С Днём рождения

Это было не больше, чем сумасшествием, но точно не меньше, чем полным бредом. В день, когда им исполнялось семь, они просто упали с лестницы. Просто упали с лестницы, вдвоём — и что? Для таких, как они, это значит ровно то, что значит, не более. Для «таких как они» — тех, у кого недостаточно мозгов для того, чтобы даже к семи годам уложить в своих головах простую мысль о том, что лестница — это последнее место, где можно устраивать драки без видимой угрозы для жизни и здоровья. Они свалились оба практически сразу — разве что впоследствии встретился затылком с бетоном лестничной площадки только Ацуму, вовремя извернувшийся так, чтобы защитить от удара брата. Спасибо хоть это была третья ступенька, а не какая-нибудь десятая. Тогда бы они точно не отделались одними синяками и лёгким испугом. И наказанием от мамы, но это сейчас совершенно неважно. …важно, что, кроме разбитого затылка, было кое-что ещё. И это кое-что ещё не давало покоя близнецам, а в особенности Осаму, уже который год: напоминало о себе не только периодической ноющей болью в зубах, но и такой же ноющей физиономией Ацуму каждый их День рождения. Можно Осаму не будет давать этому названия? Потому что это был даже не, прости господи, поцелуй, ни разу вообще. Тем не менее Ацуму это не мешало каждый год выедать Осаму мозги весь их День рождения чайной ложечкой, до тех пор, пока сбитые кулаки не начинало саднить, а силы, как ментальные, так и физические, истощались настолько, что он уже не мог сопротивляться ни на секунду не прекращающемуся нытью и словесному потоку. Да, не оставалось сил. Других причин нет и быть не может. Только поэтому он неизменно соглашался под конец дня на этот тупой поцелуй — поцелуй, быть которого не только не должно, но и не с чего. Ответ, почему Ацуму к нему с того дня так прилип, не давался Осаму от слова совсем вплоть до окончания средней школы. До него не просто «дошло» — чувство было такое, словно ему со всей силы дали поддых, потому что сложился пополам Осаму в тот момент, кажется, взаправду. Таким же осязаемым было и ощущение полного отсутствия кислорода в лёгких — уж это ему не могло показаться, так ведь?! …как и оглушительное понимание: он втрескался в собственного брата. В Ацуму. Господи. А Ацуму — в него. Отчего-то очень развеселило понимание новой интерпретации шутки «вообще-то я флиртую с тобой уже который год, но спасибо, что заметил», вплоть до тихой истерики посреди урока японской литературы, на котором Осаму и потерпел полнейшее фиаско: когда он поднял от парты голову, незамедлительно понял, что оказался прав настолько капитально, что впору истерично ржать — вездесущий Ацуму следил за ним во все глаза всё это время, и ни одна эмоция просто не могла ускользнуть от его неумолимо внимательного взгляда. Это, казалось, было самым феерическим провалом за всю его жизнь — степени полного охреневания от происходящего с ними хватит и на две следующие, Осаму не имел по этому поводу ни малейших сомнений. Почему только его?! Вместе с Ацуму хватит и на все четыре. Как оказалось далее — на десять. К чему, к чему, а к чувствам к собственному брату жизнь его не готовила. Вообще. …поцелуи на День рождения продолжались. Им было по четырнадцать лет тогда, когда случился их последний День рождения без фатальных осознаний того, что будет преследовать их с Ацуму всю оставшуюся жизнь. Это походило на какой-то дешёвый девчачий сериал, когда, выждав момент, пока родители отвлекутся на гостей, Ацуму потащил его в их комнату, схватив за футболку подрагивающими от предвкушения пальцами. Даже Осаму понимал: взять его за руку было страшно — пришлось бы прикоснуться кожа к коже. От волнения Ацуму то и дело облизывал губы, и отчасти поэтому Осаму тогда было в разы сложнее сопротивляться его нытью — когда он так проникновенно шептал и чуть ли не скулил этими своими невозможными блестящими на свету губами в пяти сантиметрах от его лица, как вообще можно было не то что чему-то сопротивляться, а хотя бы не смотреть на них?! Полетело всё к чертям, кажется, именно с того момента — когда Осаму не смог даже дослушать пустую болтовню Ацуму, неожиданно даже для самого себя заткнув его на полуслове — скулеже? — поцелуем, впервые пустив в ход язык. И только когда Ацуму, почувствовав его язык на своём нёбе, издал вдруг какой-то странный надорвавшийся на середине звук, название которому Осаму было дать тогда слишком стыдно, он оттолкнул брата от себя, тут же отворачиваясь, чтобы не видно было его полыхающих щёк.  — Доволен? Свали. В пятнадцать так уже не получилось. Сдержать себя не получилось. Когда они наконец остались одни, он сам набросился на Ацуму чуть ли не с порога их комнаты, тут же повалив на пол и вжав в него всем телом, и целовал, целовал, целовал, пока оба не начали задыхаться — отстранялся, только чтобы вдохнуть — и снова припадал к его губам, то и дело ловя себя на мысли, что всё, о чём он думал весь день — этот чёртов поцелуй, потому что ему хотелось, ему правда хотелось поцеловать Ацуму — весь этот год он ждал их Дня рождения больше, чем когда бы то ни было — только ради этого, и… И это было настолько ужасно, насколько вообще возможно. Но всё равно. То, какую картину он получил в итоге, стоило всех его терзаний, взятых в стократном размере: Ацуму, запыхавшийся, раскрасневшийся, с лихорадочным румянцем на щеках и взглядом, лишённым всякой осмысленности — под ним, с задранной чуть ли не до груди футболкой и припухшими от долгих поцелуев губами. Какие тут вообще могут быть здравые мысли — крышу сорвало окончательно: Ацуму попытался было что-то сказать, но Осаму тут же заткнул его новым поцелуем, и не отпускал его больше до того момента, пока не послышались шаги матери по лестнице, а Ацуму замычал в его губы — до этого он не реагировал даже на далеко не осторожные тычки под рёбра, не желая отрываться от брата ни на секунду, ведомый желанием получить от этого поцелуя максимум из того, что он успел бы взять — чтобы хватило на весь следующий год. «На весь следующий год» не хватило. Однако понял это Осаму, когда было уже слишком поздно — они с Ацуму ещё были в школе, а дотерпеть до дома он не сможет. Почему? Потому что нехрен крутиться перед ним со своим этим невозможно наглым выражением лица и — о, чёрт — такой похабной издевательской ухмылкой, от которой башню у Осаму сносило сразу — и наверняка.  — Саму? Что с тобой? — Ацуму совершенно по-идиотски хлопал глазами, как будто бы в полном недоумении пятясь от брата назад — подсказывал инстинкт самосохранения. — Ты выглядишь так, словно только что убил человека. И это нельзя было назвать ложью. Осаму тогда, кажется, и правда убил человека — в себе, задушив вместе с ним и последние здравые мысли. И вид, он был уверен, у него ещё тот: короткое, прерывистое дыхание, полыхающее даже по ощущениям лицо и взгляд — совершенно сумасшедший. Осаму сам себе тогда напоминал наркомана на последней стадии ломки — в голову не шло никакого другого сравнения, и со стороны это выглядело, точно, не лучше. А было ли Осаму дело до этого общественного мнения — другой вопрос. Потому что тогда ему было абсолютно плевать на что бы то ни было, кроме Ацуму. На косые взгляды в их сторону, когда он молча потащил брата из класса; на шугающихся от них в разные стороны школьников в коридорах по дороге к туалету; на слишком громкие, по возмущениям Ацуму, поочерёдные хлопки дверьми туалета и кабинки — за гулом крови в ушах Осаму почти не слышал даже собственного голоса, когда приказал брату заткнуться, усадив его себе на колени так, чтобы со спины в него врезался край сливного бочка, до боли. Чтобы некуда было сбежать. Надо ли говорить, что слова его не возымели ни малейшего эффекта, и мысль, что единственный беспроигрышный способ заткнуть Ацуму нравился ему настолько, что он даже поймал себя на другой — что пользоваться этим было бы очень удобно, — взбесила Осаму настолько, чтобы раздражение, поднимающееся с каждым чужим словом откуда-то из недр груди, нашло выход утробным рычанием, ниже его привычного тембра, как минимум, на два тона — но, стоило почувствовать чужие горячие губы на своих, земля тут же ушла из-под ног. Этот поцелуй отличался от всех, что были ранее — и именно он заставил обоих чувствовать себя так, словно внутренности скрутило в узел и опрокинуло куда-то вниз. До одури медленный, тягучий, парадоксально мягкий — по сравнению с тем, какие эмоции обуревали их секунду назад, — и при том ничуть не осторожный: они вцепились друг друга как в последнюю надежду на спасение — и совершенно не отдавали себе отчёта, что оба шли ко дну. Вернее — они давно уже утонули друг в друге, и этот поцелуй служил лишь тому доказательством. Семнадцатилетие началось с заспанного и болезненного «Саму, урод» — и такого же приветливого «От придурка слышу, Цуму».  — Раскалывается башка и ломит спину у меня вообще-то из-за тебя, если не забыл! — Осаму на лицо с болезненным шипением неприветливо спихнули подушку.  — Два пудинга?  — Да ты мне их по гроб жизни должен, накануне Дня рождения марафоны устраивать! Ты- — не ожидавший того, чтобы Осаму внезапно рванул его за руку, роняя обратно на кровать, Ацуму чуть не прикусил язык. — Како- Да, Осаму, всё же, взял этот приём на вооружение. Работало безотказно.  — С Днём рождения, — когда Осаму отстранился и посмотрел Ацуму в глаза, наблюдая за тем, как брат тщетно пытался отдышаться, он понял, что не сможет выжить без этого даже месяц. Потому что пыткой теперь будет казаться — он понял — каждая минута без него. Именно тогда Осаму принял окончательное решение поставить крест на своей мечте. Отныне она была у него только одна — и это быть рядом с Ацуму. Всегда. Навсегда.

* * *

И сейчас, в двадцать четыре Осаму стоит напротив двери их, уже только их квартиры, сжимая в руке букет цветов и точно зная, что Ацуму по ту её сторону волнуется не меньше. Потому что видит в глазок не только цветы — в предрассветном полумраке коробочка, обитая красным бархатом, выделяется, кажется, даже слишком ярко. Осаму её не прячет — зачем, если он всё равно собирался сказать об этом с порога. И, может, в их контексте обручальные кольца выглядят по меньшей мере глупо, но какое им вообще дело до общественного мнения. Потому что Ацуму распахивает дверь практически моментально — и Осаму кажется, что он не видел его не каких-то два часа, а, по меньшей мере, два года. Они улыбаются друг другу так глупо, как только вообще могут, по щекам текут слёзы, мысли в голове наотрез отказываются складываться в слова, и поэтому единственное, что они выдыхают друг другу в губы прежде, чем окончательно потеряться друг в друге, это «С Днём рождения» — и за этими словами в глазах у Осаму мелькает слишком многое. Вплоть до их семилетия.