Смерть после полудня

      Сегодня Мари не в духе. За семь уроков она сгрызла свои ногти в мясо, оторвала кутикулу и начала соскабливать неизменный черный лак. Она шаркает по коридору палеными конверами, из-за чего по всему этажу раздается противный, тягуче-жалкий скрип резины. На ней полинялая желтая футболка, рукава которой открывают колючие локти, с потрескавшейся сухой кожей. Джинсы, явно на пару размеров больше, чем нужно, подвязаны моим шнурком из сменных кроссовок.              Носить сменную обувь — это дурная привычка, оставшаяся со времен Наркомана. У него был пунктик на контроле и исполнительности, так что, вдолбил он мне в голову много всякого. Но какая разница, есть ли у меня сменка, если на дворе майский май. Весь такой теплый, с новой листвой на деревьях и разбушевавшимися голубями, которые выводят Мари и она начинает злобно хрустеть пальцами.              Иногда мне кажется, что у нее какие-то проблемы с менталОЧКОй. А? Заценили? Да, шуточки иногда поотпускать хочется, несмотря на все прелести жизни. Хотя, у кого в наше время нет проблем с психикой? Правда сегодня, в этот погожий понедельник, что-то идет не так. Мари огрызается на учителей, привычно называющих ее Машей, материт одноклассников, спрашивающих ее про домашнюю работу, и так далее, и тому подобное. А да. Еще она кусается. Ну, в смысле, меня кусает, да? Мы привычно сидим за одной партой.              Есть в этом мире некоторые прописные истины, которые всегда хочется потрогать. Или облизать. Я лично предпочитаю второе. Да, возможно, звенящая пошлость раскатывается стеклянным шариком по моему языку, но виден ли смысл в этом перекатывании? Звучит как вода. А это она и есть!              Краеугольный камень моей эмоциональной стабильности шкрябает кедой по полу. Звучит визгливо. И сам камень почему-то визгливый сегодня. Мари хочется уебать, потому что она заебала. Ее припадок максимально непонятный. Встаю.        — Извините, можно выйти? — Павел Степаныч смотрит на меня маслянистыми глазами из-под очков. Кивает.              Одергиваю рубашку, оставшуюся от Наркомана, хлопаю дверью. Школьные коридоры встречают глухой тишиной. Во время восьмого урока не принято выходить. Ведь есть риск встретить директора, приходящего на работу к концу второй смены. За окнами уже темнеет, и я меланхолично плетусь по коридорам. Телефон начинает вибрировать: Ты куда? Почему без меня? Блять, да куда ты?!       Мари. Опять бесоебит.       Игнорирую сообщения. Вздыхаю.              Сбегаю по лестнице на второй этаж. В маленькой рекреации теплым желтым лучится автомат. Печеньки, вафли, скитлс… О. Черничный липтон. Шестьдесят рублей. Ладно, хуй с этим, домой дойду пешком. Уж лучше я в спокойствии досижу этот учебный день и пройдусь по улице лишние пол часа, чем терпеть эти рандомные укусы в шею, руки и куда угодно. Мари, конечно, максимально привлекательна, но не на уроке математики же!              Мелочь падает в автомат с характерным «дзынь». Жалко ли мне? Не очень. У нас впереди вся ночь, чтобы она отработала эти ебаные шестьдесят рублей. Зачем ехать домой, где из компании только старый ноутбук, если можно поехать к Мари? Правильно. Незачем.              Ее родители уехали на дачу сегодня в пять вечера. Это где-то полчаса назад. Осталось досидеть еще тридцать минут и можно спокойно жить.              Топаю по коридору, с бутылкой чая в руке. Периодически подбрасываю ее, взбалтывая. Ну, знаете, чтобы пенка такая прикольная получилась? Мари нравится. А то, что нравится ей — нравится и мне. Ведь если она спокойна, то спокойна и я. Меньше проблем, больше приятностей.              Захожу в класс, киваю преподу, сажусь за парту. На меня злобно косится это шаблоебливое чудо в желтой футболке. Волосы взлохмачены, глаза покрасневшие. Что с ней — хуй поймет. Ставлю на парту бутылку. Мари вздрагивает, пробегается глазами по этикетке и берет в руки. Крупными глотками, она вливает в себя черный химозный чай. Не смотрит на меня, ставя его назад. Ну, что ж, попытаться стоило, ведь один раз — не пидорас, а третий раз — как в первый раз. Это, кстати, второй. Вот такая вот дилемма. Нужно попробовать срочно что-то третье.              Я устало смаргиваю и все-таки смотрю на доску. С Мари можно поговорить и дома. А вот тригонометрия сама себя не поймет. Формулы, монотонная тарабарщина… Сосредоточиться и умереть. Да-да. Да-да.              Мою руку под партой сжимает холодная ладонь. Мари смотрит в окно. Нога в этих дурацких синих джинсах, прижимается к моему бедру, обтянутому черными брюками. Холодно, но тепло. Мое.       Мы лежим на ее кровати, заправленной синим постельным бельем. Вечер пятницы. Луна поднимается высоко и светит в открытое окно. На улице, несмотря на ночь, плюс двадцать. Нам жарко.              Она стягивает с себя желтую футболку. Мари не носит лифы. Забирается на мои бедра и прижимается к груди. Перебирает пальцам мои волосы и дышит куда-то в шею. — Что… — Ты сегодня говорила с Катей. Слишком долго. Она потрогала тебя за плечо.       Вся причина истерики была в ревности. Глупо. — Ты же знаешь, что…       Меня прерывают на полуслове. Она целуется как божество. — Знаю, заткнись и сними с себя ебаную одежду.              Слова на вкус как дорогущее вино ее родителей, которое мы пили минут десять назад. Глупо. Какая же все это несусветная бредятина.              На мне расстегиваю рубашку. Забираются холодными пальцами под брюки. Ее глаза блестят виной. Не хочу всего этого из-за вины. — Милая, может нам не стоит? — Мне семнадцать, сегодня последний день учебы, заткнись и удели мне внимание, — она смотрит уже почти яростно.              Что ж. Если ей что-то надо, она это получит. Ведь я даю ей все, что Мари хочет. А хочет она малого. Меня.