Шахматы, или шахи ― настольная стратегическая игра офирского происхождения. В Ш. обычно играют два партнёра (однако, известны варианты Ш. и для большего количества игроков). В классическом варианте Ш. в качестве игрового поля используется чёрно-белая 64-клеточная доска. С каждой стороны в игре участвуют 8 фигур (король, ферзь, 2 ладьи, 2 слона, 2 коня) и 8 пешек. Название Ш. происходит от сочетания слов شاه مات (с офир. 'шах мат'), что означает «монарх умер». Цель игры ― создать такое положение, при котором вражеский король не сможет защититься от атаковавшей его фигуры. Известны три стадии шахматной партии (см. далее): дебют, миттельшпиль (середина игры) и эндшпиль (окончание). Ш. сочетают в себе элементы науки, искусства, а по мнению некоторых философов Нового времени (см.), ещё и спорта.
Эффенберг и Талбот, «Encyclopaedia Maxima Mundi», том XII
Все, кто размышлял об искусстве управления людьми, убеждены, что судьбы империй зависят от воспитания молодёжи.
Никодемус де Боот, «О добродетелях и пороках»
Евнух Гаппен многое повидал на своём веку и привык ничему не удивляться. Потому как успел усвоить, что жизнь обладает сказочной способностью подбрасывать сюрпризы именно тогда, когда их больше всего не ждёшь. Вчера ты, скажем, приговорённый к смертной казни преступник, а сегодня уже правая рука криминального босса в богатейшем городе Севера. Или вот, например, с утра ты по заданию господина выигрываешь в гвинт у простодушного краснолюда сову — бессовестно мухлюя, конечно же, — а днём уже лежишь среди камней, осыпавшейся штукатурки да щебня и благодаришь судьбу за то, что вовремя успел унести ноги, когда эта самая сова, обернувшись злющей ведьмой, чуть не сравняла с землёй добрую половину города. Страшная женщина, между прочим, чёрт её раздери! Хотя, стоит признать, в Новиграде и не такое случается — пуп мира, как-никак. Тридцать две тысячи жителей, восемь банков, девятнадцать ломбардов, тридцать шесть трактиров, четыре водяные мельницы и три преступные группировки, плотно сбитые из всевозможных отбросов общества. О, Новиград! Здесь деньги льются рекой, именитые головорезы прячутся по сточным канавам, ведьмаки ищут потерянных дочерей, а могущественные чародеи горят в языках Священного Пламени. И жизнь, как ни крути, обладает сказочной способностью подбрасывать сюрпризы именно тогда, когда ты их больше всего не ждёшь — порой приятные, порой оставляющие желать лучшего, а иногда просто отвратительные, — и оттого евнух Гаппен привык уже ничему не удивляться. Он не удивился, когда в нерабочий час кто-то постучал в двери купален, и не удивился, когда на его дежурное «Чего надо?» стучавший не ответил. Когда же тяжёлые двери скрипнули, задрожали и сами собой распахнулись, Гаппен настороженно, но всё ещё без особого удивления, приготовился к худшему: быстрым движением руки потянулся к шнуру, соединённому с колокольчиком в комнате охраны, и дважды отрывисто дёрнул. «Внимание всем! У нас незваные гости». И только когда показавшаяся на пороге особа откинула капюшон, Гаппен по-настоящему удивился: если бы не характерная повязка, прикрывавшая пустые глазницы, он бы не сразу её узнал. — Для твоего господина, — чародейка, не тратя времени на прелюдии и приветствия, протянула флакон тёмного стекла и небольшую, дважды сложенную пополам записку. — Как применять, он знает. — Это что? — Скажем так… — Филиппа Эйльхарт — а то несомненно была именно она — ехидно улыбнулась, сверкнув зубами из-за карминово-красных губ, — это жест моей доброй воли. «Ага, доброй, как же». — Гаппену требовалось потянуть время, пока охранники подбираются ближе и занимают выгодные для атаки позиции, но прежде чем евнух успел что-либо сказать, фигура стоящей перед ним женщины изменилась, уменьшилась и, растворившись во вспышке слепяще белого света, приняла очертания большой серой совы. Сова недовольно ухнула, взмахнула широким крылом перед самым носом Гаппена, обдавая его на прощанье запахом влажных перьев, перемешанным с едва уловимым ароматом духов, — и была такова.***
Подписывать смету строительных расходов на реконструкцию парильни Сиги Ройвен не спешил. Подписать её означало покончить со всеми насущными делами его простой и понятной жизни владельца крупнейшего банного комплекса Новиграда, а покончить с мирскими делами Ройвена означало освободить время для политических забот Дийкстры, забивать которыми голову пока что решительно не хотелось. Но где бы он сейчас был, если б всё время шёл на поводу у минутных желаний? Сиги Ройвен вздохнул, чиркнул подпись в уголке пергамента, присыпал чернила песочком, подул, положил последний заверенный документ в папку к уже заверенным документам, тяжеловесно откинулся на спинку кресла и снова стал Сигизмундом Дийкстрой, графом плебейского происхождения, первоклассным шпионом, приближённым покойного короля Визимира и шефом реданских спецслужб. Правда, это всё осталось в прошлом. А в настоящем он был лишь дважды хромым бандитом и государственным преступником, задумавшим убить юного короля. Впечатляющий карьерный рост, ничего не скажешь. От духоты и удручающих мыслей у него снова начала болеть голова — верный признак того, что пора было отвлечься и размять больные ноги. Дийкстра поднялся с кресла и обеими руками ухватился за дубовый письменный стол — раз. Простоял так без движения пару мгновений. Потянулся за тростью. Затем медленно и осторожно, без суеты и лишней спешки, развернул корпус на треть оборота по часовой стрелке — два. И наконец, грузно опершись на трость с рукоятью в форме орлиной головы, аккуратно переставил вперёд правую ногу — три — и подтянул к ней левую — четыре. Три-четыре — первый шаг задаёт темп, оттого он всегда и самый трудный, — три-четыре, и три-четыре, и три-четыре. Стальные лубки, не так давно заменившие деревянную шину, уравновешивали сломанную ногу с уже давно закованной в ортез левой. Грёбаная симметрия! Ханыги-костоправы, сколько им не заплати, без помощи качественных чародейских эликсиров способны были лишь кое-как сопоставить и закрепить в правильном положении костные фрагменты. А что потом, куда да как в размозжённом суставе срастётся — одному пророку Лебеде известно. После удара Геральта встать он не смог. Снова чёртов ведьмак, снова ударил по щиколотке, снова провернул до перелома, снова в самый неподходящий момент и снова вынудил его опозориться перед Филиппой, только теперь уже буквально — перед ней. План по убийству Радовида — неидеальный, но всё-таки план — разом полетел коту под хвост, Филь сбежала, темерцы залегли на дно. И тут же принялись долбиться в дёсны с нильфами. Украдкой. «Тайно»! Словно не знали, с кем связываются и с кем уже связаны. Однако, пока боли в переломанных костях волновали его куда сильнее надёжности бывших союзников, нездоровый гелиотропизм темерских лилий мог немного и подождать. После первичного осмотра холёный лекарь, нудности которого позавидовал бы сам Шилярд Фиц-Эстерлен, элегантным, но совершенно излишним движением руки поправил монокль и произнёс, заунывно растягивая гласные: «У вас, голубчик, отколот кусочек malleoli medialis, наружной лодыжки, значится. Посему вам как можно скорее требуется interventus chirurgicus… а если по-простому говорить, то хирургическая операция. Да, таки да, interventus chirurgicus для проведения репозиции костяного осколка. Перелом серьёзный, со смещением. Мы, конечно, сделаем всё возможное, но в связи с некоторыми… религиозными волнениями в массах, госпитали и частные практики сейчас довольно ограничены в средствах… naturae metaphysicae, если вы меня понимаете». Дийкстра нехотя кивнул в знак того, что понимает; поддерживать разговор с чванливым милсрадем Хирургусом, или как его там звали на самом деле, ему совершенно не хотелось. Лекарь вновь поправил монокль и продолжил: «Да, таки да, вывих мы вам вправим, косточки передвинем куда надо, в этом будьте уверены, но дальше… боюсь, что традиционная медицина дальше бессильна. Если повезёт, будете вскоре бегать, словно ретивый жеребец на Больших Третогорских, а не повезёт — вообще ходить не сможете. И tertium тут, как говорится, non datur». Но ему, видимо, повезло. В кои-то веке. По прошествии полутора месяцев перелом зажил на удивление сносно и без «средств метафизической природы», достать которые в Новиграде, заполненном реданцами и охотниками за колдуньями, оказалось далеко не самой простой задачей. Сломанный голеностоп, однако, всё ещё ощутимо болел. И чесался, чертовски сильно чесался. Прохаживаясь по комнате, Дийкстра остановился у стола и в который раз взглянул на переданную Гаппеном записку: Есть разговор. Сегодня. За час до полуночи. В банях.Ф. Э.
P.S. Давай не будем проверять на практике тот простой факт, что твои амбалы не успеют схватить меня прежде, чем отправятся доживать свои никчёмные жизни на вызимских болотах. Это в лучшем случае. P.P.S. И поверь, друг мой, все, по чью душу я когда-либо посылала убийц, уже давно принимают земляные ванны с плотоядными червями, а не плещутся в целебной водичке в окружении бандитов и куртизанок. Н-да, стоило ещё тогда, в далёком тысяча двести шестьдесят восьмом, сразу после парада в Новиграде, заковать её в двимерит и, недолго думая, бросить в наилучшую третогорскую тюрьму. Молча, хладнокровно, без фортелей и лишних разговоров. Но нет, не-е-ет, ему хотелось сперва поговорить и попробовать мирно договориться, хотелось изобличить её, припугнуть, а потом, может быть, даже и милостиво отпустить. Хотелось покрасоваться полученной информацией и, словно обыграв ферзя ладьёй в финале партии, доказать, что он всё-таки хитрее. Расслабившийся ферзь увлекается другими, «более значительными» делами, зевая, отходит далеко от короля, уверенный в лёгкой победе, но тут вдруг — хоп! — чёрная ладья объявляет королю белых шах, а следующим ходом берёт самого ферзя, слишком уж высоко задравшего свой прекрасный нос. Finita la commedia, дорогая Филь, немного небрежности — и твой элегантный эндшпиль оборачивается нелепым фарсом. Только вот политика, сука, это тебе не шахматы, здесь никто и никогда не играет по правилам. Ферзь, усмехаясь, достаёт из-за пазухи кучку пешек и с лёгкостью оттесняет ладью на край доски: «Прости-прощай, дорогой друг, ничего личного». Почти ничего. Дийкстра вздохнул и неторопливо поковылял обратно к креслу — хватит с него физической активности, достаточно уже, находился. Н-да, а жизнь его, похоже, ничему не учит. Если бы он поумнел за прошедшие почти что пять лет, то просто и банально застрелил бы из арбалета эту пернатую гадину, не снимая с неё двимеритовых цепей. Но нет, ему снова захотелось поговорить — хотя договариваться было уже решительно не о чем — и снова захотелось перед ней покрасоваться, захотелось убедиться, что она — именно она! — его слышит и всё понимает, понимает, что окончательно и бесповоротно проиграла, понимает, что каждое действие неотвратимо вызывает противодействие и час платить по старым счетам для неё наконец настал. Реванш. Ладья в окружении верных пешек выходит против одинокого слепого ферзя, который уже никакой и не ферзь, а так, в лучшем случае обыкновенный слон, — задачка проще пареной репы. Казалось бы. Только вот импульсивным ведьмакам и мстительным чародейкам нет никакого дела до шахматной теории. А посему нет у него ни мёртвой совы в руке, ни головы Радовида на блюде. И ни одной здоровой, сука, ноги теперь тоже нет. Дийкстра вновь перечитал записку. «Есть разговор». Нетрудно было догадаться, что за разговор у неё на уме. Однако Филиппа не сделала бы первый ход, не подготовившись, не просчитав все риски и не выбрав пути к отступлению, значит, играть с ней, равно как и против неё, сейчас чрезвычайно опасно. Но будь хоть трижды проклято мироздание, ему было интересно! Ему, старому дураку, снова захотелось побежать за любимым блуждающим огоньком и снова утонуть в болоте её интриг. Какие там «Люди-тени», Ори, надо было тебе писать трактат «О пагубном влиянии Филиппы Эйльхарт на политику и политиков Реданского королевства», издали бы сейчас в нескольких томах с комментариями современников, заключением Радовидова мозгоправа и хвалебной эпитафией Визимиру на форзаце. Такое добро хорошо в народе продаётся. «Но главное — вести себя с ней спокойно и равнодушно, чтобы эта гадюка не набросилась на меня прежде, чем успеет рассказать хоть что-нибудь полезное, — подумал Дийкстра, закрывая глаза и в привычной для себя манере скрещивая руки на груди, — ну а там посмотрим. Ай, холера, до чего же сильно чешется нога!»***
На рассвете в Глушицу с востока пришла странница. Молодая женщина лет двадцати семи, она остановилась перед деревенским частоколом, плотнее запахнула дырявый плащ и поправила на плече лямку холщовой котомки. На вид — обыкновенная торговка родом из ниоткуда, идущая в никуда. Торговать она, правда, ничем не собиралась: лишь сняла на день комнату в местном трактирчике, заказала горячей каши, взяла кружку разбавленной медовухи, от которой не пьянеешь, и устроилась с нею в тени под лестницей, подальше от любопытных глаз. — Кудыть путь держишь-то, милая? — спросила Краснорукая Акулина, ставя перед гостьей тарелку пшёнки со сливочным маслом. — Благодарствую, — кивнула девушка. — На запад я иду, к побережью. Акулина, прищурившись, смерила странницу пристальным взглядом: молодая, щупловатого вида — чем дольше на неё смотришь, тем моложе кажется, — одета как беднячка, а рученьки-то белые, ухоженные и спину держит породисто, ровнёхонько так, словно дворянка какая-то аль купчиха зажиточная. «Не дойдёт такая в одиночку до побережья-то, — подумала Акулина, — как пить дать не дойдёт». — Ты, девочка, лучше не хаживай чрез Чарну-то Кущу. В сумерках уж точно-то не хаживай. Там в чащобе лесной страховидла живёт поганая, злющая-презлющая, лютая такая гадина. При свете дня она от солнца ныкается, а по ночам бесчинствовать выходит: сараи рушит, кровь козью сосёт, свиней да кур ворует. Ещё в канун Ламмаса попытались её наши мужики-охотники изловить, да так-то все в лесной глуши и сгинули. Девушка ласково улыбнулась, откинула за спину пшеничные волосы и подняла на Акулину светлые, лучистые, хотя и малость задумчивые глаза: — Спасибо тебе, тётушка, за предупреждение, но не боюсь я никаких лесных чудищ и деревенских страховидл. Акулина скривилась, но спорить не стала: хочет девка издохнуть по собственной глупости — да пожалуйста, скатертью ей дорожка. Странница ушла из Глушицы перед закатом. Месяц скрылся за тучами, спрятался, заплыл кудрявым мороком, пропустив наружу лишь редкие ниточки серебряных лучей. Гудел ветер, сосны и ели, ощерившись, цепляли друг друга колючими ветвями. Заплелись тайные лесные тропинки, перепутались, куделью травянистой поросли. И в укутанном туманной дымкой лесу всю ночь кулдычили, надрывая глотки, козодои. Птицы токовали наперебой, спорили, шипели ползучими гадами, тявкали волчатами, свирепыми мантихорами рычали в беззвёздную свинцовую мглу — смерть человеческую, окаянные, накликивают, говаривали старики. Потому люди плотнее занавешивали окна, захлопывали ставни, опускали засовы и сидели, затаившись, по избам своим, дабы — упаси Вечный Огонь! — с разгулявшимся лихом не повстречаться. А на рассвете стихли душераздирающие птичьи крики и густой туман рассеялся, растворившись в свежем утреннем воздухе без следа. И с той поры скот в Глушице пропадать перестал.***
Минуло почти полтора месяца с их последней встречи. Когда она вошла вслед за Гаппеном, Дийкстра поймал себя на мысли, что по старой привычке ждал, как ровно за час до полуночи к нему в окно, которого по идее здесь нет, постучится большая серая сова, которая по идее предпочитает появляться бесшумно и без предупреждения. Человеческая же форма Филиппы Эйльхарт странным образом сбивала его с толку. На ней был приталенный дублет чернильного цвета, пепельно-серые, зауженные к голени мужские штаны, высокие кожаные сапоги и покрытый узорами мелкой вышивки ультрамариновый плащ на сатиновой подкладке. Волосы, собранные в одну свободную косу, лежали на правом плече. На глазах — повязка тёмно-синего шёлка, усыпанная древними руническими символами. Всё же интересно, насколько хорошо она видит при помощи своей магии, — подумалось Дийкстре. На чародейке не было никаких украшений: ни драгоценных камней, ни металлов, ни излюбленных чёрных агатов и прочей бижутерии. Зато на её приковывающих взгляд губах идеально ровным слоем лежала карминово-красная помада. (Но даже если взгляд бывшего шпика приковался прямо-таки надолго, то винить в этом надлежало лишь старую профессиональную привычку подмечать мельчайшие детали, только и всего.) От стоявшей перед ним Филиппы Эйльхарт, самой разыскиваемой преступницы Севера, даром что ослеплённой и публично униженной, веяло достоинством, спокойствием и гордостью. Но всё же — хоть Дийкстра и не был до конца уверен, что дело тут не в хитроумной игре теней, — она выглядела уставшей. И ему вдруг страшно захотелось вновь увидеть её глаза: глубокие, тёмно-карие с антрацитовым блеском, казавшиеся совсем чёрными в тусклом освещении, — и на миг, на один лишь миг, Сиги Ройвен — шпион, преступник, заговорщик и просто кошмарный сукин сын, привыкший поручать подчинённым всю самую грязную работу, — пожелал собственными руками переломить хребет безумного ублюдка, лишившего её этих глаз. Но только на миг. Гаппен исчез, беззвучно притворив за собой дверь. Потрескивали свечи, монотонно шумела вода, текущая по замурованным в стенах трубам, и в постепенно накалявшемся молчании даже шелест одежды слышался громче обычного. Филиппа не спеша поворачивала голову от стены к стене: должно быть, осматривалась, оценивая обстановку. Взгляд её — если так можно было назвать плавные движения головы — заскользил по стеллажам и книжным полкам, прошёлся по разложенным на столе бумагам, торчащим из чернильницы перьям и запечатанным письмам, задержался на нетронутом флакончике тёмного стекла, лежащей подле него записке и наконец остановился на хозяине бань. — И долго ещё ты собираешься отсиживаться в этой дыре? — спросила она, опускаясь в передвинутое на середину комнаты кресло. Дийкстра еле слышно вздохнул — началось, — кашлянул в кулак, напомнил себе об обещании говорить с ней спокойно и равнодушно: не горячиться, не язвить, не ёрничать, не начинать пререкаться и иронизировать, не ворчать без причины — и спокойно и равнодушно ответил: — Любому другому собеседнику я бы сперва предложил разуть глаза и пораскинуть мозгами, но тебе, дорогая моя, как калека калеке да по старой, так сказать, дружбе, всё же почётче обрисую контур проблемы, которую ты, возможно, не видишь: милостью одного су… кхм… канальи у меня сломаны к чертям собачим обе ноги. Отсиживаться — это большее из того, на что я сейчас способен. — Спокойно и равнодушно. Чародейка хмыкнула. — Не прибедняйся, Сигизмунд, подвижность ума многим компенсирует ограниченность в передвижении. — Могу принять за комплимент? — Не стоит, бездействие сейчас бессмысленно и вредно. В своё время я, помнится, истратила на твою левую ногу лучшие атравматические чары. А что до правой — так мог бы для начала принять остеогенный эликсир, — кивком головы она указала на флакончик тёмного стекла. — Да-да, представь себе, там не мандрагоровый концентрат и даже не вытяжка из болиголова. Живой ты мне всё-таки нужнее. — Нужнее? Вот спасибо. Глупо, конечно, было полагать, что дело во внезапном приступе альтруизма или даже в простом человеческом сочувствии… хотя погоди, ты ведь ещё помнишь, что означают эти слова — «альтруизм» и «сочувствие»? — Глупо было полагать, что ты не станешь цепляться к словам, выискивая повод меня поддеть, — елейным голосом протянула чародейка. Она явно не собиралась говорить что-либо полезное до тех пор, пока он сам не начнёт задавать нужные вопросы. Филиппа свой первый ход уже сделала и теперь, лишь вскользь обороняясь, ожидала инициативы со стороны собеседника. Ну что ж, не впервой. Ты куда более предсказуема, чем думаешь, дорогая Филь. — Так чему я всё-таки обязан сей щедрости, душа моя? Остеогенный эликсир достать непросто, изготовить ещё труднее — ни один алхимик в окрестностях Новиграда на такое не способен. — Ишь как! Надеюсь, сравнением с этими дилетантами ты не пытался мне польстить. Пустое. А благодарить будешь ту пользу, что у меня получится извлечь из нашего полюбовного сотрудничества, друг мой. А затем, так уж и быть, я помогу тебе и с полным восстановлением повреждённых тканей. Как калека калеке да по старой, так сказать, дружбе. — Ха! В гробу я видал твою дружбу! Мне ведь, знаешь ли, не хочется однажды получить перо под ребро то ли от тебя, то ли… — он скрестил руки на груди и, нахмурившись, сделал вид, что усердно копается в памяти. — То ли от твоего нового полу-остроухого «друга». С ней не получалось да и не хотелось говорить по-другому: просто, холодно, учтиво, без очевидных намёков и взаимных насмешек, без иронии и сарказма, без издёвок и вплетённых украдкою в речь расхожих цитат. За годы знакомства постоянные словесные пикировки стали неотъемлемой частью их личного языка. И такая манера разговорной дуэли дарила ему едва уловимое чувство полного понимания, обманчиво родное в своей столь соблазнительной нужности. А, холера! И пяти минут не прошло, а его уже потянуло на пустые сантименты. Филиппа загадочно улыбнулась и пригладила рукой волосы. — Ну-ну, довольно поминать былое, я не за этим к тебе явилась, — сказала она и тут же, будто бы невзначай, добавила: — а Визимир всё равно был идиотом. — Идиотом?! — Чернильница и подсвечник подскочили над столешницей, мелко задрожавшей от удара увесистого кулака. Филиппа и бровью не повела. Её невозмутимость, напускная, но, как обычно, превосходно отыгранная, порядком раздражала. — Да-а, может быть. — Спокойно и равнодушно, чёрт побери! — Может быть, в большой схеме вещей он и был идиотом. Раз подпустил к себе кого-то вроде тебя. Но он определённо был хорошим идиотом, Филь. Деятельным. Готовым советы выслушивать и, самое главное, к разумным из них прислушиваться. А ещё Визимир Справедливый был, знаешь ли, нашим королём. — Твоим королём, — процедила чародейка с нажимом, — а ты — его верным псом, безродной дворняжкой, ставшей по государевой милости вожаком стаи придворных, что готовы были при первой же возможности того загрызть. Но Сиги Дийкстра всегда был умницей: хороший притворщик, умелый льстец, просто прирождённый актёр — жаль лицом не вышел! — из тебя было не вытянуть ни словечка против короля, даже когда его величество принимался молоть сущую чепуху. Но отчего, спрашивается, такая покорность, такая преданность короне? Ах да, просто ты прекрасно понимал: как пойдёшь поперёк благодетеля своего, так тотчас вылетишь со двора пинком под musculum gluteum. Ещё немного и она, казалось, натурально начнёт плеваться ядом. Это хорошо. Раздражённо-язвительная Филиппа была куда приятнее Филиппы безразличной. Приятнее и в разы безопаснее. — Диву даюсь, сколь ловко это у тебя получается — одномоментно и хвалить кого-нибудь, и принижать. Но полноте витийствовать, Филиппа, свет очей моих. Говори уже прямо: зачем ты здесь? В кабинете стоял привычный полумрак; на столе, под потолком и в длинноногих канделябрах плавились, понемногу нагорая, сальные свечи. С ответом чародейка не спешила. Она сидела напротив и молча сверлила его своим магическим взглядом, словно шарила в потёмках малахитовым огнём. В пульсирующей дымке тёплого свечного сияния, повязка на её глазах искрилась чем-то могильно-зелёным, точно, лучи с того света через себя пропускала, и Дийкстра, глядя прямо в горящие кладбищенской зеленью руны, изо всех сил боролся с желанием отморгнуться и поскорее прервать этот причудливый зрительный контакт. — Что ж, ты прав, обойдёмся без ложного красноречия, — сказала она наконец. — Причина моего появления проста и банальна: малыш Радовид хочет моей смерти, а я совершенно искренне желаю ему того же. — А я с удовольствием пригублю контрабандный Сангреаль восемнадцатилетней выдержки, как узнаю, что вы сцепились не на жизнь, а на смерть и утянули друг друга на са-амое донышко преисподней. — Кончай уже паясничать. — Кончай увиливать. Хочешь убить нашего маленького горе-короля? Прекрасно тебя понимаю, правда. Но я-то какое могу иметь к этому отношение? — И он ещё мне говорит «кончай увиливать»! Самое что ни на есть прямое, Дийкстра: по словам одного надёжного источника, некий новиградский бандит, что именует себя Сиги Ройвеном, заручился поддержкой темерских партизан и — слыханное ли это дело! — задумал умертвить короля Редании. — Экий говорливый «источник»! Только я ни в жизнь не поверю, что один благородный ведьмак — будь он не ладен — по собственной воле завёл с тобой разговор о политике. У него, помнится, на неё аллергия. — По собственной, не по собственной — какая сейчас разница? Ты мне, Сиги Ройвен, лучше вот что скажи: допустим, ваша весёлая компания и впрямь умудрилась бы убить Радовида — хоть я и не представляю, каким образом вы собирались выманивать этого параноика с его корабля, — но что потом? Король умер, да здравствует король? Нет. Ты прекрасно понимаешь, что нет. Точным ударом кинжала можно пресечь жизнь ровно одного ублюдка, но, увы, никак не получится убрать из Новиграда всех его стражников, охотников за колдуньями и верных короне дворян. Однако, допустим, пролив не один литр крови и потратив не одну тысячу крон, вы разобрались бы со всеми сторонниками Радовида в этом городе. Но дальше-то что? Брать штурмом Третогор? Подкупать, подкупать и подкупать всю готовую подкупаться аристократию Редании? Убеждать народ в том, что ты, безродный сынишка мясника, ты и только ты сможешь управлять этой страной в период военного кризиса? Один план гениальнее и реалистичнее другого, Дийкстра. Браво! Но ты не молчи, если есть, что добавить. Говори, мне, правда, очень интересно узнать подробности. — А мне интересно, когда ты уже прекратишь наслаждаться звуками собственного голоса и от пустых предположений да громких речей перейдёшь к сути дела. — Как пожелаешь. Суть дела в том, что ты отсиживаешься в своей дорогой баньке не из-за больной ноги, а потому, что не знаешь, как дальше действовать. А тем временем теплолюбивые нильфы собирают войска в темерских землях, надеясь дать генеральное сражение до прихода первых заморозков. — Да ну, правда что ли? Дальше ты скажешь, что небо у нас голубое, а солнце круглое? — Небо сейчас чёрное, а солнце покажется лишь под утро. Убьёте Радовида — и по всей стране начнётся хаос, армия потеряет главнокомандующего, Редания — законного правителя, а Север, между прочим, уставший, разобщённый и перепуганный действиями кучки путчистов, лишится последнего шанса выстоять под натиском чёрных. — Верно. С этим не поспоришь. Но в то же время, если позволить нашему талантливому корольку первым поиметь Белое Пламя во все фланги, то король Редании Радовид Свирепый рискует превратиться в Радовида Освободителя, императора всея Севера, в то время как наши шансы скинуть его с трона устремятся к нулю. А вот шансы некоторых властолюбивых магичек заживо сгореть на костре значительно возрастут. — Именно. Цугцванг. И всё потому, что тебе не хватает времени и капельки легитимности. Но как раз на этот счёт у меня и есть одно предложение. — Дай угадаю: то самое, от которого отказываться — себе дороже? — Не драматизируй, — Филиппа небрежно отмахнулась. И тут же резко встала, оперлась обеими руками на стол и наклонилась вперёд. Словно топорщащая крылья птица, она пытается казаться больше и страшнее, чем есть на самом деле. Фактическое доминирование за счёт физического: нависая над собеседником, глядеть на того сверху вниз, — простецкий трюк. И Дийкстре, как никому другому, это известно. — Всего лишь маленькое предложение о сотрудничестве… — её голос стал ниже, — а в придачу… — и мягче, — ты получишь то, что любишь больше всего на свете. — Она подалась вперёд; от пряной сладости магического парфюма болезненно защекотало в носу; карминовые губы остановились в опасной близости от его лица, приоткрылись и медленно, смакуя каждый слог, произнесли ровно одно слово: — информацию. Дийкстра устало прикрыл глаза. Чёрт бы её побрал. И медленно выдохнул. Игра продолжалась. — Это у тебя что, новые духи? Какой-то незнакомый букет. А, постой-постой, кажется, узнаю… — он с нарочитой манерностью втянул носом воздух. — Аромат корицы и… отчаяния? М-м, точно, отчаяния. Полагаю, это отчаяние одной маленькой, но очень гордой птички, которой даже Великое Солнце уже успело подпалить крылышки, и она всё мечется, мечется по свету, не зная, куда приткнуться и за чей бы счёт пожить. Верно? — Не совсем. Это запах отчаяния новиградских парфюмеров, — невозмутимо подхватила чародейка. — После скандала с заколдованным офирским принцем — может, слышал… хотя о чём это я, конечно же, ты всё и обо всех слышал! — нардовое масло на Севере стало просто невозможно достать. Любой неизобретательный дурак способен намешать сносный цветочный ароматец, но ты себе даже не представляешь, как сложно составить гармоничную композицию из пряных ароматов, не имея под рукой такой качественной базы как нард! Корица, перец, мускатный орех, аир — это тебе не какие-то цветочки, лесные ягодки или пахучие травы! У пряностей есть характер и фактура. Есть особое достоинство, что называется, индивидуальность! И дорогого стоит создать по-настоящему запоминающийся терпкий аромат, чтобы он не оказался чересчур приторным, тяжёлым, вульгарным, — тут Филиппа выразительно поморщилась, — и, не дай Мелитэле, церковным. Не могу же я взять вместо нарда ладан, амбру с мускусом или какую-то примитивную смолку вроде мирры! Лучше уж сразу прыгнуть в чан с благовониями в храме Вечного Огня и посыпать голову гвоздикой. Дийкстра удивлённо моргнул. Он старался сохранить каменное выражение лица — спокойное и равнодушное — и, казалось, был готов ко всему, но парфюмерный монолог в ответ на его очередную колкость стал несколько… неожиданным ответвлением беседы о королях и политических убийствах. В голову тут же полезли путанные мысли о потёмках женской души и давно позабытые строчки из Огненного Писания: «…и сделай из них курительный состав, стёртый, чистый, святый, и истолки его мелко, и положи его пред соглашением в скинии собрания, где Огонь будет открываться тебе: и будет это святыня великая…». Ай, холера! Так недолго и умом тронуться. Филиппа, несомненно, довольная полученным эффектом, снисходительно усмехнулась. — Давай попробуем ещё раз. — Она вновь опуститесь в своё кресло и расслабленно закинула ногу на ногу. — Я хочу убить Радовида. Ты — и не пытайся кривить душой, ломаться и томно вздыхать, словно кисейная барышня, — ты тоже хочешь его убить. Но проблема в том, что после смерти законного короля мы окажемся в эпицентре хаоса, который будет необходимо быстро свести к минимуму. И уже поздно развязывать войну чернильниц, разводить демагогию и едкими аргументами ad hominem дискредитировать власть. Можно, однако, сделать кое-что поинтереснее. — Я весь внимание. — Не так быстро, Дийкстра. Мне нужны гарантии: детали всех ваших планов — информация в обмен на информацию. И надёжное убежище. На первое время. — Убежище? Интересное какое дело! Ты же не имеешь в виду мои скромные владения? А то свободных комнат здесь нет, извини, это бани, а не постоялый двор. Хотя, если тебя устроит насест… Что, не устроит? Жаль. Ещё я могу приказать постелить солому в каналах под купальнями — звучит, поверь, хуже, чем оно на самом деле. А по поводу чудищ и всякой бандитской шушеры не волнуйся, там внизу живёт Барт, мой ручной тролль. Он, между прочим, просто очаровательный собеседник: всего несколько дней в его высокоинтеллектуальном обществе сделают тебя настоящим экспертом в вопросах морфологии горных пород. — А вот сейчас ты уже откровенно переигрываешь, Сиги, — протянула чародейка похолодевшим голосом, и на губах её мелькнула тень недоброй улыбки. Дийкстра прикусил язык. Что правда — то правда: как в старые добрые времена, чем дальше в лес, тем сильнее он начинал распаляться и пересаливать реплики сарказмом. Филиппа же в свою очередь то ли благодаря так называемой мудрости, то ли от банальной нехватки ответных колкостей пряталась за ширмой благоразумия и снисходительности. Но, в конце концов, почему ей можно разбрасываться издевательскими монологами, а ему нельзя?! — Я же не о многом прошу, — продолжила она со вздохом. — Информация в обмен на информацию, план в обмен на план, убежище в обмен на гарантированное преимущество. Очень выгодное для тебя предложение. Вы ведь — рискну предположить — дальше примитивного убийства в своих планах не продвинулись. Если даже ты и научился в любой ситуации видеть море дипломатических возможностей, то — уж прости — это вовсе не означает, что ты не способен в нём утонуть. Потому что ты патологически прямолинеен. По возможности честен. Хитёр и чертовски умён — этого не отнять, — хоть и частенько предпочитаешь применять грубую силу вперёд длительных уговоров. Однако, образно говоря, Дийкстра, ты кнут. Ведь это по твоей милости реданские эшафоты двадцать лет подряд не просыхали от крови предателей, пока ты запытывал шпионов и вешал белок целыми отрядами, а на досуге играючи дёргал аристократию за ниточки сплетен и кулуарных интриг. Конечно же, всё то было во имя Редании, во имя государственной стабильности, всеобщего благополучия и тэ дэ, и тэ пэ. Только вот простой народ не любит кровавых палачей, каких бы патриотов они из себя ни строили. А народ тебе умом не переиграть, одной грубой силой не добить и рычажков давления на каждого деревенского мужика, что однажды решится поднять тирана на вилы, не выискать. Поэтому, если ты вновь решил вскарабкаться на трон, тебе потребуется «пряник» — кто-то, готовый обеспечить красивый фасад любому политическому режиму. Кто-то, способный стянуть шею оппонента петлёй дипломатической латыни прежде, чем твои люди успеют подготовить шибеницу. Кто-то, добивающийся своих целей сладкими речами и красивыми обещаниями. Кто-то… — Прости, перебью. Тебе не кажется, что стало душновато? Нет, а? Странное какое дело, видать, свечи успели уже выжрать весь кислород. Хотя, может быть, кто-то просто в очередной раз пытается стянуть мне шею петлёй своих дипломатических речей? — Стянуть шею тебе? Ха! Это ж какую огромную петлю пришлось бы для начала отыскать. — Сомневаюсь, что размер петли стал бы для тебя проблемой. — Ты прав, не в размерах дело. А в усилиях, которые пришлось бы приложить, дабы затянуть её на твоей шее. Усилиях, результата своего совершенно не стоящих. Теперь доволен? — Не вполне. — Твои проблемы. Ну же, Дийкстра, попробуй для разнообразия перестать искать подвох в каждом моём слове! Я предлагаю тебе священную дружбу против общего врага — дружбу без обязательств и откровений, только и всего. Можем прикончить мальчишку и разбежаться в разные стороны. Навсегда. Прости-прощай, дорогой друг. Только ты пойми, когда с головы Радовида упадёт корона, её сперва придётся кому-то подхватить, а затем ещё и удержать. Но не тебе же, мой дорогой безродный друг, её подхватывать! Не тебе одному и удерживать: один человек не может контролировать всех и вся. И согласись, на двоих у нас всегда крайне ловко выходило управляться с придворным цирком этой страны. Хотела ли она обычной мести, желала ли вернуть былое влияние или строила куда более далеко идущие планы — неважно. С Филиппой Эйльхарт никогда и ни в чём нельзя быть уверенным. Но самое неприятное сейчас заключалось в том, что, во-первых, она была права, во-вторых, он это прекрасно понимал, и, в-третьих, она несомненно догадывалась о «во-вторых». И хоть соглашаться на сотрудничество с ней было глупо, отказываться было ещё глупее. Ведь, как сказал бы один его знакомый король, иметь в союзницах чародейку — даже такую опасную, как Филиппа, — или не иметь — это в сумме уже целых две чародейки. — Хорошо. Ладно. Так и быть. Приходи завтра сюда же не раньше двух по полудню, Гаппен впустит. Сможешь открыть устойчивый портал в мой кабинет — пожалуйста, так даже лучше, нигде не засветишься. Убежище я тебе найду. Но будь добра, подготовь по такому случаю первую порцию своей драгоценной информации, которую я так люблю. А то хочется уже, понимаешь, поскорее получить хоть какую-нибудь выгоду от нашего «полюбовного сотрудничества». Филиппа довольно улыбнулась. — Несмотря ни на что, с вами приятно иметь дело, милсдарь бандит, — сказала она, поднимаясь на ноги и по-мужски протягивая ладонь для рукопожатия. — Не стану спешить со взаимным комплиментом, государыня преступница. — На рукопожатие он не ответил. Чародейка беззлобно рассмеялась, подняла вторую руку и, не поворачивая головы, раскрыла за собой портал. — Раз уж мы преследуем общие цели, так почему бы не помочь друг другу в процессе их достижения? Всё как в старые добрые времена. — И, сделав пару шагов назад, она исчезла в пылающей окантовке портала. — В том-то и проблема, Филь, — тихо произнёс он вдогонку, меланхолично разглядывая заплясавшие под потолком тени, — слишком уж мало общего у наших с тобой «общих целей», — и, резко сжав меж пальцев фитилёк, загасил настольную свечу.***
Тёплый осенний вечер близился к закату. В полях за рекой посвистывал восточный суховей, и по стенам некогда вольного города Новиграда струились ярко-красные полотнища реданских флагов. Всех купцов, путешественников и беженцев, волею судьбы очутившихся перед Воротами славы, встречали неподвижные глаза белых геральдических орлов, недоверчивые взгляды городских стражников и неизменно кислые мины охотников за колдуньями. Над горизонтом, утопая в пурпурном мареве перистых облаков, плавилось паляще-алое солнце, чересчур горячее для сентябрьской поры. Его предзакатные лучи, отражённые от покоцанных панцирей стражников, прыгали солнечными зайчиками по волнистой поверхности канала. На деревьях глухо стрекотали цикады, в траве пели сверчки. Жирные сине-зелёные мухи дрожащей сеточкой облепили трупы посаженных на кол нелюдей: худосочного низушка и двух молоденьких эльфок. Их «нечеловеческие» тела, обезображенные и с ног до головы покрытые коркой запёкшейся крови, совершенно по-человечески гнили, постепенно разлагаясь и подтухая на жаре. Палач, сразу видно, был мастером своего дела и сработал на славу — все три кола пронзили тела выродков насквозь и вышли аккурат через глотки. «Добро пожаловать на территорию Новой Редании, господа. Чувствуйте себя, как дома». Молодая женщина лет двадцати семи остановилась перед кровавым частоколом, плотнее запахнула дырявый плащ и поправила на плече лямку холщовой котомки. На вид — самая обыкновенная торговка, идущая из ниоткуда в никуда. Взгляд её каре-зелёных глаз, полыхнув гневным огнём, метнулся от изуродованных тел нелюдей к зазевавшимся солдатами. Януш Вуйцек, лейтенант храмовой стражи, человек бывалый и опытный, невольно пережал пальцами перо и посадил кляксу на странице купеческой накладной: что-то нехорошее было во взгляде этой нищенки, что-то пугающе сильное, неконтролируемое, совсем непохожее на простую злость или ненависть, что-то магическое и… знакомое. «Чародейка, должно быть», — подумал Януш, глядя на подошедшую ближе женщину из-под полуопущенных век. — «Наверняка, какая-то известная чародейка, укрытая вуалью магической маскировки». — Цель приезда в Новиград? — От войны я бегу, — смущённо пожала она плечами. — Переночую в городском трактире и с первыми же лучами солнца отправлюсь на север, в Лукоморье. Лейтенант Вуйцек прищурился: очевидных подозрений она не вызывала. Все эти трогательные беженцы в лохмотьях — в военное время их пруд пруди, и ни один нормальный постовой не стал бы досматривать каждую входящую и выходящую из города девку. — Ступай. Девушка коротко улыбнулась — почти что искренне, отметил Януш, он знал толк в людских улыбках, — поклонилась и прошла в город. «Зря вы здесь объявились, милсдарыня, ой как зря…» — Януш со вздохом прикрыл глаза, мысленно выругался — эта курвина работа уже в печёнках у него сидит! — и окликнул своего сержанта: — Лаэннек! Эй, Лаэннек, что ты там опять выслушиваешь, а? Живо сюда! Мне отойти надо, а ты пока посидишь на документах. Чё так глаза вылупил, Лаэннек? Куда отойти? А куда я, по-твоему, отойти могу, болван? Я гражданин сознательный, а сознательные граждане не ссут на стены родного города, даже если им очень приспичит. Так что быстрее, Лаэннек, быстрее, дело не ждёт! И да, смотри мне тут, клякс в купеческие документы не понаставляй. Лейтенант Вуйцек осторожно шёл за девушкой, стараясь держаться на приличном расстоянии. Но со всей этой войной глаза у него были уже не те, что прежде, и приходилось подходить всё ближе и ближе, чтобы не потерять её из виду насовсем. Девушка, видно, опасалась слежки: обойдя кругом Гнилую Рощу, она свернула в сторону доков и пошла вперёд быстрым, но уверенным шагом, выбирая всё более узкие и косые улочки. На пристани кричали голодные чайки, в подворотне горланил юродивый. Одноглазый кот, воинственно шипя и клацая когтями по глиняной черепице, гонял с крыши на крышу раненого голубя. Грязный заброшенный дворик, которым оканчивалась последняя выбранная ею улочка, был тупиковым. Она этого не знала. Не могла, скорее всего, знать. Лейтенант Вуйцек отстегнул меч, положил его на землю и медленно вышел во двор с поднятыми руками, не желая её напугать. Но прежде чем Януш успел вымолвить хоть слово, у него за спиной раздалось негромкое: — En'leass easnadh! — И невидимые верёвки опутали его по рукам и ногам, а удивительная сила пригвоздила к стене, сжав лёгкие, как от удара под дых. Януш судорожно хватил ртом воздух. Перед глазами возникло знакомое лицо: высокие скулы, тонкие губы, россыпь светлых веснушек на щеках. Мягкие ореховые глаза смотрели на него без тени былого гнева, исчезла злоба и магическая мощь, во взгляде её осталась лишь грусть, задумчивая и туманная. — Прости меня. Прости, я никому не желаю зла, — чародейка провела холодными пальцами по его дрожащей щеке, — я просто хочу, чтобы он перестал убивать, понимаешь? Чтобы все мы однажды перестали убивать друг друга. Януш Вуйцек, неспособный пошевелиться, заворожённо глядел на её пшеничные волосы, горящие золотом в отблесках солнца, на неподвижные глаза, на одинокую слезу, бегущую влажной дорожкой по гладкой девичьей щеке. Не может этого быть! Короткое воспоминание двадцатилетней давности всполохом сигнального огня сверкнуло в его ускользающем сознании. Ну конечно же! — Мне жаль. Мне правда очень и очень жаль. — Невидимая удавка сильнее стянула шею. — Я х-хочу в-вам пом-мочь… — из последних сил прошептал немеющими губами Вуйцек, — п-просто… хоч-чу… п-пом-мочь… Потому что это мой долг. Лучи заходящего солнца багрянцем разлились по облакам. Юродивый, до которого никому не было дела, откашлялся и вновь скрипуче затянул: «Лейтесь, лейтесь слёзы горькие. Скоро враг придёт и настанет тьма, темень тёмная, непроглядная. Темень тёмная, непроглядная». Одноглазый кот с победным криком задрал голубя, посыпались перья и, пушась на ветру, разлетались в разные стороны. В храме пробил девятичасовой колокол. И кровь потекла по мостовой.