Один день в году

Пытаюсь понять, что это за противное жужжание до того, как открою глаза. Надо было его выключить... Стягиваю с головы одеяло и выглядываю из-за края кровати - на полу ёрзает молчаливый телефон. Глаза режет от света, но я легко различаю на тусклом экране имя звонившего. - Кёйске, иди нахрен, - даже не знаю, зачем говорю это вслух и так и не коснувшись телефона, переворачиваюсь на просторной кровати на другую сторону - спиной к окнам, на которых я забыл вчера задернуть шторы, и они тоже бесят. Подтягиваю одеяло к подбородку и утыкаюсь носом в чужую подушку. Чувствую еле уловимый запах мужского шампуня и просто мысленно благодарю. За то, что съебался на свою работу, не разбудив и не потревожив. Не звонит и вообще меня не трогает сегодня, хотя уже время к обеду. Надеюсь, что нарисуется теперь не раньше, чем за полночь, когда этот блядский день закончится и я наконец выдохну. Стоит только придремать, как это адское устройство оживает вновь. Потом еще раз. И еще. Стойко игнорирую и просто надеюсь, что никому не придёт в голову заявиться на мою квартиру. Нет, не эту. Ту другую, что я практически бросил и лишь изредка навещаю - убедиться, что все еще на месте, кактус на подоконнике не засох, а староста подъезда не сдохла карга старая. В эту мало кто рискнёт сунуться, здесь же обитает зло во плоти. Зло, которое не терпит гостей и шум. Ну если это не я тут постанываю во всю глотку.  На остальное табу. Нет, меня это совсем не напрягает, напротив. Особенно сегодня. Задолбали. Я всё-таки его выключаю. Прогулка до ванной комнаты и обратно - почти подвиг. Мерзну как мразь, хотя знаю, что здесь не холодно. К лёгким удобным брюкам натягиваю еще и кофту, которая хоть и с длинным рукавом, а тонкая. Передергивает от холода, и я возвращаюсь в кровать под одеяло. Попытка расшевелиться провалена. Никаких моральных терзаний по этому поводу. Зря я начал шевелиться - притаившаяся за ночь боль, вспыхнула с новой силой. Даже в зеркало уже смотреться не тянет, я и так знаю, что там увижу. Пора бы привыкнуть. Но по лицу можно было не бить, ептваюмать?! Я как на учёбу завтра пойду? На меня, итак, уже косо смотрят. Лениво подумываю заказать что-нибудь - совершенно не горю желанием выползать за порог и на кухню тоже. Желудок молчит, и я с ним вместе, не подрываюсь никуда. Снова получается провалиться в сон, но не крепкий. Такой, поверхностный больше. Как назло, одни воспоминания мелькают. Из тех, что я хотел бы к чертовой матери все забыть, глядишь тогда этот один день в году был бы как у людей. Именно в этот день я думаю над вопросами, на которые никогда не получу ответы. Например, что стало с людьми, которые меня продали. Так просто. Как вещь. Что стало с программой той проклятой лаборатории, которая скупала детей для тестирования препаратов. Все думали, что лекарственных препаратов. Ну да, конечно... Мы обсудили это с Ним всего раз. Ну как обсудили... Он скупенько выдал ответы на некоторые мои вопросы и все. Хватит тебе. В отличие от меня, он провёл там гораздо больше времени. В отличие от меня, он все помнит. Дрянь, которую испытывали на нем, не стерла какие-то выборочные моменты в его памяти. Самые тяжёлые.  Самые болезненные. Я не помню, как заклеймили, откуда столько бледных полос на спине и порезы на руках. Кости тоже ломались. Много. Но я этого не помню. И я не помню тот день, когда лаборатория разлетелась в щепки. Выжила горстка подопытных и еще меньше учёных. Его отец не выжил. Я оказался в детском доме - не самое лучшее место для ребенка с провалами в памяти. Я имя-то от противной строгой тетки в очках узнал. Акира - так решили новые родители. Я так и не узнал настоящего. У нас были номера и не было имён. Забавно, что я не помню, как все случилось, но точно помню, что день, когда меня продали - мой собственный день рождения и ровно через три года в тот же день взрыв... С приемными родителями тоже не повезло. Им не нужны были дети, им нужны были различные пособия, а я просто слишком невезучий. Перед самым совершеннолетием вернули обратно. Все, не нужен больше, заберите обратно. А Он, оказывается, искал. Я его не помнил, а он искал. Даже не знаю, что он из-за этого чувствовал, Шики не говорил. Я уже расплатился за это... За то, что забыл. Наверное. Он казался мне знакомым и на этом все. Пустота. Он здорово вытрепал мне все нервы, но что-то я всё-таки вспомнил. Вспомнил, как гладил через решетку окровавленную щеку. Разметавшиеся по светлому полу чёрные волосы, сиплое дыхание и пронизывающий взгляд алых глаз. Мне было десять, а ему почти пятнадцать. И он меня помнил все те годы после взрыва, не выкинул из головы, как ненужный мусор... Конечно, я не сказал, что в моих мозгах вдруг отыскались какие-то воспоминания. Но это же мать его Шики, мне иногда кажется, что эта скотина мысли читает. Он имеет привычку напоминать мне какие-то обыденные вещи, поначалу я отвечал: "Я помню" и не понимал, зачем мне каждый раз напоминать, пока однажды не замер, осознав, что... не помню. Пока я тупил, Шики задолго до меня просек, что у меня там, может быть, в голове и просто проверял. Я не хотел к врачам, ассоциации не из лучших, знаете ли, да я и не думал, что он потащит меня к ним, но Шики было наплевать, что я там думаю. Теперь я принимаю целый комплекс цветастых пилюль, но даже так есть вероятность, что к старости, до которой я не планирую дожить, все станет куда хуже, провалы чаще и обширней. Меня как-то запоздало осенило, чего он боится... Что однажды утром я его не узнаю. Что злостная коварная дрянь, гуляющая у меня в крови, отберет все то, что мы худо-бедно выстроили... Это реально было тяжело. Мы оба были слишком упрямы и не знали границ, за которые не стоило бы переступать, просто потому что тогда у одного из нас слишком мало шансов выжить. И даже проваливаясь в беспокойные сны, вижу то людей в белых халатах, то кровь. Всего один день в году. Пережить этот чёртов день и все снова станет нормально. Вернусь на учёбу, буду пиздеть, что не слышал звонков и вообще бухал с родными где-то за городом. Никто же не в курсе. Никто ничего не знает и не узнает. Кёйске наверняка с недоумением спросит: "Ты же не пьешь?" и снова придется врать. Я так много теперь вру. Не тебе, конечно. Всем тем, кого я встречаю, выбираясь за дверь этой квартиры. Зачем? Боюсь их помощи. Боюсь, что кто-то решит за меня. Никого не должно ебать, что мне нравится отхватывать по морде. Нравится... Нагло и бесцеремонно меня выдергивают в реальность, лишают тёплого одеяла... да какого хера?! Дергает вверх и ставит ногами на край кровати, и пока я ничего не соображаю, взваливает на плечо. Вижу пол, да пятки. Вот паркет спальни... Вы знаете, как тяжело отмывать от паркета кровь? А я знаю! ... сменяется плиткой в коридоре и меня ставят на ноги, прямо напротив аккуратно стоящих белых кросов. Ничего не говорит, но оно как бы понятно, да? Сую ноги в обувь, куда деваться? И на плечи накидывают куртку, тут же толкая к двери. Спешу за ним к лифту, напяливая куртку. От бесит меня. Куртка в смысле - рукава пиздецки узкие и приходится держать уже рукава кофты. Кошусь на него, пока железная коробка ползет вниз и в машине на переднем пассажирском тоже. Интересно же, что в этой шальной голове ебнуло на этот раз и как оно ебнет по мне. - Ты таки решил от меня избавиться? - интересуюсь так буднично, скучающе даже. - Мечтай. И я не понимаю, что кроется сейчас за выражением лица, за интонациями... Обычно хоть что-то улавливаю, а сейчас ничего. Я еще, наверное, не проснулся просто. А может это все одно из бредовых сновидений? Реалистичное такое. Игнорирует все прямые вопросы... Тебе жалко, что ли? Невыносим иногда. Всегда. Но я не злюсь, не раздражаюсь даже. Только в куртку кутаюсь, потому что холодина блять, а я совсем недавно был в тёплой постели... Как она там без меня бедная, остыла небось? Пялюсь в свое окно, когда на колено опускается совсем не теплая рука. Вот совсем. Нахера тебе эти перчатки, если они не греют? Сжимает не так сильно, как мог бы и просто все... Я с трудом не вздрагиваю, но вверх по ноге расползается что-то такое, дергающее за нервные окончания. Ладно. Я спокоен, жду твоего чего-то там... Эти внутренние диалоги так увлекательны — вот до чего ты довел меня своим пиздопротивным молчанием. А самое печальное, что я сам влился. Меня теперь неистово бесит бесконечный поток слов, которым сопровождаются времяпровождения с друзьями или одногруппниками. Я перенимаю твои привычки и это бесит. Ждать “чего-то-там” пришлось реально долго. Позади осталось несколько небольших городов, а я все больше путался в догадках, пока не забил. Проще было расслабиться и подождать, чем докопаться до сути происходящего. Поймал себя за залипанием на дрожащих дождевых каплях, которыми усеяно стекло снаружи... Увлекательно. В тот день тоже шел дождь... Я помню эти стуки. Удары крупных капель о что-то металлическое. Или это был не дождь? Его забрали еще утром, мальчика из соседней камеры. Обычно его уводят первым, меня потом, но мы не пересекаемся в лабиринте коридоров, а когда я возвращаюсь обратно, он уже на месте. Сегодня на месте его не оказалось. Его не привели обратно ни в обед, ни к ужину, ни тогда, когда за крохотным оконцем под самым потолком почернело небо. Мне стало страшно. Иногда другие не возвращались в камеры очень долго и вскоре ее занимал кто-то другой... Я забился в угол, смежный с его и с трудом подтянул правую ногу... Болит очень сильно, только не знаю почему. Не знаю, что там скрывает чуть выше колена тонкая ткань. Что с ней сделали? Я не знаю... Не помню. Железные прутья толстые и очень холодные, сегодня некому согреть мои ледяные пальцы. Его там нет. Тогда-то и пошел дождь. Нет, даже ливень. Он заглушал какой-то тихий неразборчивый бубнеж в конце коридора там, где было занято сразу три камеры рядом. Тогда-то и привели его. Нет, приволокли еле живого. Бросили на холодную сырую плитку и ушли... стук — это был каблук дамочки в белом халате. Той, что никогда ничего сама не делала, только смотрела и записывала. Я пугался тихих тяжелых вдохов и точно знал, что ему больно дышать. Придвинувшись как можно ближе, насколько позволяла решетка, я тянул к нему руки. Кровь, такого же цвета и его глаза... Кровь повсюду. На кончиках волос, которые я бережно убирал от испачканного в красном лица. Долго гладил впалые щеки, пока они не согрелись и тяжелое дыхание не стихло - тогда он перехватил мои руки, медленно, словно боясь напугать. Никак не вспомню, что он сделал потом... Что? — Ты меня слышишь? - врывается в мои мысли вкрадчивый вопрос. — Конечно слышу! - вздрагиваю, будто очнувшись и не понимаю, что происходит. Как давно вообще машина остановилась? Когда он успел выйти, обойти ее и открыть мою дверь? Как я надеюсь, что выше заданный вопрос был первый и единственный - совсем как-то тупо себя ощущаю... А на его лице что? Подозрительность? Не-не-не, не смотри на меня так, я больше не поеду к Мотоми, мне в прошлый раз хватило. Мотоми единственный из той проклятой программы, кто понял ее истинное назначение и не принял. Я не вдавался в подробности, но Шики сказал, что он не опасен и я поверил. Поверил, но необходимость наблюдения у бывшего медика меня несказанно напрягала. Живо смаргиваю наваждение и спускаю ноги... это что, камни? Камни, камни, большие камни, маленькие камни... слышу всплеск воды, но сперва выхожу из машины. Он сам захлопывает дверь и подталкивает мягко куда-то перед. А мне отчего-то боязно поднять голову, оторвать взгляд от носков собственной обуви и... Каменистый берег лижут пенистые языки темной, почти черной воды. И небо нереально темное, даже больше в нездоровую синеву уходит. Горизонт почти сливается. Я никогда не видел море... Зря, наверное. Красиво. Он отправляет меня гулять, присев на край капота, а я неожиданно этого хочу... Весь день мечтал повеситься, а сейчас хочу шататься вдоль воды, гадая, пустит ли в машину, если все-таки намочу подошву, или отправит домой пешком. Ветер хлещет по разгорячённым отчего-то щекам и мне становится до того хорошо, что я почти готов сорваться на бег и повиснуть на шее затейника, чувствую, что он даже возмущаться сейчас не станет, не то, что скидывать... И откуда во мне эта уверенность? Не знаю даже. А кругом ни души, только чайки, да и те притихли. Сильно выделяются пернатые на темно-сером. Одна лишь периодически вяло вскрикивает, невпечатляющее, а так, словно надо, но не хочется. Не хочется нарушать это затишье перед бурей. Не знаю, сколько проходит времени - телефон-то я дома оставил, а часов не ношу. Не знаю, через сколько возвращаюсь к машине. И он все там же, только внимание привлекает что-то красное. Не такое, как его глаза. Яркое. Не особо толстая пластиковая папка, которую он молча протягивает мне, когда я останавливаюсь рядом. — Это что? - спрашиваю, уже раскрыв. — Сам посмотри, - негромко отвечает, но я уже вижу, да. Сначала не понимаю, кто эти люди, а потом замечаю сходство. У женщины голубые глаза и молочная кожа, а у мужчины редкий цвет волос... Меня совсем не интересуют их данные, я пролистываю часть листов. Фото много, но... не цепляют. Нет воспоминаний. В руку, будто сама, впадает крохотная карточка с затертым изображением. Как странно впервые увидеть свою детскую фотографию. Сгребаю фотки в полупрозрачный карман, но одну единственную специально оставляю сверху. Не особо впечатляющая биография, разве что заметка про несчастный случай, где погиб единственный сын вызывает недоумение. Несчастный случай значит? Ну-ну. Заключений о смерти три. Два взрослых и одно... моё. Они “пережили меня” всего на четыре месяца и тоже несчастный случай. Несчастный ли? Сомневаюсь. Чувствую ли я удовлетворение? Нет. Я хотел мести? Нет. Тогда что не дает мне покоя в этот один единственный день в году? Ты знаешь, Шики? Конечно знаешь. Ты знаешь всё и про всех. Закрываю папку и, кажется, какую-то из болячек в своей голове вместе с ней. Прижимаю ее к груди и шагнув ближе, утыкаюсь носом в твои ключицы. Терпкий запах одеколона перебивает этот неуловимый запах дождя. А вот он, чувствую, как на макушку падает холодная капля. Еще одна на его плечо, еще и еще... Я никуда не дергаюсь, и ты тоже, только волосы на моем затылке перебирает рука. Когда ты успел снять перчатки? Детали сегодня от меня ускользают... Ничего. Шеи касается холодная ладонь и огладив обманчиво мягко, скользит выше, чтобы, взявшись за челюсть, заставить меня поднять голову. Я не боюсь твоего взгляда, но он все также заставляет мои колени подкашиваться. Пальцы больно сдавливают линию челюсти, и я невольно размыкаю зубы, чем ты и пользуешься, врываясь в моей рот языком. Чего мне стоит не укусить... Потому что тогда я наверняка закончу на заднем сидении. Там тесно. А дождь уже и не дождь - ливень. Волосы быстро мокнут, но разве это помеха? Вода заливает сомкнутые веки и дышать почти нечем. Оглушающий раскат грома заставляет меня позорно вздрогнуть и тихо засмеяться. И насмешка на твоих тонких губах такая привычная. Дождевая капелька зависает над вздернутым уголком губ, и я успеваю слизнуть ее кончиком языка. Почти так же, как ты прошлой ночью собирал с моей треснутой губы кровь, со всей своей ебанутой нежностью. Тяну руку, чтобы убрать мокрую прядь черных волос, которые мешают мне тут лобызать щеку, но ее перехватывают. Сам тянет к лицу, но для того, чтобы прижаться к ладони... Как тогда... Когда? Смотрит на мою, наверное, хмурую и сосредоточенную мордашку с насмешкой во взгляде и вдруг касается губами запястья. — Ну что, вспомнил?