***
Данковский слышит биение чужого сердца, стоит только Гаруспику появиться на пороге Омута. Ему кажется, что он сходит с ума, а мир под ногами вертится веретеном — и от этого биения, и от навязчивой мелодии, которую тот напевает себе под нос, когда уж слишком бережно опускает на пол сумку в кои-то веки не с шебуршащей и источающей аромат твирью или звенящими от любого прикосновения склянками с тинктурами, но с чем-то до безумия остро пахнущим кровью. От этого запаха становится дурно. Дурно становится от предчувствий и от мелодии, которая бьет по вискам липким и тошнотворным осознанием. — Что-то случилось, ойнон? В голосе Гаруспика — неприкрытая озабоченность. Она подкупает и плавит кости, поэтому Данковский отворачивается обратно к микроскопу, пряча зубовный скрежет за мерзким скрипом потирающихся друг о друга предметных стекол, и случайно ломает одно, когда Гаруспик с детским восторгом рассказывает, как он выменял судьбу (и сердце) Анны Ангел на веретено. Данковский и рад бы в очередной раз на дурацкое дикарское поверье хмыкнуть, но из холщовой сумки набатом прямо в мозг — «тук-тук тук-тук», в котором и скрип половиц, на которых вечно балансирует эта чокнутая циркачка, и ее певучий голос, и мягкое, почти живое шуршание ее дурацкого пальто. Он прикрывает глаза, и мир под ногами вертится веретеном. Веретеном, нитью которого он мечтает когда-нибудь эту чертову Анну Ангел придушить.***
Когда бакалавр Данковский приходит в Убежище Гаруспика, сердце бьется в запертом на ключ стенном шкафу. Гаруспик отпирает его, что-то говорит, говорит, как бы невзначай касается подушечками пальцев темно-бордовых тканей, и пульсация миокарда заполняет все вокруг и отдается в голове Бакалавра стихийным бедствием. Гаруспик достает нужные склянки и снова запирает шкаф на ключ, вешает его себе на шею, и Бакалавру хочется сорвать его немедля и бросить со всей дури в Горхон. Вместе с этим проклятым сердцем. Вместе с этой проклятой Анной Ангел. Тысячебалльный шторм не унимается даже с прикосновением к плечу тяжелой и теплой ладони и полным беспокойства «ойнон?», произнесенным на выдохе и так близко, что сделай вперед полшага — и ответить можно прямо в обветренные приоткрытые губы. Поэтому упрямо делает шаг назад, ударяясь затылком о клятый шкаф, и вместо того, чтобы потереть в раздражении голову, лишь с деланной безмятежностью бросает: — Так что ты там говорил? — Говорил, что в Собор нужно зайти, и в Управу еще, и в Театр. А в Дубильщиков зараза бушует, иммунок бы раздать, хотя бы Анне и Андрею Стаматину, — почесывает затылок неуклюже, мнется, но затем спрашивает: — Может, ты мимо идти будешь? Пульсация в голове долбит и долбит, и труднее, чем игнорировать ее — только не растягивать в злой улыбке губы, отвечая на вопрос. — Буду, давай, занесу. Когда бакалавр Данковский возвращается в Убежище Гаруспика, сердце в стенном шкафу больше не бьется.