Сто двенадцатый

Хогсмид. Ну конечно... Каждый, кто нуждался в помощи и защите, всегда получал то и другое в Хогвартсе. В школе было пусто: большинство учеников разъехались на рождественские каникулы по домам. Редкие встречные не обращали внимания на Гарри и Гермиону под Дезиллюминационными чарами. Мадам Помфри после короткого разговора с Гарри действительно не задавала ненужных вопросов. «Этой девочке нужно время, время и тепло», — сказала она, сокрушенно качая головой; в знакомых выцветших глазах светилось сострадание. Гермиона была благодарна ей за то, что оно оставалось невысказанным. Мадам Помфри предложила ей небольшую светлую комнатку, служившую изолятором для заразных больных. Сейчас она пустовала, и Гермионе предстояло провести здесь несколько дней «командировки». Убедившись, что ее подопечная в себе и не бредит, мадам Помфри все же напоила ее чем-то зеленоватым и настойчиво посоветовала поспать. Гарри пообещал, что через несколько минут уйдет, и она оставила их вдвоем, вздыхая и бормоча под нос. — Я как будто опять девчонка, — жалко улыбнулась Гермиона, и Гарри невольно ответил тем же. — Я буду у тебя завтра, идет? Если что — сразу шли сову. — Хорошо. Конечно. Я буду очень тебя ждать. Гарри... — Что?! — Я не знаю... То, что ты сказал ему о семье... Это неправильно. Лицо Гарри потемнело, словно на него упала тень. — Гермиона, то, что он сделал с тобой, неправильно. Идти у него на поводу — неправильно. То, что мы сейчас здесь — это неправильно. — Бороться со злом его же методами — Гарри, так нельзя! — Здесь ключевое слово — бороться, Гермиона, — жестко возразил он, — бороться со злом. А выбирать методы мы будем когда-нибудь потом... когда жизнь войдет в колею. — Гарри... — она опустилась на кровать, потирая пальцами виски, — мы должны удерживаться на этой черте. В любое время. Это... Это кажется справедливым — отвечать шантажом на шантаж, террором на террор, но это не так. Нам было трудно, да, нам трудно и сейчас, но... мы должны удержаться на краю. До бездны всего шаг, Гарри, — она почти шептала, — всего шаг... Гарри сглотнул. Где-то глухо хлопнула дверь, послышались шаги: мадам Помфри возвращалась. Гарри наклонился и поцеловал Гермиону в щеку. — Держись, хорошо? Я буду завтра. Если что — сову, — он хотел добавить что-то еще, но лишь криво улыбнулся и быстро вышел из светлой комнатки. — Спасибо, Гарри, — прошептала Гермиона закрывшейся двери, медленно легла на пахнущую лавандой постель и устремила взгляд в потолок. Они так и не сказали ни слова о Роне. * * * — И не ест ничего... Ничего не ест! Только воду — пьет, и пьет, и все бормочет про какой-то вкус. И стоит, стоит у окна, вглядывается, будто ищет кого или ждет. И я с ней не спала ночь, а как уснешь? Ношу ей зелья, поесть уговариваю. Да был бы толк... Может, у тебя получится, — мадам Помфри кивнула на пакет с логотипом «Сладкого Королевства» в руках у Гарри. — Ох, Поттер, неладно это все. Ей бы поплакать, покричать, может; выплеснуть наружу... Не плачет. Только слушает и смотрит, так смотрит — сердце разрывается... Гарри слушал причитания мадам Помфри и думал о том, что Гермиона высматривала и ждала, но сову не прислала. Не хотела беспокоить? Нуждалась в одиночестве? Боялась дойти до совятни?.. Так или иначе, она пережила эту ночь. Гарри пережил тоже: без сна и покоя, терзаемый яростью и болью. — Иди, Поттер, иди. Она тебя очень ждала, — мадам Помфри похлопала Гарри по плечу и вздохнула. — Гермиона Грейнджер сильная девочка, но одной ей не обойтись. Хоть и старается всех в этом убедить. И да, не забудь потом подойти, я дам тебе один тонизирующий настой — по рецепту профессора Снейпа, светлая ему память... А то и сам ты, мой мальчик, выглядишь — краше в гроб кладут. Не бережетесь от беды... Ну иди, иди. Гермиона побледнела и будто похудела после бессонной ночи, но признаков слез Гарри и в самом деле не нашел. Она не плакала и не спала... значит, думала. Она порывисто обняла его, и Гарри ощутил лихорадочный жар сквозь рубашку. Он взял ее за руки — пальцы были ледяными. — Как ты? У тебя, похоже, температура! — Все нормально, — она покачала головой, щекоча его распущенными волосами. — Это нервное потрясение, это пройдет. — Ты уверена, что не надо ничего с этим делать? Гарри тревожно вгляделся в ее осунувшееся лицо: глаза блестели и казались огромными. — Уверена. Мадам Помфри так обо мне заботится. Не спала всю ночь из-за меня, — Гарри больно царапнули виноватые нотки в ее голосе. — Это мне? Гермиона улыбнулась, коснувшись пакета из «Сладкого Королевства». — Ой, да... конечно. Мадам Помфри жалуется, что ты ничего не ешь, но не говори, что откажешься от сахарных перьев. — Хорошо, не скажу. Она снова улыбнулась и забрала у него пакет, от которого пахло Рождеством. Гарри хрустнул пальцами, не зная, куда девать освободившиеся руки. Предстоял нелегкий разговор, и самое паршивое — он не знал, ни чем он закончится, ни как вообще его начать. Гермиона уловила его колебания и, оставив подарок полуразвернутым, села на кровать. — Как дома? Как... Рон? — Нормально. Ворчал, но сильно не удивлялся. По-моему, он наконец смирился с тем, что если ты умная, то это навсегда. Гермиона слабо улыбнулась — одними губами. В глазах появилось напряженное ожидание. Гарри глубоко вздохнул, как перед прыжком в прорубь. — Гермиона, послушай... Я должен рассказать о прошлой ночи. Я не остался дома, — уточнил он, настороженно следя за выражением ее лица. — Я был в Азкабане. Гермиона побледнела еще больше и так аккуратно сложила на коленях руки, что Гарри стало ясно: сожми она их в кулаки, ногти вонзятся в кожу, и потечет кровь, но она не заметит. — Ты пойми: я просто не мог остаться дома и спать не мог, так что... — Все нормально, Гарри. Продолжай. — Хорошо. То есть, ничего хорошего на самом деле. Знаешь, Малфоям никогда нельзя давать время на раздумья. Никаких передышек между ударами. Гарри безотчетно потер лоб, потом провел ладонью по лицу. Тишина в комнате позволяла услышать далекое уханье сов. — Побыв один в камере, он немного опомнился и, когда я явился к нему ночью, встретил меня ответным шантажом. Гермиона сжалась, обхватив себя руками, словно в ознобе. Гарри показалось, она знает, что услышит. Он вспомнил минувшую ночь и визит в Азкабан, всполошивший ночную охрану. И в тюрьме никто не верит в неприятности в канун Рождества... Сто двенадцатый его ждал — и подготовился. Он снова смотрел Гарри в переносицу, и голос звучал ровно. — В общем... он пообещал каждому встречному — каждому — рассказывать о том, что сделал с тобой. Гарри с трудом дались эти слова, но, взглянув на Гермиону, он вдруг осознал: она ловит каждое слово с болезненной жадностью. «Она хотела этого... Какая-то ее часть...» Он потряс головой, отгоняя наваждение и злясь на себя. — Ты ведь понимаешь, если даже его признают безумным, — а это очень вероятно после заключения Картера, — слухи поползут... Найдутся и те, кто поверит. И Нарцисса, и Драко узнают тоже, а они оправданы и на свободе, и нет оснований взять их под стражу, чтобы заткнуть им рты. В общем, как ни крути, он обставил нас, Гермиона. — Не обставил — добился, чего хотел, — прошептала она, качая головой. — Он хотел Арки. Покончить со всем этим. Будь у него хоть малейший шанс выбраться, он не сделал бы того, что сделал, нет. Он стал бы таким, как надо, для достижения цели. Договорился со своей гордостью, переступил через ненависть... Если бы видел смысл. — Гермиона подняла на Гарри огромные, потемневшие глаза, и от странного выражения в них по коже продрал мороз. — Но шанса не было, а жить во власти таких, как мы, он не хочет. И если Люциус Малфой не хочет, он не будет, Гарри. Я точно знаю это теперь. Значит, цель другая, и он нашел к ней кратчайший путь. Гарри передернуло, когда она назвала его по имени. Было что-то насквозь неправильное — не в ее словах, — в том, как она их произносила, и в том, что произносила вообще. Заключенный номер сто двенадцать находился за сотни миль отсюда, но Люциус Малфой был здесь, в Хогвартсе, снова: стоял между ними незримой тенью, высокомерно усмехаясь. — И знаешь, что еще, Гарри? В том, что случилось, и моя вина тоже. — Нет! Гермиона, не смей! Ты же знаешь, что это неправда! Но если она скажет это вслух, это станет правдой, и Гарри совершенно не представлял, как будет дальше жить в мире, где Люциус Малфой окажется прав, а Гермиона Грейнджер это признает... как они оба будут жить с этой правдой. Она будто не услышала его слов. — Я действительно позволила ему напасть на меня. Я не должна была... — Гермиона, прекрати! Гарри наконец преодолел свое странное оцепенение и несколько шагов до кровати, где она сидела, съежившись, как замерзающая птица. Он обнял ее за плечи, но Гермиона вырвалась, вся дрожа, и с шумом втянула носом воздух. — Гермиона… — Гарри, ты был когда-нибудь под Империусом? — перебила она сдавленно. — Ты же знаешь, что нет. Но… — Так вот, ты не понимаешь. Не понимаешь… Это как… как будто во мне осталась часть его сущности. Я… моя собственная суть осталась у него, а его… Это как мерзкий вкус его спермы у меня во рту, Гарри! Я пытаюсь от него избавиться, я выпила уже галлон воды, но все без толку, ни черта не помогает! Ты не можешь, не можешь понять, как это! — Гермиона сорвалась на крик, по лицу потекли слезы. — Боже… — только и смог выговорить Гарри, подвинулся к ней и сгреб в охапку, прижав ее голову к своей груди. На этот раз она не сопротивлялась, словно все силы ушли на слова. Гарри давно не чувствовал себя так паршиво — именно потому, что не знал, как, чем он может помочь. То, что она говорила, не звучало безумием и не являлось следствием шока, это он понимал, и от понимания было страшно. Гермиона всхлипывала, затихая, и его рубашка снова была мокра от ее слез. Последние два дня были кошмаром, и мучительно хотелось проснуться, но не получалось. Гарри собрался с духом и заговорил — тихо, но внятно, стараясь, чтобы она услышала его сразу, и не пришлось повторять. — В общем, приговор Малфою — вопрос времени. И я не вижу смысла это время тянуть. Завтра я иду с отчетом к Шеклболту и ручаюсь: он со мной согласится. Гермиона на миг замерла и долго, тяжело вздохнула, осторожно высвобождаясь из его рук. Гарри не был уверен, что хочет знать обо всех причинах горечи в ее взгляде, устремленном на него из-под слипшихся стрелами ресниц. Он хотел покончить с этим… или хотя бы покончить с Малфоем. Хотя бы это в его силах, даже если больше ничего. — Пообещай мне. — Что? Что именно? — Я хочу присутствовать на казни. Пообещай мне, что устроишь это. — Гермиона… — Обещай. — Хорошо. Я устрою. Если ты уверена… — Я ни в чем и никогда уже не буду уверена, Гарри. Но мне нужно там быть. Гарри молча притянул ее к себе, и они просидели так целую вечность, глядя, как в сумерках за стрельчатым окном валит снег, пока не вернулась мадам Помфри. * * * «Командировка» Гермионы продлилась еще два дня. За это время в аврорате появилось новое постановление: об ужесточении дисциплинарных мер за нарушение аврорами должностной инструкции. Кингсли Шеклболт, как и ожидал Гарри, согласился и с этим. «Если ты считаешь нужным сделать так, значит — делай, Гарри», — в черных глазах министра светилась печаль, и у Гарри сложилось странное впечатление, что тот знает и видит больше, чем кажется. Елочка в комнате отдыха стояла наряженной. Вик удивился, заметив свисающую гирлянду, — бросить дело незаконченным было не похоже на Гермиону, — но пристроил ее на место, а потом добавил от себя несколько зачарованных кексов. То-то будет весело, когда Гермиона вернется и решит попробовать их на вкус… Рон пребывал в обиженной растерянности. Вернувшись из своей внезапной и, на его взгляд, дурацкой командировки, Гермиона всячески избегала с ним разговаривать и даже лишний раз встречаться глазами. Где-то внутри зародилось отвратительное предчувствие грядущей беды. Он гнал от себя это ощущение, но оно лишь разрасталось, не прибавляя радости. Когда «Пророк» сообщил о решении Визенгамота и дате казни Люциуса Малфоя, в «Норе» воцарилось настроение мрачного удовлетворения торжеством справедливости. Гермиона совсем замкнулась, а известие о ее дежурстве — в этот самый день — почему-то взбесило его до крайности, как и выражение угрюмой решимости на ее лице. Скандала не случилось лишь благодаря Молли. Та сурово прикрикнула на готового взорваться Рона и увела Гермиону на кухню. Молли Уизли тоже не была слепой, чтобы не видеть: с девочкой творится что-то не то; но, в отличие от сына, ожидала подобного… Откровенно говоря, она давно перестала надеяться, что эти двое останутся вместе и станут счастливой семьей. * * * Дежурств у Гермионы в этом году больше не было. В день казни Малфоя господина она появилась в Министерстве в черной мантии с капюшоном, наброшенным на голову так, чтобы скрыть лицо. Не было ничего странного в ее присутствии на казни, но она не хотела быть узнанной. Она заложила бы душу — если те ошметки, что остались у нее внутри, еще назывались душой, — чтобы вокруг не было никого вообще, но раз уж такое невозможно, раз она видит всех этих людей, пусть хотя бы они ее не видят. В особенности — Нарцисса, похожая на ледяную статую, и бледный как смерть Драко. Гермиона страшно вымоталась за последние дни. Было очень странно сейчас вспоминать, как еще в среду она была почти счастлива и собиралась отлично провести время среди друзей и сослуживцев, попивая глинтвейн и взрывая шутихи под наряженной ею самой елкой… Это было словно не с ней. Она больше не представляла себя частью этого дружного и тесного круга — она стала чужой. Не только им — самой себе. И тот факт, что никто, кроме нее, не знал об этом, а если бы знал, ни за что бы не понял, — как не понимает Гарри, — добавлял ее одиночеству ледяной тоски. Одиночество — вот что она чувствовала, страшное, сокрушительное, инфернальное одиночество, от которого не спасут ни друзья, ни любимые. Одиночество от разлуки с самой собой. И обреченный, животный страх непоправимости. Сегодня Люциус Малфой покинет этот мир, унося с собой часть ее расколотой души. И можно обойти хоть все леса и города на свете, но этого крестража ей не вернуть. Гермиона Грейнджер уже ею никогда не будет, и знает об этом лишь она сама. Когда-то она переживала из-за того, что Рон Уизли предпочел ей Лаванду Браун. Когда-то — в другой жизни — оплакивала потерю родителей, сотворенную собственными руками, собственным решением. Когда-то ей хотелось выпрыгнуть в окно от разговоров Рона о свадьбе и будущем… Боже всемогущий! В ее прежней жизни не было страха и боли, как она могла этого не понимать? Настоящего страха и настоящей боли. Не было — до этого Рождества. Потому что все что угодно в жизни можно пережить и с чем угодно справиться, кроме потери себя. Она была дурой всю сознательную жизнь, но жила в счастливом неведении… «Что ж, ты всегда ратовала за правду — так вот она, во всей красе. Прими ее и живи дальше… Ну как? Вот, а считала себя сильной». «Но я же не знала о бездне! Я не знала о бездне…». «А бездна всегда знала о тебе». Она не ждала, что этот день будет легким. Честно говоря, она не знала, наступят ли в ее жизни еще когда-нибудь легкие, светлые дни… Но тем не менее, оказавшись в Отделе тайн, Гермиона едва не задохнулась от нахлынувших воспоминаний. Они выдержали жестокий бой тогда — шестеро подростков против двенадцати Пожирателей, — по-настоящему серьезный, и, казалось, после победы все будет хорошо и теперь уже навсегда. Очень хотелось в это верить, и эта вера в конечном итоге привела их к победе окончательной, и в нее все поверили безоговорочно — и победители, и проигравшие… Это было ошибкой. Ее, Гермионы Грейнджер, личной ошибкой, за которую она расплачивается сейчас. В Комнате смерти стало еще хуже. Наполненная шорохом мантий, негромким гулом голосов, шарканьем множества ног, она снова ожила, и черный занавес Арки чуть заметно колыхался, воскрешая в памяти Сириуса Блэка. Она не видела его падения, оставшись в Комнате ума, пораженная невербальной Сектумсемпрой Долохова, но сейчас ей казалось: она была здесь и слышала вопль Гарри… Почему ей до сих пор не пришло в голову, что Малфой — уже второй в ее жизни Пожиратель, атаковавший ее невербально? А еще была Беллатрикс Лестрейндж, но та не скупилась на слова. Сектумсепра, Круциатус, Империус. Впечатляющий список — не хватает только Авады… Гермиона устроилась на последней скамье. Тьма надежно скрывала ее фигуру, закутанную в черное, и она ощутила мимолетное чувство дежавю: так же, невидимой Красной Шапочкой, стояла она в углу комнаты для допросов несколько дней назад, не в силах отвести глаз от Серого Волка… Чувство усилилось, когда на каменную платформу вывели закованного в кандалы сто двенадцатого. Сердце больно стукнулось о ребра, и Гермионе вдруг стало не хватать воздуха, хотя в Комнате гуляли сквозняки. Не сводя глаз с высокой фигуры в тюремных лохмотьях, она судорожно нащупала в кармане пузырек с зельем, которым снабдила ее мадам Помфри. Мудрая, проницательная мадам Помфри, хранительница зелий и самых разных тайн и секретов, прячущихся в складках прикроватных занавесок. Ей не нужны были имена и подробности, оказалось достаточно тех нескольких дней, что выпускница Гриффиндора Гермиона Грейнджер провела под ее надзором в Больничном крыле — как в давние школьные времена… Зелье мягко ударило в голову, слегка оглушив, однако дышать стало легче, и сердце немного успокоилось. Слова приговора доносились как сквозь вату. «…Пожиратель смерти… ближайший приспешник… решением Визенгамота… по совокупности предъявленных обвинений… собственные признания… приговаривается к смерти через Арку… приведен в исполнение немедленно». Гермиона вздрогнула и подалась вперед. Внутри натянулась струна — натянулась до предела, до боли, звеня от напряжения. Словно в противовес заложенным ушам обострилось зрение, услужливо предлагая Гермионе яркие, объемные картины происходящего, как через омнинокль. Ветхая тюремная роба — ей казалось, еще чуть-чуть, и она различит переплетение нитей; длинные грязные волосы — она помнила их землистый запах; суровая складка сжатых губ — шершавых, горячих… И глаза — глаза Серого Волка, голодного и злого. Глаза зверя, чующего помеченную им добычу. Будто не слыша оглашаемого ему приговора, Малфой неотрывно смотрел перед собой, и Гермиона знала: там, в первых рядах, сидят его жена и сын. Она видела, как они сели туда, не замечая людей вокруг. Однако точно так же, как и в комнате для допросов, под мантией-невидимкой, он не могла избавиться от ощущения, что он видит ее, чует ее страх, ее дрожь, и казавшаяся ей такой надежной тьма — не помеха. Хищники хорошо видят в темноте… Все произошло быстро и прозаично. Никаких заключительных слов, последних желаний. После оглашения приговора Люциус господин развернулся к Арке и уверенно шагнул вперед — к последней достигнутой им цели. У Гермионы мелькнула безумная мысль, что сейчас он обернется, и найдет ее взглядом — обожжет, пометив еще раз, и сардонически усмехнется… но нет. Не было ничего. Он просто исчез за колышущимся занавесом, черным, как ночь. Бездна, подумала Гермиона, оцепенев, там — бездна, та, что дышала ей в спину, когда она едва удержалась на краю. Она удержалась — так откуда это чувство, что она летит вслед за Малфоем в неизвестность и небытие? Бездна сделала ее похожей на фестрала: раз показавшись, уже не скроешься. Дав бездне увидеть себя, уже не уйдешь незамеченной. Бездна как Серый Волк, только охотники не придут. Ты один на один с ней, как тогда, в комнате для допросов, и не жди спасения. Ты сама изменила сказку — ведь ты волшебница… Эпилог. Здравствуй, Гарри. Я знаю, что мы виделись совсем недавно, но представляю, когда следующая встреча, и очень скучаю. И буду ждать… Так здорово, что вы выбираетесь ко мне сюда, на край земли, хоть это совсем не просто. Надеюсь, вскоре сможем увидеться и с Джинни, и с малышами. Я передам кое-что для них с Роном — он скоро снова будет у меня. Кто бы мог подумать, что он так изменится после развода с Лавандой, правда? Знаю, ты считаешь, его изменила не она, точнее — не брак и развод, но все-таки… Выдержать семейный скандал, противостоять Молли, пожертвовать своей репутацией — это дорогого стоит. Рон очень повзрослел, и я по-настоящему уважаю его за это. Как жаль, что некоторые важные вещи в жизни запаздывают… Невыносимо жаль. Но прошлого не изменить, а будущего нет, у нас есть лишь настоящее. Мое настоящее не так уж плохо, Гарри. Мои родители теперь снова рядом. Я могу присматривать за ними… пусть они никогда и не вспомнят, что у них была дочь. Мне так спокойнее. Мои детишки — да, я так и называю их, они ведь правда в каком-то смысле мои, не так ли? — зовут меня «мисс Лост». Я не могла жить под своим прежним именем, понимаешь? Ведь я — уже не я, и никогда не буду Гермионой Грейнджер. Она умерла много лет назад, а я — я Гермиона Лост(3), потерявшая свою сущность. Не знаю, кто в итоге счастливее: полноценный волшебник, познавший и принявший себя в существующем мире, или эти маленькие сквибы, которые никогда не смогут колдовать. Можно считать их ущербными, Гарри, однако они не смогут изменять сказки. А сказки должны оставаться неизменными, иначе они превращаются в жизнь, а дальше никто ни за что не отвечает… Рон любит возиться с ними, а я люблю на них смотреть. Малыши быстро запомнили его как друга воспитательницы и успели полюбить. Рону хочется иметь собственных детей, я это вижу, и мне очень жаль, что у него их нет. Может быть, когда-нибудь… Мы больше не ссоримся, Гарри. Совсем. Он теперь такой тихий и рассудительный, такой предупредительный и заботливый… И он ждет. Наверное, он и вправду готов ждать меня всю жизнь. Я не могу ничего ему обещать. Возможно, Молли права, и я его использую? Если это выглядит именно так, мне очень жаль. Я не хочу никого использовать. Я практически не применяю магию в отношении маглов — ты знаешь, это идет вразрез с моими принципами… Точнее, с принципами Гермионы Грейнджер. Мне пришлось оказать некоторое воздействие на местных чиновников, когда я оформляла себе магловские документы, но без этого было не обойтись. Здесь я поставила свои интересы выше, что есть то есть, однако воздействие было минимальным. Это не был Империус. Ты сам видел: жизнь моя здесь мила и пасторальна, если смотреть со стороны. Иногда мне кажется, что ничего, кроме покоя, мне и не нужно. Я не воин и не герой — ими была она, не я. Покой — моя мантра и мои защитные чары, Гарри, я цепляюсь за все это в попытке удержаться на краю. Потому что на самом деле я до сих пор на нем балансирую. Бездна увидела меня и больше не отпускает. Я знаю, это навсегда. Я еще не в бездне, но она — во мне. С того самого дня. Молодая, симпатичная, одинокая девушка — такой видят меня родители моих детишек, такой меня видите вы. Что она делает на краю света, спрашивают себя люди, что заставило ее покинуть родные края и убивать здесь свои лучшие годы? Им невдомек, что эта девушка мертва. Я инфернал, Гарри, я — оборотень, я все это вместе взятое и все же не то. Оборотнем движет сила, лишь наполовину враждебная; когда оборотень мчится по лесам в сумеречном облике, он живет: дышит, чувствует, ищет, жаждет. Две части жизни разрывают его надвое, но обе они — его. Инферналом управляет чужая воля, и вот это уже ближе к тому, о чем я пытаюсь сказать. Но, в отличие от него, я могу управлять своими действиями. Я сама решаю, куда мне пойти, чем заняться, и я гораздо симпатичнее, в конце концов, не так ли?.. Я скажу тебе то, о чем так и не решилась сказать. Хозяин остался Хозяином, даже уйдя в бездну. Ведь и это было его решением, хотя приговор, казалось бы, вынес Визенгамот. К такому исходу он шел всю свою жизнь; каждый поступок, каждая мысль, каждое слово приближали его к бездне. Мне страшно от того, что и я, выходит, шаг за шагом приближалась к той ночи. Почему так вышло? Я не знаю, но думать об этом мне страшно, очень страшно… Не знаю, как и с кем это выходило до меня и как выходит после — если где-то кто-то еще пользуется Непростительными заклинаниями. Знаешь, Гарри, по-моему, когда нам рассказывали о них в школе, то неверно расставили по степени непростительности. Теперь я твердо знаю, что самое страшное Непростительное — это Империус. Круциатус ломает твои кости, рвет твои мышцы, выворачивает наизнанку твое тело. Авада Кедавра лишает тебя жизни — быстро и, наверное, безболезненно. Империус ломает твою суть, вынимает душу и не всегда возвращает обратно. Это действительно нельзя простить — физически невозможно. И непрощенное деяние, совершенное надо мной, не покинет меня до смерти. Это не мой грех, но мой крест, и я не могу ни бросить его, ни с кем-то разделить. Мне снятся его глаза, Гарри, каждую ночь. Но не с дальней скамьи в Комнате смерти, а совсем близко. В них столько… разного, в его глазах, что у меня кружится голова. Звериная тоска. Страх. Ненависть. Облегчение. Каждую ночь. Иногда мне снятся не только глаза. Я отчетливо помню его руки, касающиеся моего тела; его губы, скользящие по моей коже. Помню слова, что шептали эти губы, ужасные, грязные, убийственные. Он хотел уничтожить меня — во всех смыслах. Таким, как я, не было места в его мире. Но я нужна была для скорейшего достижения намеченной им цели, и ждать он не хотел. Люциус Малфой не любил ждать, не выносил помех своим планам. Люциус Малфой ненавидел грязнокровок, запах лука и желтый цвет. Люциус Малфой был прохладен к своей жене, трепетно любил своего сына и мечтал иметь еще одного. Люциус Малфой знал магловскую сказку о Красной Шапочке и Сером Волке. Люциус Малфой был Серым Волком. Спросишь, откуда я это знаю? О, Гарри, я знаю много больше. Он живет во мне, понимаешь? Часть его осталась во мне, как унес он с собой в бездну ту мою часть, что хотела случившегося. Сущность Малфоя живет и развивается внутри меня, как дьявольский ребенок, которым я беременна вот уже который год. И я схожу с ума при мысли, что когда-нибудь эта сущность увидит свет. Я совершила чудовищную ошибку, Гарри, и не единственную — как и он в свое время. Я не должна была требовать от тебя молчания — тогда, в комнате для допросов. Пожиратель смерти изнасиловал аврора в аврорате под Рождество — так и вижу заголовок в «Пророке»… Я пережила бы это, сейчас я понимаю. Нужно было оставить его в живых, нужно было исследовать этот случай: почему он оказался настолько силен, чтобы атаковать меня невербально? Если эта сила носила постоянный характер, его бы просто не смогли пленить, не так ли? А он бы точно воспользовался этим, не мне тебе объяснять. Если же нет — какого черта это было? Что за стихийный всплеск? И где гарантия, что подобное не повторится? Мир на земле не вечен, увы, ты это знаешь не хуже меня. Зло попытается пробиться в мир еще неоднократно, лавры Темного Лорда и сейчас не дают покоя некоторым волшебникам. Может, даже многим. И мы должны быть готовы к повторению, должны быть во всеоружии… А я собственными руками впустила в мир еще немного зла. В масштабах вселенной — немного, но для маленькой и ничтожной меня вся моя жизнь теперь — зло. Я сама зло, и зло во мне. Это не оправдание, но я думала, он умрет и унесет навсегда мою сущность. Я думала, часть моей души умрет, но умрет вместе со злом, а оказалось, я лишь сожгла мосты и свою надежду на спасение. Пусть призрачную, но сейчас я понимаю: она была. Я потеряла веру и допустила малодушие… я изменила себе и за это наказана. Вот еще одна моя ошибка. Люциус ушел, но остался Драко. Его сын, его повторение, его плоть и кровь. Плоть и кровь моего Хозяина. Я знаю, они с Нарциссой, как и я, покинули Британию, пусть и в другом направлении, но чувствую Драко. Потому что, пусть и совсем по-иному, но в нем тоже продолжает жить Люциус Малфой, и будет жить в детях Драко, может, уже живет. Я ни от чего не избавилась, кроме надежды, Гарри. Я потеряла все. Я все время спрашиваю тебя: понимаешь ли ты? Ты не можешь понять. Никто не может понять. Я совсем, совсем одна и я боюсь себя. Страх пропитал мои дни и ночи, бездна дышит мне уже не в спину — в лицо. Рон, семья, дети?.. Нет, не думаю. Все это не для меня, я потеряла право на это. У Рона такие теплые руки, такие понимающие глаза; он — настоящий мужчина. Такой, с каким я всегда представляла свою жизнь, но… Все это больше не может быть моим. Ведь даже в том, как хорошо я играю свою нынешнюю роль, его заслуга. Я не хотела, но я учусь у него. Я чужая в своем поруганном теле, в своей растоптанной душе; я не принадлежу себе. Я пишу эти письма каждую ночь, Гарри, каждую ночь на этой земле. Они — моя терапия. И каждое утро встаю с постели и иду притворяться Гермионой Лост, бывшей Гермионой Грейнджер. Я — фальшивое окно в министерском подземелье. Я пишу эти письма, а потом пишу совсем другие — и отправляю тебе. И это письмо сгорит прежде, чем высохнут чернила последних строк. А я — я пойду и лягу в свою одинокую постель, закрою глаза и буду ждать: может быть, придет волшебный принц и разбудит Спящую Красавицу поцелуем. Когда не во что больше верить, остается верить в сказки — в те, которые никто не изменял. Не так ли?.. _______________________________ (1) Dimittis Catenis (лат.)— заклинание, освобождающее от оков (вымысел автора) (2) Instanti Somnus (лат.)— заклинание мгновенного сна (вымысел автора) (3) lost—потерянный, погибший, упущенный (англ.)