Милая Полли

      Ухоженный белый джентльмен, почитывающий свежий выпуск «Чикаго Трибьюн» на обшарпанной лавочке. Идеальное светло-серое драповое пальто, фетровая шляпа на волнистых каштановых волосах и выглаженные до стрелок чёрные брюки вкупе с блестящими от гуталина ботинками. Полная невозмутимость во взгляде, неспешно скользящем по строчкам, ни одной эмоции в тёмных глазах: в медленно опускающихся на город прохладных сумерках они кажутся мерцающими углями. Образ из лучших представлений американских домохозяек об успешном мужчине — да ещё и таком молодом, да ещё и без кольца на пальце. Желанная добыча охотниц за женихами, если бы только добычей не были они сами.       Если шлюхам нужно оголять бёдра и грудь, то ему для охоты достаточно выпустить на лицо лёгкое презрение ко всем свиньям вокруг — такое ощущение, что чем больше они замечают, как его раздражают, тем легче ведутся на внешнюю картинку. Картинка всегда должна быть до педантичности безупречной, вылизанной, как вылизана до каждой мелочи его официальная биография.       За последние полчаса он не прочитал ни строчки, потому что до невозможного глубоко насрать, на сколько пунктов поднялись акции «Ремингтон», какая будет цена на топливо к июлю и переизберут ли Эйзенхауэра на второй срок. В газете ему всегда интересны только страницы с криминальной сводкой и последний оборот с некрологами. Чтобы держать руку на пульсе. А пульс ровный, абсолютно спокойный, и вряд ли его может всколыхнуть хотя бы что-то.       Нет. Может. Когда из дома через дорогу, из обшарпанного вонючего хостела вылетает на улицу стремительная девушка в бледно-розовом платье, туго затянутом на тонкой талии широким алым атласным пояском. И сзади бант. Бантики для него? Как мило, как заботливо, прямо до слёз. Мило цокают по брусчатке каблуки, мило проверяет сумочку, мило кутается в пушистую бордовую шаль на плечах и также мило проводит рукой по светло-золотым локонам, украшенным какой-то вычурной заколкой сбоку. Как вишенка на взбитых сливках, делая приторное сахарное пирожное манящим для покупателей в эту промозглую весеннюю ночь.       Милая, милая Полли Лавлэйс, наконец-то. Долго же ты сегодня собиралась на свой обычный вечерний променад. И видно, что старалась непривычно сильно: тебя ждёт богатый клиент? Или ты просто чувствуешь своей молочной — и, чёрт возьми, но он интуитивно знает, насколько — нежной кожей, что сегодня тот самый вечер. Та самая ночь, когда он намотает эти сучьи кудри на свой кулак. Так, чтобы заскрипел скальп. Чтобы хитрые зелёные глаза по-блядски закатились, когда он будет иметь тебя, сдирать эту самую кожу вместе с духами, а потом снова иметь.       Одна мысль, всего лишь фантазия из тысячи тех, что въелись кислотой в мозги, а у него уже стояк. Как предусмотрительно, что надел пальто, заодно спрятав во внутренний карман любимый инструмент. Поднимается, комкает газету и выбрасывает в мусор сбоку от лавки, чтобы затем не спеша пойти вверх по улице. Порхающая девушка впереди абсолютно беспечна — она в жизни не обратит внимания, что за ней следует тёмная фигура. Ни разу за последние недели не заметила. Куда ей, если днём — работа во фруктовой лавке, изображая невинность, а ночью — на углу Стейт-стрит, под алыми фонарями в компании таких же предлагающих себя пирожных.       Полли-хохотушка, Полли-вишенка, как её давно прозвали товарки. Едва исполнилось восемнадцать, а жизнь уже ставит её на прилавок с раздвинутыми ногами. Он знает всё: адрес её дома и адрес лавки, где и увидел впервые золотые кудри. Знает, что на ней висит больной старикан-отец и двое младших братьев, не подозревающих, что доход сестрице приносят совсем не проданные яблоки. А ещё знает, что ни одна из девушек во всём Чикаго не может быть такой копией затёртого желтеющего фото, всегда лежащего во внутреннем кармане пиджака. Невероятной копией. Такой же пропитанной ложью безумной шлюхой с горящими изумрудными глазами.       С каким удовольствием он бы выгрыз их из этой черепушки.       И вновь предвкушение едва не заставило его ускорить шаг. Нельзя. Надо осторожней. Пониже надвигает шляпу, пряча за полями лицо, а затем поддаётся соблазну и вдыхает глубже этот остающийся дымкой шлейф. Удивительное дело, но годы среди вони и дерьма лишь сделали обоняние тоньше, восприимчивей к малейшим изменениям в воздухе. Гарь, выхлопные газы с улицы — всё лишнее можно отсеять, чтобы выцепить лишь один сладкий смрад. Духи, которыми Полли так старательно забивает естественный запах продавщицы фруктов: от неё должно пахнуть вишней, персиками, на крайний случай — ментолом от сигарет, на которые подсадили коллеги-шалавы. Но она забивает это дешёвыми, противными духами. Содрать их с неё к чертям.       Наконец, она добирается до местной улицы красных фонарей — в Чикаго только ленивый не знает, где ошиваются продажные девки. Полли бегло здоровается с тремя разукрашенными девицами и робко занимает место с краю в ожидании притормаживающих машин. Он ждёт на другой стороне дороги всего минут пять, чтобы отмести подозрения о слежке, а на большее не хватает терпения. Переходит тёмную улицу и делает вид, что выбирает среди тут же вульгарно заулыбавшихся блядей, с кем сегодня провести ночь.       Но все вы — жалкие ничтожества, потому что золотые кудри и лживая покорность в глазах есть только у одной.       — Сколько? — тихо спрашивает он, дойдя до Полли и смерив её оценивающим взглядом. Словно это имеет значение. Но они оба просто играют свои роли, а закончить маленький театр хочется до ломоты в костях. Какая ирония, что днём оба вынуждены носить маски.       «Я избавлю тебя от неё», — даже с какой-то болезненно сжавшей лёгкие нежностью проносится у него в голове, как только впервые ловит на себе проникновенный взгляд светящихся во тьме изумрудов.       — Час — пятьдесят. Ночь — восемьдесят, — с кокетливой улыбкой Полли наматывает на пальчик локон, и он сразу понимает, что его тоже оценили. Оценили ботинки и добротное пальто, оценили молодость лица и отсутствие щетины. Едва сдерживает усмешку: она набила цену, обычно её тело стоит гораздо дешевле. Хитрая малышка. На короткий миг кажется, что она этого хочет искренне, не по зову профессии — в закушенной пухлой губе, в призыве глаз плещется просьба забрать её с этой помойки. Ночь с симпатичным молодым человеком всяко видится ей приятнее, чем куда более мерзкие клиенты.       — Ночь. «Кортез», — он небрежно достаёт из кармана сигареты и щёлкает тяжёлой железной зажигалкой, чувствуя на себе немигающий заворожённый взгляд. Больше не удостаивая Полли вниманием, неспешно делает шаг вверх по Стейт-стрит, прекрасно понимая, что она теперь послушно потащится за ним, в грошовый отель у дороги, где её трахали не меньше полусотни раз.       Цок-цок. Как собачка на привязи, не пытаясь идти достаточно близко. Вот это муштра. Вот это истинное понимание своего положения в обществе. Да, милая: ты в своём самодельном розовом платьишке и рядом не стояла с джентльменами высшего света. Как забавно играть эту роль — настолько, что он даже тихо усмехается перед тем, как затянуться дымом. Не торопится. Ни к чему. Такой прекрасный, тихий и прохладный вечер, которым можно насладиться сполна. Вдох… Через мразотность парфюма пробивается лёгкий налёт вишни и ментола — Полли тоже позволяет себе закурить, маленькими пальчиками сжимая дамскую длинную сигарету.       Переломать бы каждый из них по фаланге.       — Почему на тебя снова жалуется миссис Монттегю?! Она не смогла разобрать твои каракули, неужели сложно писать разборчиво?!       — У меня… не получается…       Руки на столе дрожат, по щекам катятся стыдные мокрые капли, а из-за распухшего носа выдавить оправдания всё тяжелей. Хлюпает и кусает губы, не решаясь даже поднять взгляд. Она так активно трясёт головой, что на его колени падает длинная золотая волосинка.       — Если твои пальцы настолько кривые, что не могут удержать чернила, то позволь-ка помочь их выровнять! — шипение, и на правую руку со всей силы обрушивается удар тяжёлого железного молотка для мяса, хрустом сминая детскую ладошку в труху.       Вопль, от которого звенят стёкла в мутном крохотном окне.       А можно даже не ломать — отрезать по одному и засовывать в её же задницу. Получится весело. По крайней мере, ему точно сегодня будет весело. Цоканье каблуков уже начинает раздражать, когда впереди мелькает слегка покорёженная и изгаженная дверь ночлежки: вместо того, чтобы пройти первым, придерживает ручку и ждёт, пока Полли не зайдёт внутрь. На долю секунды её светлое личико озаряется изумлением, а затем уголок размалёванных винной помадой губ приподнимается в робкой улыбке. Поправив шаль на плечах, она покорно принимает дикий для неё галантный жест и залетает в свою клетку с полной добровольностью.       — Двадцать семь, — называет он ей номер заранее снятой у подслеповатого старика-администратора комнаты. Цифры совпадают с его возрастом: это показалось забавным. Забавно будет через пару дней за несколько хрустящих купюр выпытать у секретарши шерифа, как полиция вновь безуспешно пытается найти ниточки к нему, которые оставляет нарочно, чтобы пощекотать себе нервы до следующей блондинки.       Но пока Полли поднимается с ним на второй этаж по скрипучей деревянной лестнице, на ходу бросает на грязный пол окурок и незаметно растирает его туфелькой, всё это время продолжая сжимать его лёгкие ароматом сигарет, вишни и мерзкого парфюма, он понемногу понимает. Нет, она не очередная. Она — та, кого он искал всё это время, пока перебирал быстро ломающихся кукол одну за другой. Ожившая иллюзия. Оживший кошмар всей его жизни.       Домой всегда надо входить осторожно, стараясь не шуметь. Но с порога донёсшийся до ушей грохот и вскрик заставляют броситься на кухню с дрожащими от страха коленями:       — Мама?!       Замирает в дверном проёме, открыв рот. Она разложена на хлипком обеденном столике с расставленными ногами, и кроме драных чулок на теле нет ничего. Золотые кудри рассыпаны по столешнице, а на ней пыхтит от усердия незнакомый бородатый мужик втрое выше шестилетнего мальчугана. Застуканные любовники синхронно поворачивают головы, и в зелёных изумрудах вместо страсти загорается злость.       — А ну пошёл вон!       — Сгинь, малец! — грохочущим басом добавляет бородач и для верности отправляет в его сторону первое, что попалось под руку — увесистую скалку. Никакой опыт и выучка не дали увернуться: слишком много шока. Его маме больно, почему она так кричала? Нет, больно уже ему, потому что полированная деревяшка прилетает точно в лоб, тут же до крови рассекая кожу. Горячая жижа печёт и заливается в глаза, пока он с мычанием уносится в сторону кладовой. Прочь. Глотая слёзы боли, слышит новый стон удовольствия с кухни.       Услышать стон Полли хочется до подворачивающихся пальцев ног. Рассеянно запирает за ними дверь номера, проворачивает защёлку. Слышит стук её каблуков и шорох откинутых на потёртый стул сумки и шали.       — Я вас слушаю, дорогой, — соблазняюще улыбается она, едва он оборачивается и снимает шляпу. — Желаете что-то особенное?       Голос сахарный, щупальцами под кожу. От призыва в её глазах становится нечем дышать. Делая вид, что его вовсе не интересуют её гладящие себя по груди пальцы, педантично пристраивает на вешалку у двери шляпу и пальто, не спешит отвечать. Движется аккуратно, чтобы не стукнул по стене инструмент, припрятанный в глубоком кармане за плотным драпом.       — Вы не разговорчивы, — нисколько не смущается Полли и смело шагает ему навстречу. Уверенно тянется к его плечам и помогает снять пиджак, пока его лёгкие скукоживаются от запаха её духов и ментола.       — Да. Да, у меня есть особые пожелания, — размозжить тебе голову молотком для мяса. — Люблю покорность. И надеюсь, ты не станешь возражать, если я свяжу тебе руки.       — О, мне нравятся такие игры, — оправдывая свою кличку, хохочет Полли, и даже ему сложно разобраться, лжёт она или нет. Профессионалка. Идеальная милая блядь.       Она заканчивает с пиджаком, принимается за рубашку. Будто нечаянно скользит ногтями по его торсу, бросает один искрящийся озорством взгляд за другим. Он просто позволяет ей, попутно обдумывая детали. Что ему хочется сначала. Что будет первым, а что вторым. Туго сглатывает, смотря на вену под светлой кожей Полли. Биение пульса. Полли уже откидывает на стул его рубашку и с интересом гладит по напрягшейся груди, прикусывая вишнёвые губы. Наивная девочка, какой она и осталась даже несмотря на профессию, хочет ласки? Прелюдии?       — Раздевайся и на кровать, — усмехнувшись этому порыву, глухо приказывает он, прерывая такие глупые попытки получить ночь любви. О, нет. Бляди не умеют любить. Даже собственных детей. Но… они могут хорошо притворяться.       Чуть печально улыбнувшись, Полли быстро стягивает платье, оставаясь в нежно-розовом белье и шёлковых чулках с подвязками. Бережно положив на тумбу заколку с волос, включает походя лампу, создавая в комнате интимный полумрак вместо полной черноты. Да, так лучше. Так ему будет видно всё, каждую слезинку. Она по-кошачьи вытягивается на кровати, будто ещё не потеряла надежд соблазнить клиента на нежность.       — Иди ко мне, дорогой, — мурлычет, рассыпая золотые локоны по тёмному засаленному покрывалу.       Он невольно улыбается такой покорности. Видит её интерес к его развитой мускулатуре — а как иначе, если сила иногда решает так много? В этом мире ты или слаб, и тебя имеют, или имеешь ты. Не отрывая взгляда от призывно извивающейся шлюшки, расстёгивает пряжку ремня и вытаскивает его из брюк.       Ни капли испуга в изумрудных глазах. Похоже, не впервой ей такое, потому что Полли облизывает губы и встаёт на кровати на колени, протягивая ему сомкнутые запястья. Ремень быстро опутывает их, и кажется, на такую лёгкость она всё же нервно дёргается, но тут же заглушает свою нервозность улыбкой. Пока её не толкают на спину и не подтягивают к изголовью, как готовую к разделке свиную тушу.       — Умница, — тихо и чуть сипло подбадривает он её, пока Полли ёрзает задом по кровати, тяжело дыша от такой беспардонности нависающего сверху тела. — Будешь хорошей девочкой?       — Я буду твоей хорошей девочкой, — покорно протягивает она, пока он привязывает ремень к железной дужке кровати. — Ты такой красивый… Такие глубокие глаза. Хочешь меня поцеловать или отшлёпать?       — Хочу, чтобы ты говорила, как любишь меня. Всю ночь, — он сжимает её подбородок, вынуждая смотреть в глаза. — Так, чтобы я верил.       — Боже, конечно, дорогой. Я люблю тебя, так сильно люблю…       — Не верю, — хмурится он такому поспешному согласию и размахивается, смачным шлепком проходясь всей пятернёй по этому светлому личику.       Ахнув от внезапной боли, Полли откидывает голову набок, и на щеке у неё тут же расцветает алый след. Вышло удачно — рассечена нижняя губа, и через вишнёвую помаду проступает кровь. Невозможный соблазн. Наклонившись, сначала слизывает алую каплю, пробуя новый вкус. К безумному удивлению, Полли не противится, а отвечает с каким-то податливым отчаянием, будто не теряет надежды, что увлечёт своим жалящим сладким языком достаточно сильно. Настолько, чтобы он стал нежнее. Она и впрямь жутко опытная шлюшка, прекрасно умеющая манипулировать клиентами и избегать лишних следов на теле.       А ещё она на вкус до мерзости сладкая, так что першит в горле. Но вот железистый привкус крови гораздо приятней, и поцелуй превращается в грубый укус. Оттянув припухшую нижнюю губу, он впивается зубами так сильно, что Полли вздрагивает и тихонько скулит от боли, пока он тянет её кровь. Ментол от её сигареты щиплет язык, и это быстро надоедает.       — Попробуй ещё раз, моя хорошая, — ласково просит он, криво улыбнувшись на мелькнувшую в изумрудных глазах нервозность и попытку дёрнуть связанными руками: — Такой лживой шлюхе, как ты, это должно быть несложно. Убеди меня.       Полли растягивает винно-алые губы в манящей улыбке, призывно хлопает длинными ресницами. На пунцовой щеке расцветает живописная пятерня от удара, тонкая дорожка из крови тянется к дрожащему подбородку вместе с ниткой розовой слюны. Он тянет руку к её лицу и с ужасающе ледяной нежностью заправляет за ухо золотой локон, замечая прошедшие по тонкой шейке мурашки созревающего страха.       — Ты потрясающий, — завораживающе мурлычет Полли, и её изменённый хорошими актёрскими данными голос неизбежно добирается до мозга его костей, до ломоты в шишках голени, казалось, давно затвердевших в камень. — О, я не могу не думать о тебе. Я так люблю тебя, — заканчивает Полли сдавленным шёпотом, но он уже практически её не слышит.       В школе думают, что он упал с лестницы, и потому пропускает занятия. Недели со всё же наложенным гипсом на сломанных в трёх местах обеих ногах: удары монтировкой от нового маминого трахаля, потому что пацан слишком медленно нёс ему пиво. Но это ерунда, боль — ерунда, безразличие к его крикам тоже давно не режет грудь. Недели с гипсом без возможности встать. Недели голода, поедания обоев с покрытой плесенью стены, обмоченных штанов и бесконечно долгих марафонов-ползков до кухни хотя бы за водой. Его любящая златокудрая мать в тот месяц жила у своих бесчисленных мужиков, чтобы не одолевала вонь так отчаянно нуждающегося в ней подростка.       Запах Полли, этих дешёвых духов, сигар и вишни комом встаёт в горле. Присасывается к её шее, делая вид, что верит словам о любви. Миф. Никто в этом мире не любит никого, кроме себя. Даже кошка сожрёт своего больного котёнка. Всё покупается и продаётся, и томные вздохи Полли тоже. Покусывая бледные венки, он пробует вкус её кожи, и она горчит от спирта вылитого на неё парфюма. Неправильно. Ненормально.       Она должна пахнуть только им, собой и похотью — ведь это запах настоящей женщины.       Не глядя достаёт из заднего кармана брюк складной нож и тихо щёлкает лезвием. Полли дёргается под ним, взволнованно вскидывает голову, не понимая, что так даёт ему ещё больше доступа к шее. Всё будет аккуратно и виртуозно, чтобы удовольствие длилось всю оплаченную ночь, а не жалкие минуты. Трахать труп будет уже не так интересно — холодные куклы теряли всё нужное очарование, а главное, больше не могли кричать.       Ледяное лезвие прижимается к выпирающей ключице, и полный теперь уже отчётливого страха взгляд Полли встречается с его — затуманенным своими желаниями отметить это тело не только зубами. Она отчаянно дёргает руками и хнычет, пытаясь увернуться от ножа:       — Нет… Милый, любимый, это же немного лишнее, правда? Я сделаю всё, что попросишь, просто не надо…       — Не волнуйся о своём товарном виде, малышка, — улыбается он на эти первые лучики настоящего страха, так невозможно приятно оседающие в лёгких. Сейчас она прекрасна, как ангел Господень: разрумянившаяся и с быстро темнеющими засосами на шее. — После меня тебя уже никто больше не купит. Я тебя освобожу.       — Нет-нет-нет…       Жалобные всхлипы понимания ласкают ухо подобно лучшей композиции Луи Армстронга. Почти невесомо острое лезвие начинает путь от косточки ключицы вниз, постепенно усиливая нажим. Заворожённый, смотрит, как из резко расширяющейся в рану царапины сочится кровь, быстрая и живая, живая до одури, до стука в затылке. Крик. Полли вскрикивает, дёргается всем телом, лишь углубляя порез, дошедший до правого полушария груди в розовом кружеве. В мягкую плоть лезвие входит ещё легче, как в сливочное масло.       — Не-ет! Хватит! Остановись! — кричит она, отчаянно суча ногами, но он быстро садится на них, не давая ей мешать всем планам.       — Ты знаешь, как остановить меня, — тихо и почти буднично произносит он, пока лезвие разрезает бельё. Алые дорожки крови густым потоком текут в ложбинку груди, а в комнате дурящим ароматом встаёт запах боли. Самый знакомый, родной, который вдыхает до гниющего нутра. — Просто скажи… Так, чтобы я всё ещё верил.       — Я… я… Господи Боже! — шумно всхлипывает Полли, смотря на его лицо снизу вверх, и он видит, как блестят от слёз глаза-изумруды. — Да, да, я люблю тебя… Милый, ты самое дорогое, что у меня есть! А теперь прошу, умоляю…       — Почти получилось, — грустно улыбается он ей, но всё же отрывает лезвие от тела. Оно останавливается в дюйме от ареолы соска, сделав из пышного полушария расходящийся на две педантично ровных половины фрукт. Порез не настолько глубокий, чтобы болевой шок мешал говорить, но достаточный, чтобы показать Полли, что это не будет игрой в царапинки. Это лишь начало. Прикрыв веки, с наслаждением облизывает кровь с ножа, перекатывает её во рту, и только потом неспешно глотает. Собственное тело моментально отзывается колкой волной, вставший член давит на ширинку.       А ведь он устал. Держать её так точно. Походя разрезает остатки её белья и наслаждается тем, как она поскуливает и шмыгает носом, обнажаясь для него полностью, становясь мерцающим в свете лампы холстом. Он научит её терпеть, как учили терпеть его самого. Но её сильные, быстрые ноги и впрямь могут стать проблемой. Долго даже думать не приходится: пока она тяжело дышит и приходит в себя, он вскакивает с постели, хватает колченогий старый стул за ножку. Грохает его сильным ударом об пол, и Полли в ужасе тихо подвывает у него за спиной. Деревянная ножка отламывается с хрустом, а большего и не нужно.       — Я не хочу запихивать тебе в глотку твои же шлюшьи трусы, малышка, — со вздохом говорит он, потому что даже в этом клоповнике незатыкающиеся вопли могут кого-то заинтересовать. — Так что или ты ведёшь себя тихо, или я сейчас трахну тебя в зад этой ножкой стула. Хочешь? — он прокручивает в руке свою импровизированную биту, и Полли в панике отрицательно трясёт головой:       — Нет. Прошу, не надо. Отпусти меня. Я не возьму денег, я даже отсосу тебе, чёрт, я делаю просто королевский отсос, вот увидишь…       — Я увижу куда больше, моя хорошая. Я увижу тебя изнутри, ведь только там ты чистая, как новорождённое дитя.       Она испуганно скулит, но тут же прикусывает рассечённую губу. Девочка учится удивительно быстро, только закрепить урок всё равно надо. Быстрый, широкий размах рукой зажигает в её выпученных глазах ужас, и ножка стула прилетает Полли по лицу, вышибая из неё протяжный глубокий вскрик. Из перекошенного маленького носа потоком сочится кровь, заливается в рот, и на стороне лица, ещё не украшенной его ладонью, расцветает смачный бордовый кровоподтёк. Брызгают из глаз смешанные с чёрной тушью слёзы.       — Я сказал, тише, — широким жестом он откидывает ножку стула на пол, напоминая, куда может её засунуть, и всхлип Полли чуть стихает, уходя в закушенные дрожащие губы. Умница.       Он даёт ей секунду передышки, пока идёт к вешалке и достаёт из кармана пальто тяжёлый молоток для мяса — его любимый инструмент, её любимый, тот самый. Продолжая улыбаться, возвращается к постели и рывком подтягивает к себе правую ногу Полли, ласково гладит по бедру, краю чулок. И впрямь не кожа, а бархат. Нет, такую не хочется сдирать. Только кусать и вырывать куски. Нога послушно свешивается с постели, и так уже можно бить наверняка. Один точный размах и сильный удар молотком по голени, с тихим хрустом ломая кость. Визг Полли чуть запоздалый из-за шока, но когда перелом доходит до нервов, она выгибается на кровати и с громким рыданием пытается подтянуть искалеченную ногу назад к себе, как раненное животное. Не дав ей опомниться и заботясь о полноте её ощущений, следующим ударом перебивает вытянутую висящую на ремне руку, сворачивая лучевую кость под неестественным углом. Полли тонко воет, в ужасе жмурится, панически ёрзает, и он понимает эту адскую боль как никто.       — Маленький… тупой… выблядок! — монтировка опускается на вторую ногу, но он больше не кричит содранным горлом, только пытается найти её взгляд, найти в ней спасение, которого не было никогда. Наивный. Последняя надежда захлёбывается в витающем по комнате безразличии.       Она даже не поднимает головы, продолжая потягивать своё пиво и уставившись в журнал. Золотые кудри и изумрудные глаза, и впервые мальчишеские губы через боль и сопли шепчут:       — Это должна быть ты. Это тебе должно быть больно, мама.       Мама, мама, мама. Сознание рябит, переносит проекцию на выбранную сегодня куклу, так приятно скулящую и извивающуюся на постели, голую и покрытую медленно подсыхающей кровью. Образы наконец-то сливаются в один, и от волнения он трясётся, дёрганными шагами возвращается к пальто за сигаретами, роняя молоток на пол. Ледяными пальцами поджигает и суёт сигарету в рот, вновь неспешно идёт к кровати, восстанавливая равновесие потревоженной давно прогнившей в червивое мясо души. Полли так дёргает руками, что ремень стёр тонкие запястья до красных следов, и кажется, слепые животные попытки сбежать настолько инстинктивны, что она не сознает, как сама причиняет вывернутой руке больше боли.       — Зачем… за что? — хнычет она, стараясь не шевелить сломанной и стремительно опухающей ногой.       — Ты ещё и спрашиваешь? — кривая усмешка, глубокая затяжка. Теперь всё справедливо, теперь её кости болят так же, как изо дня в день болела его детская вера в святость матери. — Не нужна причина. Тебе не нужна была причина. Говорят, любовь к своему ребёнку заложена в женщине самим Господом. Значит, ты любила меня. Такая твоя любовь. И я буду точно так же любить тебя в ответ. Ты же любишь меня, так? — от дыма сознание мутнеет ещё быстрей, и лицо Полли полностью сливается с образом со старой фотографии. Которая всегда в нагрудном кармане. Ведь мама так сильно его любила.       — Да… конечно… Люблю тебя, да, — выдавливает Полли сквозь слёзы, уже даже не пытаясь играть в правду, но ему её больше и не требуется.       Садится рядом с ней на постель, вглядывается в изумрудные глаза. Розовое личико такое мокрое и солёное, тушь потекла разводами, размазана и наполовину съедена помада. Испарина на лбу, кровоподтёк на скуле, кровоточащий носик. Трясутся её вздёрнутые ремнём к изголовью опухающие руки. Какая же она красивая. Сахарное пирожное. Глубоко втянув в себя дым, он наклоняется к ней, зная, что она не посмеет отвернуться в страхе получить больше боли. Только боль может удержать кого-то в цепях и заставить подчиняться, не любовь, любви не существует, есть только извращённые сказки и похоть, таким тугим клубком давящая на пах. Он хватает Полли за подбородок, давлением заставляя приоткрыть рот, а затем серой струйкой выдыхает ей в рот сигаретный дым, делясь проглоченным никотином. Его жест доброй воли. Его благодарность за послушание. Полли закашливается, а дым ест глаза, вызывая ещё больше слёз.       — Моя милая Полли. Моя хорошая девочка, — нежно гладит он кончиками пальцев по её пунцовой припухшей щеке.       Сигарета почти истлела. Не прекращая улыбаться ни на секунду, подносит дымящийся конец к лицу ещё кашляющей Полли и легко прикасается им к её скуле, оставляя подпалённый ожог. Кашель уходит в новый крик, который он спешно зажимает ладонью. Изумрудные глаза бешено расширены, смотрят на него, не мигая. Мычание в руку, протест, дёргаясь всем телом, но ей уже не остановить этого. Она успевает только быстро прикрыть глаза, когда сигарета мелькает так близко от них, а затем вкручивается в веко. Запах палёной плоти жжёт рецепторы, а сигарета тушится в её глазу, спалив тонкую кожу.       Жуткая боль делает из Полли бешеного зверёныша. Она кусает его руку с такой силой, что он ощущает кровь на ладони, но не отрывает её, пока душераздирающий вой не уходит в хриплый плач. Безразлично выкидывается в сторону окурок.       — Я делаю тебе одолжение, — как можно более внятно проговаривает он, когда Полли приоткрывает лишь один оставшийся функционирующим глаз с лопнувшими красными прожилками капилляров. — Этот блядский мир… Зачем на него смотреть? На помойных крыс и закопчённое заводами небо, на зажравшихся олигархов и на голодающих детей, избитых собственными матерями. Тебе это не нужно, моя малышка. Я знаю, что тебе нужно.       Полли больше не пытается вырваться из пут, в единственном глазу застывает стекло отрешения от происходящего. Она перестаёт мычать и обмякает, а по её шее течёт пот. Теперь она не пахнет вишнёвым пирожным. Только кровью, болью и принадлежностью ему — о, она его, это безусловно и неоспоримо. Та самая кукла, которую он искал так долго. Самая похожая. Самая стойкая, раз ещё до сих пор в сознании. Полли безразлично смотрит, как он снимает брюки и откидывает их на пол. Только по коже идут мурашки, когда его хозяйская ладонь гладит её живот и уходит к груди.       — Ты псих, — сорванным голосом шепчет она и так явную истину. — Это ты — Потрошитель из газет…       — А ты — моя милая Полли, та самая Полли-вишенка, которую я искал, — говорит он со всей нежностью, на какую способен его тяжёлый и грубоватый голос.       Церемонии окончены: ласк и так было слишком много. Наминая её не располовиненную грудь, он подхватывает безвольное тело, ставит его на колени, перекручивая ремень. Лицом к изголовью, слегка наклонив вперёд, и Полли только глухо стонет от давления на сломанную ногу. Оценивающе ощупывает её красные ягодицы, стёртые ёрзаньем по покрывалу. От прилива крови к паху звенит в голове, плюёт на ладонь и смазывает давно просящий плоти член. Вдыхает кроваво-табачный аромат Полли, а затем входит внутрь тёплого, протестующе сжимающегося тела с победным хрипом.       — Бля-я-ять! — громко взвизгивает Полли на бесцеремонное вторжение в сухое влагалище.       Так сладко сжимает его: и не скажешь, что шлюху каждую ночь дерут все желающие. А может, просто её тело так сильно хочет избавиться от инородного предмета внутри. Он достаточно крупный, чтобы растягивать её всё сильней с каждым резким толчком, откидывая свою послушную куклу на себя и зарываясь носом в золотые спутанные волосы. Исполняя давние фантазии, наматывает на левую руку кудри и с силой тянет вниз, заставляя запрокинуть голову под её глухой стон.       — Моя… моя хорошая, — бездумный шёпот, подтягиваясь правой рукой к её шее. Впивается зубами в плечо, заглушая хрип удовольствия — такая жаркая, такая тугая, его Полли просто потрясающая в своём шлюшьем предназначении.       Вот, что всегда хотелось сделать с ней, той самой. Выебать, сжимая пальцами горло. Контролируя кислород, становясь личным богом, становясь выше на ступень. Но даже этого не получилось, ведь старая мразь сдохла от цирроза тринадцать лет назад… А Полли здесь. С ним. Всегда будет с ним и останется его.       Она повисает на ремне, и только смешанная со слезами и испариной кровь скользит струйками по телу. Он врывается в неё всё жёстче, с громкими шлепками о ягодицы, кусая покатые плечи до вдавленных следов зубов. Полли лишь скулит от боли каждого толчка и укуса, но он стискивает её шею сильней, находя точку доступа воздуха, тянет волосы до чудящегося скрипа скальпа. Его, его, его. Безумный ритм пульса сжигает лёгкие запахом вишни.       — Говори, — надавливает он на горло, мечтая сейчас только об одном.       — Я люблю… тебя, — тихо и абсолютно безразлично шепчет Полли, и в его груди гремит торжество.       Его любят. Она его любит.       — Да, да, моя милая! — срывается он в стон, сдавливая шею своей Полли уже безо всякого контроля силы. Она сипит, снова пытается дёргаться в отчаянных конвульсиях. Звуки прекрасны, как и рывки в её тело. Он закрывает глаза, кусает истерзанное плечо так жадно, что потрясающе живая кровь проступает во рту. Замирает в самой глубоко возможной точке проникновения. Сжимает в объятиях это тело, самое любимое, отныне и навсегда принадлежащее ему одному. Изливается в ней, слушая последние хрипы и вдавливая Полли сильными руками в свой торс.       И вот оно, мгновение тишины и полного экстаза. Испарины на спине, удовлетворения в венах. Впервые оно кажется абсолютно полным, не требующим через неделю искать новую куклу, потому что найден его идеал. Его милая золотоволосая шлюшка, самая лживая сука на свете. Обмякшая в его руках навсегда, с уничтоженным кислородом в лёгких.       — Я люблю тебя, — шепчет он ей на ухо, прежде чем отпустить. Без тепла этого тела сразу становится одиноко и холодно. Вздохнув, ищет глазами куда-то откинутый нож, находит его на краю постели и перерезает ремень на мёртвых истёртых запястьях.       Бережно укладывает Полли, подложив под голову подушку. Застывший изумрудный глаз смотрит на него с немым вопросом. Пальцы сами касаются золотых локонов, зарываются в них. Она прекрасна. Теперь уже навсегда.       Белое опустошённое тело с золотыми волосами лежит в деревянном гробу. Столько сочувствующих взглядов. Свиньи, мрази, идиоты. Единственное, в чём ему можно сейчас посочувствовать — что не убил её сам.       Ошибка исправлена. Предназначение выполнено. Грудь не давит, его душа отныне свободна. По щекам катятся слёзы счастья, и с широкой улыбкой он ложится рядом с Полли, кладёт голову ей на живот. Обнимает за бёдра, крепко и жадно. Бездумно целует их, все части остывающего тела, до которых может дотянуться.       — Спасибо. Спасибо тебе, — глаза застилает плёнка, влага пачкает её кожу.       Нож всё ещё в руке. Движения лёгкие, исполненные благодарности к его милой девочке, когда он режет своё левое запястье вдоль вены с тихим шипением. Только вдоль, чтобы не было ошибки. Чтобы уснуть рядом с ней и видеть самые лучшие сны.       Сны о девушке-вишнёвом пирожном, которая никогда его не оставит и будет любить вечно.