Плата за малодушие

Спустя пару дней в Бесконечный Коридор хлынул поток черной жижи. Флёрри выбежала из своей комнаты с визгом, а вслед за ней ползло чёрное нечто, утыканное желтыми глазами. От него неимоверно воняло, из отверстия, напоминающего рот, вылетали ругательства, которые даже Сомбра себе не позволял в присутствии юных пони, общий смысл которых заключался в том, что некий «маленький принц» очень сильно разозлил существо, и что он, такой сякой и нехороший, пожалеет за то, что сотворил. Сомбра поднял голову, оторвавшись от книги, и с недовольством поглядел на аликорночку, которая уже не визжала, но выглядела очень напуганной. Бесконечный Коридор сейчас превратился в её родной дом, прикинулся Кристальной Империей, и Флёрри чувствовала себя комфортно, в отличие от Шадии. Единорожка очень много спала, редко выходила из комнаты, но никто не тревожил её. И Сомбра, и Флёрри понимали, что в мире Храмов Шадия пережила слишком многое, и теперь ей нужен отдых. Но даже её уставшее лицо появилось в проеме дверей из-за крика кристальной принцессы. — Откуда эта пакость здесь?! — Назад, — Сомбра запалил рог и шмальнул в перекатывающуюся жижу огненной стрелой. Жиже магия не понравилась: она зашипела и заколыхалась, будто желе, собралась в кучу и выросла, пытаясь напугать их ростом. Флёрри шмыгнула в комнату Шадии (единорожка предусмотрительно отошла в сторону), и дверь внезапно исчезла. Да и весь Коридор переменился: теперь он походил на темное сумрачное пространство, в котором не осталось никого, кроме Сомбры и черной жижи, сосредоточившей всё своё внимание на единороге. Что-то больно стукнуло его по голове, и он схватился копытом за ушибленное место. На уровне глаз ему почудилась черно-белая ткань, но, проморгавшись, Сомбра понял, что нет, не почудилась. Бесконечный Коридор в очередной раз напомнил, как он ненавидит Сомбру, и какое у него «отменное» чувство юмора, нарядив единорога в костюм горничной. По голове его, очевидно, ударил черенок метлы, лежавшей рядом. «Ну спасибо, — подумал Сомбра. — Мы, конечно, очищаем миры от скверны, но не настолько же!» — Ну ты и тварь, — уже вслух сказал единорог, обращаясь в пустоту. Коридор ответил раскатистым смехом. — Да-да? Жижа запузырилась и снова выдала миллион тысяч ругательств, хающих его скромную персону. — Шадия, — вздохнул Сомбра, поднимая телекинезом метлу и морщась от туго затянутой корсетной шнуровки, — тащи ведро и швабру. Коридор опять надо чистить. Темное желе согласно угукнуло, а у Бесконечного Коридора, видимо, заело такое же бесконечное «да-да?». Голос у него был неприятный, резковатый и какой-то… до безумия раздражающий. Почему-то Сомбре захотелось засунуть его обладателя в газовую камеру. Он устало вздохнул и оглядел свой наряд. «Ну, это уже ни в какие рамки, — думал единорог, окидывая взглядом ногова странного кроя. — На меня ещё бы чепчик нацепили с шейной повязкой…» Шейная повязка была на месте. И даже туфельки на задних копытах. Поверх колгот с узорчиком. Темной желейной субстанции пришлось по крайней мере четыре минуты слушать ликбез о доисторической эквестрийской мифологии, в частности о её чудовищах, призванных явиться по зову вопиющего от негодования жеребца, разнести к ним же самим непотребное архитектурное строение, посмевшее в столь уничижительном ключе глумиться над почтенным магом, который уже явно не том возрасте, чтобы увлекаться ролевыми играми с переодеваниями. Бесконечный Коридор хохотал, как безумный, и смех его отражался от мельтешащего пола, потолка, стен, отсутствующих дверей. Сомбра перехватил метлу покрепче, но тут уже ему в грудь прилетело нечто крылатое и живое, явно не бывшее Флёрри. Это же крылатое живое «нечто» вдруг начало безбожно его щипать, шипеть и разговаривать странным механическим голосом, полным, тем не менее, ехидства и сарказма. — Жену забыл, гуся забыл… а голову Тьмы ты дома не забыл? — Чего? — Сомбра аж поперхнулся, пытаясь отшвырнуть от себя белоснежную дрянь. — Ты ещё кто?! — Сомбра, блять, ну как маленький, ей богу, ну и кто это будет убирать?! — Гусь?! — вскричал Сомбра, случайно сломав телекинезом непрочный деревянный черенок. — Что здесь делает гусь?! — Проститутка! — в ответ заорал гусь, а потом добавил уже тише. — А гусь — не простит! — Говорящий гусь… — Да заземлись ты уже, громовержец херов! Стой, — он вдруг кинулся на Сомбру, хлопая крыльями, — я ещё не закончил тебя унижать! Коридор заволновался, пузырясь от смеха. Жижа даже притихла, глядя на орущего гуся, носящегося по кругу с раскрытыми крыльями, заворожено уставила на него все семнадцать пар желтых глаз. На морде Сомбры застыла маска крайней степени изумления. Казалось, что Бесконечный Коридор скорешился с Дискордом и решил устроить ему, Сомбре, вместе с драконикусом «темную». Одев горничной, всунув метлу в телекинез, черную злобную жижу и… матерящегося гуся. У Сомбры уже не хватало витеиватых ругательств, в его голове уже не было ничего, что могло хоть как-то объяснить ситуацию, только бескрайний ужас, заполнявших его от рога до кончика копыт. Хуже всего было то, что Коридор, очевидно, недовольный его поведенем и крайне безалаберным и халатным отношением к новой должности, начал изо всех доступных мест орать «ЧИСТИ-ЧИСТИ-ЧИСТИ-ЧИСТИ» так громко, что у Сомбры заложило уши. — Я гусь, пожалуй, я съе… — договорить гусь не успел, потому что Сомбра стрельнул в него огненным шариком, способным спалить до тла небольшое здание. — Ой, как близко! Ты заплатишь за каждое упавшее перо с моей жопы! — А ну брысь отсюда! — крикнул Сомбра, потрясая обломками метлы. — Или я тебя изюмом напичкаю и в духовку засуну! — Думаешь, что я тебя не переиграю? Что я тебя не уничтожу? Темная жижа снова согласно угукнула, забулькала, задвигалась, и погналась за гусем, оставляя за собой черную грязь. Желваки Сомбры ходили ходуном.Зубы скрипели так сильно, что эмаль крошилась, а единственное желание, которое завладевало им — это свернуть шею этому триджы проклятому гусю, выдворить черную грязную жижу прочь, а Коридору начистить его метафорическую морду. В общем, в этот раз, как и во все остальные, Сомбра выбрал насилие, боевым кличем метнув останки многострадальной швабры в несносную птицу и заорав на родном испоньском, какие все присутствующие hijos de putas и как он se cagа en la puta madre que se parió. — ИСПА-А-А-А-А-А-АНЦЫ! — тут же заверещал Коридор, содрогаясь от смеха, поделенного на три голоса. Сомбра со всей силы ударил по полу копытом, продолжая материться на родном языке, но добился лишь того, что гусь влетел ему в грудь, опрокинул на спину, выбив воздух из тугой корсетной шнуровки, и заверещал что-то вроде «все получат по ебалу и Сомбра тоже!» В общем, злой был Сомбра, очень злой. Эта битва была легендарной. Сомбра никогда не думал, что, повидав несколько десятков миров, зараженных Тьмой, сразившись с собственной дочерью и позубоскалив Тройственному Аликорну, он будет бездарно проигрывать говорящему гусю. Птица отличалась восхитительной ловкостью и верткостью, отчего ни одно боевое заклинание не могло её достать. Сомбра даже предположил, что гусь, возможно, защищен от магии, но его мыслительный процесс был наглейшим образом прерван темной жижей, которая злобно шипела, что сожрет его нетленную душу, и тотчас решила свою угрозу исполнить. Сомбра героически брыкался, бодался, кусался (какая мерзость эта ваша заливная жижа!), но всё же оказался втянут внутрь склизкой массы, заляпавший весь его костюм, нос, уши, рот, глаза и несчастную шерсть. И всё это — под гомерический хохот Бесконечного Коридора, как заведенного повторяющего столь же бесконечное «да-да?». Единорог зажег рог и использовал всё оставленное ему могущество, чтобы переместиться вне жижи, и, материализовавшись, увидел Шадию, которая услужливо открывала ему дверь в один из миров. Сомбра, воспользовавшись замешательством гуся — того беспрестанно атаковала Флёрри, с перменным, правда, успехом, — схватил его за тонкую шею, хорошенечко ударил жирную тушку об пол, еле сдерживая кровожадное желание сделать из него фарш, а потом швырнул в дверной проем, в котором светились остатки космических кораблей из научной фантастики, коей их потчевала коридорная библиотека. — На взлё-ё-ё-ё-ё-т! Жив, цел, гусь! — проорал тот напоследок. — Да ладно, я шутил, че ты, мы ж играли! Вслед за гусем отправилась и черная жижа, собранная в объединеный красно-золотой телекинез, и дверь захлопнулась и исчезла. — Классный наряд, — Шадия смотрела на отца с искоркой смеха в глазах. — Колготки вообще зачет. — Шадия, — просипел Сомбра, всем своим видом показывая, что ещё слово — и кровопролития не миновать. Единорожка лишь улыбнулась, взглянула на покрасневшую от сдерживаемого хохота Флёрри, которая тактично отвернулась, чтобы не смущать единорога, и хмыкнула. — Что это было? — Без понятия, — выдохнул Сомбра, телепортировавшись и вне костюма тоже. Испепелять он его не решился, но и трогать не горел желанием. — Но я НЕНАВИЖУ этого ублюдка. — Он тебя тоже, — пожала плечами Шадия. — Будем надеяться, что больше он так не будет. — Да-да? — хихикнул Коридор. Сомбра швырнул в него туфельку горничной, но попал во внезапно открывшуюся дверь, которая тут же обратила туфлю в камень и бросила его в чью-то белобрысую голову. — Ай! — воскликнуло существо, потирая ушибленное место. — Откуда это прилетело?

***

Но на этом Сомбрины злоключения, или, вернее сказать, унижения, не закончились. Когда Флёрри ушла, а Сомбра уже подуспокоился, спрятал злосчастный костюм и вернулся к чтению книги (а остановился он на весьма пикантном моменте, вообще-то!), что-то заскребло под столом. Испытав недоуменное чувство дежавю, Сомбра с некой долей нерешительности заглянул туда. Но вместо аликорницы, когда-то доведшей его почти до сердечного приступа таким внезапным желанием доставить сомнительное удовольствие юному деснице, нашел там… слава Тьме не гуся. Всего лишь кекс со ртом, подумаешь, ха-ха-ха-ха… Рот у кекса был для того, чтобы говорить. И он, завидев благодарного (вообще-то не очень, и Сомбра был бы рад не слушать его вовсе, но кто ж его спросил!) слушателя, начал вещать. — Я — Ибрагим, Ибрагим из Парги, раб, насильно обращенный в Ислам в десять лет… Сомбра без лишних слов ударил задним копытом по кексу, стремясь растоптать его быстрее, чем он закончит, но тут Шадия юркой змейкой красного телекинеза вытащила выпечку у него из-под ног. Кекс, минуя расправу, начал проповедовать с удовенной силой. — Зачем?! — трагически взвыл Сомбра. — Да чего ты сразу его бьешь? Он вроде не кусается, драться не лезет, даже не оскорбляет никого. Флёрри вон жаловалась без конца, что мы мрачные, как… я даже не знаю, кто. Давай послушаем, посмеемся. — Сомнительно, — приподнял бровь Сомбра. — Но окэй, — вторил ему Коридор, за что был пронзен копьем огненного взгляда единорога, по которому можно было предположить, что Бесконечный Коридор ему уже до coña. — Ибрагим, который в семнадцать лет стал главным сокольничим Шехзаде Сулеймана… — продолжал тем временем кекс. — В двадцать пять — хранителем Султанских покоев Султана Сулейман Хана… В двадцать семь Великим Визирем своего Повелителя, разделившим с ним власть… Под его речь откуда-то играла странная музыка, похожая на военный марш, но её тут же сменила тоскливая скрипка. — Как ты думаешь, кто такой Сулейман? — Шадия вертела кекс в копытах, даже рискнула попробовать глазурь на его верхушке. Кекс распластал маленькие крылья и ахнул, а затем продолжил с утроенным пафосом вещать, гордо задирая несуществующий нос. — Без понятия, — Сомбра вздохнул. — Но ничем хорошим это не кончится. — Ибрагим, который всё время носит в себе ад и рай… — Да ладно тебе, — пожала плечами Шадия. — Зато весело. — Дружит с собственным шайтаном, но верен своему шейху… — Я в восторге, — прошипел Сомбра, телекинезом выставляя кекс вместе с дочерью за дверь. — Играй с ним сколько хочешь, только не в одной комнате со мной. — И постоянно находится на страже великих врат, стоящих на границе ада и рая… Раб Ибрагим… — Ну ты и бука, — Шадия показала ему язык, чем невероятно удивила. А потом ускакала по своим делам. Кекс летел вслед за ней, продолжая вещать голосом неизвестного Ибрагима. — Ибрагим — близкий друг Султана Сулеймана, посвящённый в его тайны, но всё время ходящий по лезвию ножа… Ибрагим, который каждый день видит свой труп в бездонных глазах своего Государя… Ибрагим, который, каждый раз глядя в глаза своего Повелителя, идёт к смерти… Ибрагим, о смерти которого просят, совершая намазы… «Да ладно, будет весело» — думала Шадия, хихиикая над пафосным кексом. Поначалу ей было даже интересно. Но через час бесконечного «Я Ибрагим» ей хотелось этого многострадального Ибрагима, видящего свой труп в бездонных глазах своего Государя, в действительности увидеть таковым. Тьма внутри неё ржала как самая настоящая лошадь, вообще не стесняясь и не щадя её чувств, повторяла только услышанные от гуся фразы. Особенно часто «а мне настойка из кристальных ягод дороже родины». Это её, почему-то, забавляло больше всего. Как только Шадия ушла, Сомбра вернулся к книге, желая узнать, случится ли всё же ночь любви между героями, как вдруг… — Появился, значит, в Зоне черный сталкер… — ВАШУ Ж МАТЬ! — взревел Сомбра, швыряясь кристаллом в ещё один кекс, зависший у него за плечом. Тот невозмутимо продолжал. Сомбра оглянулся. Из приоткрытой щели, оставленной около очередной внезапно появившейся двери, сочилось бесконечное количество одинаковых кексов — крылатых, болтливых, омерзительно надоедливых кексов. — Ну ты выдал! — взвился голосом хриплого жеребца один из кексов. Сомбра тяжело осел на стул, подперев копытом щеку. Комната наполнялась кексами. Они лезли отовсюду, и каждый, завидев его, принимался травить анекдоты, байки, пафосные монологи, не затыкаясь ни на с-е-к-у-н-д-у. Сомбра не был бы удивлен, если бы к концу дня он увидел себя полностью седым и морально уничтоженным, но пока лишь заходился в истерическом хохоте, который кексы воспринимали за искреннее восхищение их искусством декламации. Он попытался вернуться к книге, не обращая внимание на говорливую выпечку (сейчас она во всю горланила песни), но через двадцать минут понял, что текст превратился во что-то несусветное, белебирдовое и непонятное. — А НУ, — заорал Сомбра на кексы, которые тут же испуганно притихли, — ЗАТКНУЛИ. НАХРЕН. ПАСТИ! Я уже двадцать минут читаю одну и ту же строчку! Не понимаю, О ЧЕМ РЕЧЬ! Кексы какое-то время пялились на него безглазой глазурью, а потом зааплодироовали, запрыгали по комнате крича супер-высокое и мерзкое «ЮПИ-И-И-И-И». Сомбра какое-то время помолчал, а потом этот мир стал ему абсолютно понятен. И он искал в нем лишь спокойствия и умиротворения. Как и возможности дочитать несчастный «Сладкий флирт», лежащий теперь в его копытах. К нему тут же подлетел молчаливый кекс, держащий во рту причину своего молчания — ложку, полную обезболивающих таблеток. — Пей, дед, таблетки, — поступило предложение, весьма неосмотрительное, поскольку ложка тут же упала куда-то вниз. Сомбра уже не обращал внимания. Он смирился с судьбой. — Ну типичный лев, — продекламировал другой кекс молодым кобыльим голосом. — Крысюк мерзкий, блин! — Эх, — вздохнул один из кексов, приземлившийся ему между ушей, — не учатся ничему некоторые и учиться не хотят… Сомбра был с ним согласен. Он не знал в чем, но полностью, абсолютно и безусловно был согласен.

***

Было, впрочем, такое место, где даже Бесконечный Коридор не смел его донимать. Туда Сомбра уходил без книг и прочих скудных развлечений, от которых его с вопиющей наглостью отвлекали все, кому не лень. Место это было сокрыто ото всех, в том числе от Шадии и Флёрри, которые уж точно найдут, чем заняться, позволив старику, коим Сомбра себя здесь чувствовал, побыть одному. Он вошел, тихо притворил дверь и оглядел небольшое пространство. У него не было стен, потолка или пола, лишь уходящие в невообразимые дали космические пространства. Кроме небольшого дощатого куска, на котором ютился стол с инструментами, и пара ящиков, заполненных кристаллами. И кое-что ещё. Небольшая кристальная плита, на которой, вырезанная его копытом, сидела темно-синяя аликорница. В Бесконечном Коридоре существует место, которое принадлежит только Сомбре, и Коридор не смеет над ним шутить. В конце-концов, в надгробии для Луны даже Коридор отказать не в силах. Сомбра рвано выдохнул, улыбнулся аликорнице и прошел к столу, на ходу телекинезом доставая кристаллы из ящика. В красной магии порхало долото и зубило, и Сомбра с превеликой нежностью, которая по мнению остальных была ему не свойственна, вытачивал лик возлюбленной. Безмятежной, спокойной и прекрасной — такой он её никогда не видел. В этой комнате стояла тишина, нарушаемая лишь дыханием, кристальным звоном и тихим пением, которое сопровождало работу. Сомбра улыбался, хотя глаза его были потухшими и пустыми. Это место успокаивало. Уносило злобу, страх и мерзость, оставляя лишь печаль и несоизмеримое чувство вины, которую единорог нес один, молча, не жалуясь и не возражая. Потому что сам никогда себя не простит. Кристальная крошка оседала на шерсти, но сколько бы Сомбра её не стряхивал, она не уходила. Он лишь пожимал плечами, но где-то на подсознательном уровне знал, что это лишь начало. Расплата за его грехи, пришедшая с запозданием, не скорая, но неминуемая. Магия всегда была самым строгим и несправедливым судьей. За ушами чесались старые коросты. Сомбра сковыривал их, обрабатывал, не понимая, как умудряется раниться в таком странном месте, но в глубине души догадывался, что это. Здесь, в этом маленьком иллюзорном мирке, наказание Тройственного Аликорна для него казалось невыносимее всего. Если бы смерть стала для него досягаемой — он бы не задумываясь лишил себя жизни. Боль переполняла его до краев, но Сомбра стоически нёс её в каждом шаге. И ни с кем не делился. «Не расплещи, — думал он про себя, глядя на смеющуюся Флёрри и на улыбающуюся ей Шадию, — не омрачай их радость. Пусть они смеются, пусть хоть что-то заставляет их улыбаться. Это мое бремя». Мир храмов больно ударил его по лицу, впечатав осколки стекла в щеки и скулы. Какая была разница между ним и Огастом? Они оба — насильники и душегубы, принесшие в жертву своей жажде власти и знаний чужие жизни. Оба — единороги, играющие с материей, которая не поддается их пониманию. И обоим это стоило свободы, жизни и… Нет, разница есть. Сомбра приходил в ужас при мысли о том, что Огаст сделал с Хэвен. Если бы что-то подобное произошло с Шадией, он бы себя не простил. Он ещё мог любить. А Огаст — лишь поклоняться той, кого сам создал. Каждый раз, когда Сомбра смотрел на кристальную скульптуру, ему хотелось умереть. Или найти кого-то, кто умнее него, чтобы он смог объяснить, ради чего ему жить сейчас. И отвечал себе сам: ради дочери, ради Флёрри, которая бросилась вслед за ними в огонь этого нескончаемого приключения, причиняющего лишь страдания. Чувства Флёрри тоже причиняли ему боль, напоминая о его ущербности и старости. Сомбра прекрасно знал, что не сможет дать ей ничего, кроме разочарования, но избегать её не имел права. Он и помыслить не смел о том, чтобы любить Флёрри так, как он любил Луну. Он был благодарен ей — и за себя, и за Шадию, но не мог смотреть на неё иначе. Она — всего лишь жеребенок. Поэтому и злили слова Зенды, стремящейся залезть ему в душу. Ну как ей вообще могло такое в её мертвую голову прийти, чтобы он… да даже думать противно. Его сердце отдано Луне. И всегда принадлежало ей. Мысль о том, что он сможет полюбить ещё, была недопустима. Сомбра знал, что не сможет. Это часть его проклятия, уже не связанного с печатью. Без Луны у него не было будущего. А лишать будущего юную пони, у которой вся безумно долгая жизнь впереди, он не в праве. Сомбра оставлял в этой комнате всю боль и горечь, всю обиду и ненависть, которой заполнялись его кристаллы, чтобы потом превратиться в чудесные творения. Им никогда не суждено превзойти оригинал, даже приблизиться к нему. Память о Луне начала покидать его, но чувство, которое она зажгла, горело только ярче. Его свет шел в бесконечность ажурных переплетений, был маяком, позволявшим Сомбре держаться на волоске. Не потонуть в океане боли и тоски. А больно было неимоверно. Но если не любовь, то что так цепко держало его в этом странном междумирье? В объятиях кристальной скульптуры он выл песню. Голос не слушался, срывался, но его слушательнице было всё равно. Она хранила вечное молчание, лишенное чувств. Глаза скульптуры тоже были закрыты: Сомбра не хотел запечетливать в них боль и ужас, которые вырезались на внутренней стороне век, не хотел вспоминать о том, что сделал с ней собственными копытами. Не удержал, не спас, а не спас — всё равно, что убил. Трус, трус, трус! — Вернись, — шептал он, гладя по темному кристаллу, — вернись домой, прошу. Сомбре некуда было возвращаться. Родной мир отверг его, выплюнул, как застрявшую в горле кость, и он стал вечным гостем, обреченным на скитания. Хуже того — он обрек на это и свою дочь. Флёрри могла вернуться домой. И если она захочет — а она захочет, — то они не посмеют её удерживать. Странно было вообще думать об этом. Сомбра не знал, было ли у него место, куда он мог вернуться, хоть когда-нибудь? Свою пещеру он никогда не считал домом. Кристальную Империю — тем более. Они — не более чем пристанища, временные и ненадежные. Приют «Черный лебедь»? Нет-нет, определенно нет. А теперь… Теперь его лишили даже призрачной надежды на обретение дома. Как будто он в собственном мире был гостем. «Ты слишком слаб. Ты мне не нужен». Ветер завывал, трепля черную гриву и короткую шерсть. Она уходила, не оглядываясь, пока он утопал в снегу, пытаясь нагнать её по глубоким следам. Даже родная мать от него отказалась… Теперь от него остался лишь разбитый и угасающий старик. Потому что, каким бы великим магом, злодеем и чудовищем его не называли, каким бы великим и ужасным не рисовали в воображении маленьких жеребят… Он всего лишь пони. В глубине души Сомбра жалел, что выпросил изгнание вместо смерти. Он, конечно, укорял себя, убеждая, что дочь нуждалась в нем, и Сомбра должен был расплатиться за все свои прегрешения. Но это было слишком даже для него. Больно. Мучительно. Выдерживать эти пытки раз за разом было всё труднее и труднее. Сомбра прекрасно понимал, за что его казнят, но всё же ещё бился, ещё рвался к справедливости. Разве его добрые дела не отмыли его грехи? Разве он не заслуживает прощения? Темный лик аликорницы был для него ответом. Сомбра улыбался, прислонившись головой к её нагруднику. Он был бы счастлив заснуть и не просыпаться, чтобы там, на нижних уровнях Паутины Сновидений увидеть её, упасть на колени и вымолить прощение. А затем — ждать её решения. Сомбра был уверен — даже если не простит, Луна прекратит его страдания, лишит жизни и заберет с собой. Образ дочери останавливал его, и Сомбра с сожалением уходил оттуда. А Луна… Луна приходила к нему во снах. Счастливая, полная радости и любви. Такая, какой он никогда её не видел.