству, клевете, бедности, позору и встрече со старым другом. Но, понимаешь ли, онейрология — наука очень тонкая, даже слишком, я бы сказала, тонкая, пространная и по большому счёту бессмысленная, поэтому просто выбери, что из этого тебе больше нравится. Иными словами, совы сулят одни лишь неприятности. Но разве ж это новость? А ещё подобными разговорами из неё ничего полезного не вытянешь — что, конечно, тоже не новость. — Предательство, пожалуй. Очень… многообещающе звучит. — Хороший выбор. Одно маленькое предательство, говорят, даже не в счёт. — Ну так тебе ли не знать. В ответ она улыбнулась своей неповторимо загадочной улыбкой, от которой слегка туманилась голова и исчезала всякая уверенность, что победа осталась за тем, кто произнёс последнее слово. Это его необычайно раздражало. — Пойдём. — Дийкстра оттолкнулся от стола и проковылял к раскрытой двери. Он хотел было остановиться и галантно пропустить даму вперёд, но слишком уж много чести — и лишних неловких манёвров ногами — предполагал сей, казалось бы, незамысловатый жест. Обойдётся. Филиппа молча — за что он был крайне благодарен — последовала за ним. Гаппен вынырнул из того стоического транса, в который сам себя вогнал, деловито постучал пальцем по корпусу фонаря, проверил уровень масла — пускай он уже это делал и делал не раз, но изрядная предусмотрительность по-настоящему лишней не бывает никогда — и, вновь убедившись, что фонарь в полном порядке, поспешил открыть проход в канализацию. — Барта ты знаешь. Он идёт с нами, — через плечо бросил Дийкстра. — Тролль? Серьёзно? Дорогой мой, если я вздумаю докончить начатое наёмниками Хеммельфарта, один несчастный тролль тебя не спасёт. — Дорогая моя, — произнёс он, издевательски растягивая слова, — ты с готовностью возьмёшь меня на ручки, если в дороге с протезом что-нибудь случится? Ой да неужели! Тогда не смею отказываться, идём вдвоём, останемся наедине, насладимся приятной компанией друг друга… Филиппа хмыкнула, с кончиков её пальцев сорвались искры какого-то — сканирующего, должно быть, — заклинания, а затем обернулась совой и всю дорогу по-хозяйски просидела у него на плече, нахохлившись. В такие минуты в ней просыпалась её внутренняя двухсот-с-гаком-летняя старуха, ворчливая и недовольная всем вокруг. Дийкстру это ужасно забавляло. Правда, вся забавность обычно улетучивалась в тот самый момент, как острые совиные когти начинали слишком уж сильно впиваться ему в плечо — и момент этот довольно-таки скоро настал.***
День выдался пасмурный и жаркий. С запада, со стороны моря, неторопливо ползли недозрелые дождевые облака. Сероватая хмарь застила полуденное небо, укутав непроглядной пеленой блёклый солнечный диск. Мрачная погода, душный воздух, рыхлые тучи. Не будет сегодня никакого дождя, отметил про себя Роше и досадливо пнул в воду прибрежный камушек. Прочертив в воздухе аккуратную дугу, камень пронзил морщинистую водяную гладь и стремительно ушёл на дно. Будь день ясным, а небо безоблачным, взбаламученный речной песок завертелся бы в кружащимся танце и солнечные лучи, мерцая и переливаясь, отразились бы маленькими яркими бликами на золотистых песчинках, однако солнце оставалось затянуто тучами, а потому вода в тёмной реке выглядела просто мутной и грязной. Оксенфурт — Новиград, Новиград — Оксенфурт. Города жили своей привычной жизнью: люди куда-то спешили, что-то делали, о чём-то, как обычно, думали, пока корабль реаднского короля продолжал перемешивать воды Понтара. Сейчас же эта прекрасная двухмачтовая галера — для постройки которой, говорят, реданские дворянки в едином порыве праведного патриотизма пожертвовали украшений на пять тысяч новиградских крон, — стояла пришвартованная к оксенфуртской набережной в окружении торговых барок и рыбацких лодочек, выглядящих сущими игрушками на фоне своей величественной соседки. Волны слабо ударялись о каменную пристань, сталкивая лодки друг с другом, те, стукаясь, скрипели и позвякивали цепями, пока вода с глухим шипением откатывалась назад. На гюйсовом флагштоке галеры ярко-красным огоньком трепыхался реданский флаг. «Серебряные лилии расцветут в лучах Великого, сука, солнца», — сказал Талер, когда они начали вести переговоры с чёрными. «Если только реданские орлы нас не заклюют», — подумал тогда Роше, внезапно почувствовав во рту тошнотворный привкус желчи, но промолчал. Он ведь обыкновенный солдат. Язык его, речь и манеры были слишком откровенны и прямолинейны для дипломата. Умея защищать и убивать, допрашивать и без каких-либо зазрений совести пытать неприятелей, Вернон Роше не умел льстить и выкручиваться, лихо торгуясь землями и жизнями людей, — не было у него для этого ни навыков, ни желания. И против кого он теперь воюет? Против нильфов? Против реданцев? Против Эмгыра с Радовидом? Главное, что за Темерию, остальное не так важно. Но как бы сильно Роше не хотелось во все лёгкие закричать простое и гордое «За Темерию!», смысла в этом было чуть. Нильфгаард вёл войну вовсе не с объединившемся Севером, а с одной разжиревшей при смекалистом Радовиде Реданией. Только война эта велась на темерской земле. И это по темерским деревням селились нильфы и шарились мародёры, в темерской столице обосновалась свита императора, а темерские поля были усеяны гниющими трупами в ржавеющих доспехах, пока близ Оксенфурта отцветали большие блестящие подсолнухи с бархатистыми семечками. Темерия проиграла. Темерия погибала. Роше ни за что не признал бы это вслух и ни за что бы не простил подобных слов подчинённым, нильфам или чёртовым реданцам — особенно чёртовым реданцам, — но в глубине души он прекрасно понимал, что после смерти Фольтеста всё стремительно полетело в чёртово пекло. У Темерии остались лишь разрозненные группки партизан, принцесса-бастард и абсурдная вера в лучшее. А настроения в лагере-то становились всё паршивее и паршивее — у них понемногу кончались боеприпасы, кончались последние деньги, решимость и терпение. Да ещё и от Наталиса, ушедшего со своими отрядами и принцессой Анаис в леса на границе с Аэдирном, уже давно не было никаких вестей. Стражник возле трапа велел обождать, покуда король принимает другого посетителя. Роше, не глядя, кивнул. Порой, слишком долго рассматривая в скучающем ожидании реданских солдат, он представлял себя на их месте. Представлял, как он родился и вырос в реданской глуши, где-нибудь под Роггевеном, что в устье прекрасной речушки Поппа. Представлял, как на спор с деревенскими мальчишками провёл в тёмном лесу сочельник Саовинны и как, распевая частушки, кидался угольками в тлеющее чучело Фальки. Вспоминал запах свежего хлеба, медовых пряников и овечьей шерсти. Шершавые руки матери, кутающей его в проеденный молью пуховый шарф. Пронзительные трели пастушьей дудки. Клёкот поселившихся на краю деревни черногузов. Духоту солдатских казарм, муштру под палящим солнцем. Пепел и грохот, вой голодных падальщиков, страх, от которого крутит живот, и закоптившееся небо над Содденом. Представлял, как, став во главе отряда особого назначения, он гордо носил на груди алую нашивку с белокрылым орлом; как гонял скоя’таэлей по реданским лесам; как бился под Бренной бок о бок с темерцами, как он, контуженный, отплёвывался от крови и рвоты за палаткой лекаря. И как однажды убили его короля, человека, которого он боготворил и которому был обязан всем в своей никчёмной жизни. Убили бесчестно, чужими руками по указке заговорщиков. Убили исподтишка. А он совсем ничего не успел сделать, когда судьба его родины одним ударом кинжала оказалась в руках маленького ребёнка. Для хорошего солдата нет ничего страшнее сочувствия к неприятелю, думал Роше и как мог гнал из головы мысли о реданцах, но чужие воспоминания незаметно въедались в подкорку, по капле отравляя его решимость. И временами Роше снилось, как, занося меч над головой Радовида, он по самую рукоять всаживал клинок в спину беззаботно смеющейся Анаис. Дверь королевской каюты отворилась, и из неё показался сам Радовид, а за ним на палубу, грациозно путаясь в складках церковного одеяния, вывалился Кириус Хеммельфарт, святейший иерарх Новиграда. Роше слабо усмехнулся. Неплохо, парень, неплохо. Его безумное величество заставил неповоротливого иерарха притащиться к себе в Оксенфурт, хотя сам он регулярно плавал на корабле в Новиград и обратно. Встреча эта была всего лишь прихотью. Фикцией. Издевательской демонстрацией власти. — А вы, я смотрю, и впрямь всюду таскаете за собой таких вот цепных псов? — Радовид смерил взглядом подскочившего на ноги священника, что, сидя на корабельной бочке, ждал, пока их Величество и Святейшество наговорятся. — Верные псы — редкая нынче порода, государь, — иерарх жестом подозвал священника к себе. — Будь я на вашем месте, если позволите, я бы непременно подыскал себе парочку таких «псов». — Как же всё-таки хорошо, что вы не на моём месте. — Улыбка Радовида холодна и нарочито искусственна. — Законному королю, знаете ли, свора подхалимов ни к чему, а самозванца и стайка ваших услужливых собачек не спасёт. — Вы… как всегда мудры, мой государь. — Иерарх неловко поклонился, скрипнув зубами так, что его, должно быть, услышали даже в предместьях Вызимы. Когда Хеммельфарт спускался по трапу, сквозь его тролличий топот и треск дрожащих досок до Роше донеслись обрывки приглушённого монолога про «зарвавшегося мальчишку», всеочищающий Вечный Огонь и «анал анналов истории», если он правильно расслышал. Роше сделал лицо посерьёзнее и вежливо поклонился велеречивому клирику: — Ваше святейшество. Хеммельфарт, однако, сделал вид, что приветствия он не расслышал, и неспешной походкой направился прочь от корабля. Следом за ним потянулся шлейф пряных ароматов, сладость мирры и запашок пропотевшего дородного тела. Роше поморщился, в конце концов, он не обязан был ни перед кем расшаркиваться. Тем более перед этим… церковным… боровом. Но с людьми веры и охотниками за колдуньями стоило всегда держать ухо востро — от греха подальше. — Брат Вильмериус. — Учтивый кивок семенившему за иерархом священнику с маслянистыми глазками, которого он помнил ещё по временам службы в Вызиме. Вильмериус в отличие от иерарха был куда дружелюбнее, он тут же остановился, заколыхались объёмные складки монашеской робы, жрец взял правую ладонь Роше в свои тощие костлявые лапы и энергично потряс: — Да озарятся ваши дни вечным сиянием Священного Огня, дорогой Вернон! — Вам того же, — бросил Роше, борясь с желанием поскорее отдёрнуть руку. Этот тонкий набожный человечек, напоминавший прямоходящую кикимору с глазами дикой собаки, всегда вызывал у него необъяснимое чувство отвращения. «Всё же постоянная жизнь в лесу до добра не доводит, — угрюмо думал Роше, провожая взглядом сутулю фигуру жреца, — я уже начинаю мыслить звериными сравнениями и категориями. А пройдёт ещё несколько сражений с оголодавшими накерами, и в пору будет нам всем отрядом в ведьмаки подаваться. Хоть какую-то пользу стране принесём».***
— Филиппа Эйльхарт, — торжественно, словно с высоты подмостков, произнёс довольный собой Ройвен, — некогда член Совета чародеев, придворная магичка почившего в бозе короля Визимира Справедливого, главное украшение Третагорского двора и прочая, и прочая, и прочая, а ныне — самая разыскиваемая преступница Редании, пожелавшая на некоторое время стать главным украшением Гнилой Рощи. Бедлам недоверчиво оглядел представленную ему особу. На расклеенных по всему Новиграду плакатах она выглядела и вполовину не столь привлекательно, как вживую. А ещё вполовину не столь надменно и вполовину не столь угрожающие. — Франциск Бедлам, более известный как Король Нищих, — продолжил Ройвен, театрально рассекая ручищами воздух, — гигант мысли, отец мельчайшего новиградского предпринимательства и просто чрезвычайно талантливый человек, который зарабатывает горы золота на жалости и глупости человеческой. Бедлам предпочитал никогда не закатывать глаза, но тут вдруг страшно захотелось. — Ваше величество, — чародейка с тенью улыбки на губах, что казалась даже искренней, сделала ему шутливый книксен. Желание закатить глаза многократно усилилось, но Бедлам мужественно его подавил. — Оставьте этот смехотворный титул, госпожа Эйльхарт, я человек простой и негордый. Тем более считаться королём в вашем прелестном обществе, поговаривают, небезопасно. Рад знакомству. Но прежде чем нам представится возможность познакомиться поближе, если позволите… — он кашлянул в кулак, поморщился и махнул ладонью перед лицом, словно пытался отогнать назойливое насекомое, — Ройвен, можно тебя на пару слов? Чародейка едва заметно сжала губы и, не дожидаясь особого приглашения, первая отошла в противоположный угол комнаты. — Надеюсь, ты понимаешь, что она и сейчас всё слышит и непременно будет прислушиваться? — Лишний повод спросить, какого лешего ты её ко мне притащил? — Брось, Бедлам, это же очевидно. Госпоже чародейке необходимо временное укрытие в городе, кишащем охотниками за колдуньями. А ты, как обычно, готов презреть всех сирых и убогих, и, как обычно, не станешь отказываться от возможности неплохо подзаработать. — Ройвен, одно дело посоветовать Трисс Меригольд безопасную квартирку вдали от центра или приютить у себя на денёк-другой безымянного алхимика, который на деле никакой и не алхимик, а так, недоучка-экспериментатор, но уже совсем другое — укрывать Филиппу, мать её, Эйльхарт. — Да, другое, — из голоса бывшего шпиона резко исчезла весёлая любезность, — потому что за Филиппу, мать её, Эйльхарт тебе заплатят в разы больше — как охотники, так и я. И учти, сколько бы охотники не предложили тебе, твоим людям или чересчур глазастым прохожим за её голову, я за её безопасность дам втрое больше. Опасная, но чертовски интересная сделка. Слишком интересная и просто невероятно выгодная, — думал Франциск Бедлам. Но всё же предприимчивому Королю Нищих не могло и в голову прийти, что несмотря на всю странность и напускную торжественность происходящего, именно в ту минуту, стоя в обществе людей, что однажды de facto правили Реданией, ему предстояло принять одно из важнейших решений в своей жизни.***
Во рту было сухо. Он попытался облизнуть губы. Потрескавшиеся, как на морозе. Солёные. От движения колкие соломинки, словно иглы, впились ему в щёку. Жив. И даже не связан. Неожиданно. Но надолго ли это? Глаза болели и слезились, голова гудела расколотым колоколом. Но он всё ещё был жив. Это хорошо. Sapere, vedere et tacere, гласил неофициальный девиз Реданских спецслужб — настоящие агенты должны всё знать, всё примечать и при любых обстоятельствах уметь держать язык за зубами. Контролируя дыхание, Януш продолжил притворяться бессознательно лежащим телом — спокойный глубокий вдох на раз-два, медленный поверхностный выдох на три-четыре, затем пауза. Вдох — sapere, — медленный выдох — vedere, — пауза — tacere, — опять и опять, чтобы не выдать себя. Януш прислушался. Скрипели половицы. Маленькие коготки копошащихся под полом грызунов, скребли деревянные доски и клацали по камням фундамента. Издалека, откуда-то с улицы, доносились приглушённые возгласы и крики. Протяжно подвывая, свистел ветер, отрывисто лаяла собака. Искажённый женский голос петлял в пустоте. — Нет. — Плохо скрываемая неуверенность сквозила в словах едва не убившей его чародейки. — Во всяком случае, ничего достойного упоминания. — Хорошо. Значит, придерживаемся изначального плана, — промурлыкал знакомый обманчиво мягкий альт. Холера! Час от часу не легче. Сначала княжна, теперь ещё и эта. Януш осторожно приоткрыл глаза и проморгался. Темно, словно у нильфа в гузне, ничего не разглядишь, да и лежал он, судя по всему, спиной к чародейкам. — Первый крючок он заглотил, теперь посмотрим, клюнет ли на наживку покрупнее. Какой ещё «он»? — Януш нахмурился, прокручивая в голове возможные варианты. Их было три, может, четыре, не более. — Если не свяжусь с тобой до рассвета, поскорей уходи из города. — Я помню. Удачи. Резкий, как удар хлыста, щелчок. По стенам заплясали мерцающие тени. Послышались шаги. Скрип половиц, стук каблуков. Тяжёлый хлопок, мгновение — и тишина. Януш осторожно повернул голову — стало куда светлее. Подтянул ноги к груди, поморщившись от боли в мышцах; перекатился за дощатые ящики в поисках укрытия, подобрал отсыревший обломок какой-то доски и замер. Он заметил, как в одном из окон мелькнула тень, и слегка высунулся из-за ящиков. Затаив дыхание, огляделся — никого. Пустота. Тишина. Безмятежная и в то же время полная опасной неизвестности. Должно быть, чародейка вышла, оставив его здесь одного. В опустевшей комнате пахло прокисшим сеном, озоном и сахарным жасмином. Скользя вдоль стены, Януш медленно, то и дело оглядываясь, прокрался к двери. Резко ударил по ней с ноги и тут же отскочил в сторону. Дверь распахнулась. Одной рукой он выхватил припрятанный в сапоге кинжал, а другой замахнулся в ночную темноту отсыревшим обломком доски, готовый и защищаться, и атаковать. Но ничего не произошло: не было ни скрытого нападения, ни действия протекторного заклинания. Распахнутая дверь слабо покачивалась на петлях, дразнящее приоткрывая путь на свободу. Спеши, не торопясь, а то подохнешь скоро, — напомнил себе Януш старую народную мудрость. Оставалось проверить единственное, что он, простой человек, был в состоянии проверить. Януш замахнулся посильнее и швырнул отсыревший обломок доски в дверной проём. Деревяшка ударилась о стену соседнего дома, отскочила и звонко шлёпнулась на мостовую. Хорошо. Всё тихо. Он облегчённо сглотнул. Барьера вроде бы нет. Ну — так была не была. И пущенной стрелой вылетел наружу. Сгущалась безмятежная ночь. Бисерины редких звёзд тусклым светом озаряли улицы города. Януш Вуйцек бежал по подворотням быстрый, как ветер, и неуловимый, словно мятежный дух. Слишком просто, — думалось ему. Слишком… неосторожно с её стороны. Словно она хотела, чтобы я ушёл. Но… зачем? — ответа на этот вопрос у него пока не было.***
— Вуйцек? — шеф исключительно для проформы поднял кустистые брови, изображая удивление на своём обманчиво тупом лице; о приходе осведомителя ему не могли не доложить. — Сова начала действовать. — В первую очередь хоть и важная, но далеко не самая главная информация. — Знаю, — буркнул Дийкстра. — Виделись. Надеюсь, это не то, ради чего меня растолкали посреди ночи? — Сна у бывшего шпика не было, конечно, ни в одном глазу. — Нет, — Януш учтиво склонил голову, пряча улыбку, — об этом вы узнали бы и без меня. Интересно другое, — он выдержал небольшую, совершенно необязательную в речи солдата паузу, с удовольствием наблюдая, как шеф, весь внимание, напрягается и прислушивается. — Филиппа Эйльхарт не единственная чародейка, почтившая визитом Новиград. Вам же знакомо имя Миллеграды из Третогора? Настоящее имя, я имею в виду. Равнодушное спокойствие на лице шефа сменилось глубоким — и в этот раз, Януш был уверен, неподдельным — удивлением, затем мимолётным сомнением, которое тут же уступило место безудержной радости. Кажущиеся бесцветными глаза вечно сонного шпика хищно сверкнули в темноте. И, откинувшись на спинку кресла, Дийкстра расхохотался: — Вот холера-то, а! — он сплёл руки на животе и довольно прищурился, словно огромный ленивый кот, разомлевший на солнцепёке. — Ты только глянь, Вуйцек, ещё одна принцесса! — бывший шеф реданской разведки с улыбкой покосился на небрежно сдвинутую на край стола стопку писем. — Один — один, Филиппа, — добавил он на грани слышимости. — Один — один.