Тереза

«Он крадется. Сеньор Ортега признался, что слышит ночами, будто кто-то снует под окнами. Не далее, чем месяц назад, рассказал, как холодно страх дышал в его шею, голодно щелкая пастью над самым ухом. Уверена, его снова мучают старые раны и болезненные воспоминания о кровавых пиршествах моих родичей — каждую из ночей я оставалась подле него, дабы удостовериться, в том, что сеньор Ортега терзается лишь в своих сновидениях. Без сомнений, никто не ходил по крышам. Не щелкал над самым его ухом. Тем не менее, Зверь приближается. Я чувствую. В день, когда Тристан подарил мне журнал в красной коже, я поняла, что меня приняли. Ведение дневника, с его точки зрения, фиксировало малейшие изменения не только вокруг, но внутри. Не правда ли, что лучшее доказательство жизни в нас — это способность меняться? Так же он настаивал на пользе обозначенных заметок и повторял, как важно для нас мыслить последовательно и не обманываться. К сожалению, старые дневники утеряны вместе с библиотекой наших исследований. Маловероятно, что мне удастся отыскать их нетронутыми. Люди, как и прежде, питают неуёмную тягу к знаниям, будь то запретные ритуалы дьяволопоклонников прошлого, срамные похождения престарелой дуэньи или детские песенки про очередного отпрыска Габсбургов, за кои добропорядочный родитель непременно оттаскает неразумное чадо за уши и всыпет розг. Впрочем, мои родители, и тот, что продал меня, и тот, что купил, а затем уничтожил, ни разу не выказывали признаков подобной гневливости. В конце концов, я не успела натворить бед, достаточных для постыдных слухов, как и не поносила власть имущих во всеуслышание. А посему, полагаю, могу считать себя образцовой дочерью. Либо же память изменяет мне. Стоит отметить на будущее, что называть Тристана родителем в высшей степени лукавство, если не откровенный самообман, поскольку к родителям подобные чувства питают лишь отчасти, как и с детьми ведут себя иначе. В старом дневнике я означила его Учителем, а ныне же не уверена в том, которую из ролей он играл в большей степени для меня. У меня был Учитель, одиннадцать братьев, тысячи книг, написанных нашими предками, и вечность, не скованная законами смертных. У нас было все. У меня — много больше. А вечность — греховное слово, оно соблазнительно, но кроет в себе не более, чем горький обман. Всякая вечность однажды заканчивается, ибо ничто не являет собой абсолют. Кровь Тристана открыла мне эту истину. После всего: после рабских уз крови, после боли от их утраты, беспрекословного подчинения и слепого обожания, после смерти во имя неизвестной мне цели — не стыдно признаться, что Тристан занимал меня сильнее солнца, которое я не вижу. Его тайны и кровь оказались крепче, чем железные кандалы, что гремели в те годы на эшафотах Касареса. Я смеюсь над собою прежней, которая так страшилась дотронуться до его книг — не потому что они из людской кожи, но потому лишь, что Учитель не велел их касаться. Ведь преступно стоять в стороне, когда Солнце так манит выйти из тени. Что, если он утратит их? Если забудет строчку? Он не испытывал страха. Тристан заливался смехом, хватая «воровку» и «пожирательницу знаний» за руку. Не запирал дверей и не прятал сокровищ. Он сам начал учить меня, и за каждым успехом непременно следовала награда. Самое ужасное мое упущение в том только, что я до сих пор не знаю, кружилась ли голова, подкашивались ли мои ноги от того, что он испивал мою смертную кровь, или всему виной ‘faire la bête à deux dos’ (сеньор Ортега не слишком хорош во французском, но я уверена, что подобными идиомами он владеет на высоте). Пикантные обстоятельства, о которых приличной даме не пристало делиться даже с бумагой. NB: опытным путём теория не проверена. В итоге, полагаю (и всем сердцем надеюсь, что сие суждение безошибочно), Тристан увидел во мне человека достойного присоединиться к его школе, что и послужило причиной моего участия в его делах с дикарским жрецом. Смерть на алтаре, что на вершине ныне уничтоженной пирамиды, оказалась не самой приятной строчкой моей биографии. За сим я опускаю подробное описание ритуала, хотя мне и досталось печальное напоминание в виде плохо заросшего шрама на горле. К глубокому сожалению, вышеозначенная деталь внешности даже теперь остаётся проблемой, поскольку очевидно, что была нанесена травма, несовместимая с жизнью. Это сущая малость в уплату за то, какие возможности и перспективы открылись передо мной. Стоило ли надеяться, что я смогу увидеть, каким стал мир через пять веков? Досадовал тот факт, что Учитель никогда не раскрывал до конца своих планов и чаяний даже мне, хотя больше остального мы проводили время вместе. Либо же ему и моим новым братьям был открыт секрет дневного бодрствования. Какой бы вопрос я ни задавала ему, он всегда находил ответ, удовлетворяющий всякое любопытство. Даже принесенная на новый алтарь, я четко не знала зачем, а главное, ради чего — корень ли зла в том, что мне нравилось без подсказок решать загадки, и я склонна додумать лишнее, или, скорее, я просто исключительно глупа и доверчива? Тристан погрузил меня в сон в 1578 году, вложив в руки таинственную пирамиду, полученную от дикарского жреца в день моей смерти. Мне открылась истина или грубая ложь, будто нашему дому угрожала наибольшая опасность от тех, кто привёз христианского Бога в земли инков. Учитель и братья вверили моей крови защищать наше наследие от грабителей и невежд, заковав в кольца гексаграмм и кругов — этой правдой меня накормили. А после была лишь тьма, сменяемая чередой безумных, страшных и нелепых видений. И общество того, с кем встречаться вы явно не захотели бы. Столь горячо жгло желание стать частью дома, что спалило меня изнутри, изничтожив заодно и всякое обо мне воспоминание. В слепом обожании я могла оставаться наивной дурой, но теперь обожать мне некого. С землятресения, которое меня пробудило, минуло 4 года, и все следы и подсказки, пусть скромные, но красноречивые, вопиют о том, что Тристан и 11 моих братьев пытались избавиться от следов своего пребывания в землях инков: не осталось ни книг, ни чаш, ни отпечатка ладони в старой пыли, ни даже нитки ковра или моей виуэлы. Идеальная кража. Идеальный побег. Разве им это не под силу? Если Тремер разлил море крови, не ему ли легче прочих испить его до последней капли, не подавившись? Надеюсь, это страшная ошибка и плод моей паранойи. Лучше им оставаться навеки мертвыми, чем бесчестным отребьем, каковым считали наш клан. Мне видится разумным решение смертных вести подобного рода записи для освобождения от сомнений, либо же для решения тех вопросов, кои не престало обсуждать вслух даже с самыми близкими. Ведь бумаге можно довериться, когда ее защищают силы, неподвластные несведущим, а знатоки вынуждены над оными попотеть. Мне страшно. В прежние годы была повержена проказа, способная обратить меня к Зверю, ибо раз я едва не схватилась с ним, когда не осталось ничего, кроме голода и пустоты. Но братья стали по обе стороны, а Учитель держал мою руку, другой указывая на цель, ради которой необходимо сражаться. В эти ночи Зверь глядит на меня из всех отражений, а святые лики разъедают буквы и знаки, которые Тристан вырезал на моем теле. В двух зеркалах, что украшают наше скромное пристанище, сеньор Ортега тоже видит мое истинное лицо. Мне стыдно. Я проснулась в стеклянном ящике, выставленная на потеху зевакам, словно ярмарочный уродец, прокаженный гидроцефал, и дети тычут в меня пальцем, а шарлатаны-ученые норовят взять соскоб. Прежде люди вешали в залах преимущественно головы мертвых животных, побеждённых в неравном бою, потому сеньор Ортега потратил не один час, объясняя мне важность «музеев», где иссушенные трупы людей называют находками. Как и раньше охотники похваляются удалью с помощью усопших. Зверь в отражении слизывает кровь с моих пальцев, которыми разорвал трёх стражей этого места. Несчастные, кому выпала честь охранять мертвеца и погибнуть так грязно и некрасиво, что я готова искать власти над временем, лишь бы сделать достойную работу над ошибками и упокоить их должным образом. Вот как мы встретились. Сеньор Ортега гонялся за музейными призраками конкистадоров в ночь, когда я проснулась. Счастье его в том, что такой человек совершенно непригоден для наших практик, и в том, что Зверь насытился тремя жертвами. Обладая пытливым умом и столь ярким воображением, сеньор Ортега потерпел фиаско в карьере из-за неудержимого стремления раскрывать людям глаза и развеивать мифы. Дар, бесспорно, прекрасный, как заточенный нож, остриём обращённый к сердцу того, кто им владеет. Теперь мы играем в сказки. Он задаёт мне вопросы и загадывает загадки, я же даю ему ответов столько, сколько необходимо его перу. Как же грустно будет, если по вине моей невнимательности оно так рано обломится! Нужно ли поминать как часто мы говорим по душам и о чем я ему не рассказываю? Он не знает о первом и о второй. Сеньор Ортега не слышал предсказаний о Геенне и не сможет понять моего отчаяния. Если домыслы о плачевной судьбе Тристана и братьев верны, наш род прервётся на мне. Я нахожусь вне условий для проведения исследований, однако наконец готова отвечать хотя бы перед собой: полагаю, сил даровать Объятья я не унаследовала от Учителя. Мне больно. Зверь стал шире улыбаться из зеркала, поэтому я занавесила его вуалью. Ушло два года на поиск и подготовку подходящих кандидатов и оба не вынесли трансформации. Предполагаю, я стала хуже владеть собой, раз сеньор Ортега заметил мое разочарование. Я начинаю думать, что Конец настал. В городе нет ни следа моих родичей либо же слуг. Иногда я вижу их лица в толпе, что пришла послушать мои старые песни и новые, навеянные ветрами Анд. Полумрак барной сцены прекрасно скрывает меня и Зверя, и то, как мы одиноки. Отец, я устала. Пошли хоть кого-нибудь в эту дыру, что стала разрушенным домом. Отец, дай мне знак, что я не одна. Пять веков тишины оглушают».