Кукла молчит

«Каждый из нас в конце концов превращается в того, кем боялся стать».

Кукла сломалась. Правильным ли было решение покровительствовать тебе? О моя бедная, жалкая, маленькая девочка. Сначала ты замечаешь её в витрине средь десятка таких же, покупаешь, просишь называть тебя по имени и учишь чётко понимать, кто отныне её хозяйка. Предоставляешь ей собственную большую комнату, искушая, балуя личным пространством, надеваешь на неё самую удобную военную униформу, заставляешь исполнять приказ за приказом, а затем медленно выворачиваешь тощие ручки и ножки. Кукла молчит, кукла терпит. Ты швыряешь её по всей тренировочной площадке без зазрения совести и серьёзно заблуждаешься, надеясь что она неуязвима. Она ведь кусок пластика, она поднимется. Справится. Но кукла ломается. Пластик трескается. Потом она сидит у спиральной металлической лестницы пьяная, прижимает израненные колени к груди и беспрерывно-истерически смеётся. Ей чертовски весело. Она выглядит не совсем адекватно, сжёвывает кончики светлых волос и исподлобья смотрит сквозь женщину, когда-то посвятившую ей победу, подарившую веру, обманом её подорвавшую и когда-то невероятно любимую. Когда-то — ключевое слово. И последнее, что тебе оставалось, остаётся — привязать к безвольно свисающим ручкам и ножкам нити. Помочь ей двигаться, обратить из простой куклы в куклу-марионетку. Потому что Розалинда ненавидит, когда что-то, принадлежащее ей, ломается. Потому что Розалинда полагает, что живые куклы не повреждаются рассудком. Потому что Розалинда разгневана тем, что больше она не будет стойкой и не сможет как раньше озверело отражать её болезненные удары. Чем умудрилась она зацепить тебя, ежели так на других похожа? Ежели так беззастенчиво их копирует? Дело в слепой доброте, видимо. Плюнь на неё, на её чувства, желания и потребности — и она уже беззаветно соглашается выносить всё это, дабы о ней не позабыли. Кукла сделает всё, дабы с ней снова начали играть, наряжать и купать в ванне любви, где б в пенных лепестках не смели плавать остальные испорченные игрушки. И мне нравится, как красиво она сгорает в пламени неистовом. Розалинда, склонившаяся над письменным столом, устремляет взгляд глаз голубых в сложные чертежи и абсолютно не придаёт значения тому, что Фара разливает содержимое полупустой бутылки по полу. От неё дико несёт перегаром, Розалинда распахивает окна, впуская морозный ветер. Фара ложится на пол возле лужи бренди и вырисовывает в ней, из неё слова, предложения, рисунки. Развозит лужу волосами. Кукла моет волосы алкоголем, а не шампунем. Потешаешься надо мной, девочка? — Я оказывается совсем не знаю себя настоящую. Я помню лишь тебя рядом со мной, но себя без тебя… Ты не часть моей жизни, нет, ты — вся моя жизнь, Роз. — Не страшно не знать себя, хуже не знать своего врага в обличии некогда родного человека. — Ты права. Женщина по имени Розалинда навсегда останется для меня загадкой, — в голосе Фары плещется ничем не прикрытая издёвка. — Кто же ты, милая Роз? Кто ты? Спасение моё иль гибель моя? Яд иль противоядие? Сорняки иль цветы у могилы? Ты восхищена Розалиндой, её строгостью и безумием. Ты посвящаешь трогательные песни её менторскому тону, порой отрешённым реакциям, необузданным, противоречивым эмоциям, гениальным и абсурдным мыслям. Потому что посвящать их Розалинде следует. Когда она отчитывает тебя за редкий отдых и нечастые развлечения, грозясь наказать и наказывая, когда позже бережно замазывает твои зеленоватые и фиолетовые синяки и когда приковывает тебя буйствующую к позорному столбу, намереваясь жёстко осадить. О, ты всецело выдумала её таковой, сопереживающей, о, ты всецело выдумала её таковой, сострадательной. Розалинды из добрых сказок не существует, Фара, есть только Розалинда, сосредоточенно вдавливающая кончик шариковой ручки в бумагу до характерного щелчка. «Я убеждала себя, что ты и мизинца моего не стоишь. А потом поняла, что это я не стою и капли твоей злости». Дело также в сущей лёгкости внушения чего-либо. Внуши ей, что она муравей, и она без лишних вопросов залезет к нему в голову. Её можно загнобить, вынудить страдать день и ночь напролёт, ругать по причине и без, вытирать об неё ноги. И тогда она сама унизится до ненормального, ибо нормальность и Фара находятся на разных полюсах. Проще унижаться и быть униженной, нежели потерять любовь, потому что ей внушили, что это — любовь. Великая, великолепная, сводящая с ума. Потому что ей внушили, что любить иначе Розалинда не умеет. Её можно обманчиво жалеть, звать в тёплую постель, позволять слышать хриплые стоны, ставить всем в пример и поливать грязью при первой же неудаче. И тогда она сама изваляется в грязи, ибо она всё равно цены себе не ведает. Была б Фаре так вожделенна свобода, словно воздух, Фара бы давно разорвала сей токсичный круг и подалась туда, где казавшаяся безграничной власть Розалинды заканчивалась. Но Фаре свобода не вожделенна. Кукла обязана умереть вместе с хозяйкой. И Фара нарочно проливает на грудь и живот остатки фруктово-ягодного бренди. Рубашку в миг украшают большие бесформенные пятна. «Я была готова отдать за тебя жизнь, Роз! О Фара, не смеши меня. Кому понадобится твоя ничтожная жизнь в обмен на мою? Зачем ты так.?» Проблема только в том, что кроме Фары никто и не отдал бы. Прежде молодая, малоопытная, со страхом вместо души. Ты её шаги нерешительные, боязливые, заменяла шагами твёрдыми, выверенными. Словно котёнка новорождённого, сразу лишала поддержки, разрушала её контроль внутренний, спасительный, и подносила на блюдечке чарующе-манящее наслаждение от бушующей безудержной силы. Да, ты сотворила уникальную, поразительную машину для истребления снующих всюду монстров. Вечно ожидала от неё большего, получила, но спустя годы, возведя на высокий пьедестал, бессердечно ниспровергла с него. Идеальное, лучшее оружие, заботой трепетной, увы, не объятое. Ты безусловно помнишь, Розалинда, как отворачивался от тебя каждый, сочтя твои методы достижения целей аморальными, а Фара не сочла и отвернуться не отваживалась. Теперь её на свалку — свалку отслуживших. Ныне хозяйка на куклу боле не обращает внимания. Кукла, естественно, раздражается. Фара уверенно встаёт с мокрого пола, не взирая на то, что её пошатывает из стороны в сторону, расстёгивает пуговицу, а после и ширинку на тёмно-синих широких брюках, и подходит к Розалинде вплотную. Магией яростно сметает со стола предметы канцелярии, молниеносно разрывает пожелтевшие архивные документы. Неуправляемая, творит что заблагорассудится. Розалинда всего навсего недовольно изгибает бровь, с подавляемым интересом наблюдая за столь стремительно разворачивающимся театральным представлением. — Возьми меня… — прохладно произносит Фара, пиная носком туфли разбросанные по полу дыроколы, маркеры и карты-схемы школьной территории, скрученные в тугие рулоны, — возьми прямо сейчас, — Фара Даулинг жадно и небрежно целует Розалинду в извечно сухие губы и неаккуратно, торопливо расстёгивает её белую рубашку. Поцелуями она покрывает всё лицо бывшей наставницы. Поцелуями ненасытными, смазанными. Бренди каплями срывается с кончиков её нерасчёсанных волос, капая на ключицы старшей феи. Та шумно вздыхает, а Фара успевает слизать стекающие по её коже капли, ещё не достигнувшие ложбинки между грудей. — Прекрати, Фара, — Розалинда властно сдавливает пальцами её худые расслабленные плечи, — угомонись, — «и слушай меня, моя сломанная». О, Розалинда не даст тебе вести в танце. Не даст исполнять главную роль. — Разве ты не хочешь меня, Роз? Ну давай, — она удивительно дерзко игнорирует вполне очевидный отказ и страстно шепчет Розалинде на ухо всякие непристойности, изредка проводя по его мочке горячим языком. Шепчет о том, как страстно жаждет проводить языком не по мочке уха, а по горошине её набухшего клитора, — сделай бывшей донельзя кроткой студентке приятно, — Фара продолжает расстёгивать её белую рубашку, наконец открывая вид на бежевый бюстгальтер, и продолжает откровенно дразнить. Фару всю аж потряхивает от возбуждения, проходящего будто электрическими волнами по телу. Под действием алкоголя ощущения в разы то усиливаются, то притупляются. — Или… я сделаю приятно тебе? М? — её ладонь, пропахшая бренди, ловко соскальзывает в тёмные брюки Розалинды. Кончики пальцев сразу чувствуют гладкий бархат нижнего белья, под коим, по мнению наивной Фары, уже должно быть влажно. — Я сказала — угомонись, — притворно-угрожающе шипит Розалинда, неровно дыша, и крепко хватает ничуть не оторопевшую фею за руку, — не сомневайся, я обязательно придумаю как играть даже сломанной тобой, — она криво усмехается, отталкивает Фару назад и через миг резко опускает ту на массивный твёрдый стул. Розалинда берёт её пальцами худыми за подбородок, грубо сжимая его. Смотри на меня и не моргай. Обидно, что живые куклы таки моргают. — А дальше что? В ров бросишь, когда играть надоест? — в глазах-стёклах чайных пляшут подозрительные огоньки. — Да, д-а-а, — протягивает Фара, — конечно бросишь, чтоб разбилась насмерть. Третья сестра, богиня чужих судеб. Неумолимая Атропос! — с презрением выплёвывает младшая фея. Правда Розалинду её презрение вовсе не страшит. — Это МОЙ способ быть с тобой рядом, — она беспрепятственно садится на сведённые, плотно прижатые друг к другу колени Фары. — Жестокий. Единственный, — Розалинда безжалостно царапает безупречную кожу её изящной шеи ногтями и томительно медленно проникает в её затуманенное сознание, показывая как длинные покрасневшие отметины вспыхивают кровью. Переливающимися дорожками из приводящей в исступление крови. И Фара улавливает её фантомный запах, в промежутках меж якобы залечивающими поцелуями бесстыдно простанывая: «Ах, как ты извращённо-прекрасна в этой собственной прелестной мерзости». Явь с фантазиями бурными сплетается. Они кусают припухшие уста её до дурноты покорной и обхватывают руками раскалённо-колючими шею, дабы придушить легко. Розалинда прячет ладони вспотевшие под атласной блузкой бывшей протеже и касается передней застёжки её бюстгальтера, наполовину пропитанного бренди. По спине Фары Даулинг пробегает холодок и расползаются сотни мурашек, а на рёбрах распускаются свежие, неглубокие порезы. — Завтра наденешь свитер с высоким воротником-стойкой… Кукла молчит. Кукла не кричит. Кукла терпит. Кукла сломалась, и её не починить. «Сколько ещё, Роз.? Сколько ещё ты собираешься мучить меня? Недолго». Она с ней одной, до конца, хоть убей.