what is woven into the lives of others

Александр и я встречаемся, чтобы выпить в баре неподалёку от его бруклинской квартиры. — Она довольно скромная, — говорит Александр, взмахивая рукой в воздухе. Он почти не изменился – всё такой же высокий, изящный и совсем не набравший веса. Надеюсь, это не из-за сохранившейся привычки к наркотикам, хотя Филиппа убеждала меня, что Колин старается поддерживать Александра в здоровье и трезвости. — Но плата за аренду сейчас космическая, да и Колину нравится вид на мост. Его волосы, ставшие ещё длиннее, всё время ниспадают ему на глаза. Из-за этого он выглядит моложе. Все мы выглядим молодыми, несмотря на то, что чувствуем себя древними. — Как поживает Колин? — спрашиваю я. Я стараюсь не расспрашивать Александра слишком много о нём самом, зная, что это любезность, а он их не особо приветствует. К тому же он, скорее всего, знает, что Пип уже рассказала о его жизни всё, что мне нужно было знать. — Он больше не в Бродвее, — говорит Александр, улыбаясь, и я замечаю в его глазах проблеск гордости за обычным равнодушием, которое он использовал, чтобы сохранять дистанцию с миром. — У него второстепенные роли в некоторых больших шоу. Если на выходных всё ещё будешь в городе, зайди туда. Он был бы рад тебя увидеть. — И я бы тоже, — говорю я на удивление искренне. Колин всегда был добр ко мне, и я знаю, что он всегда помогал Александру – успокаивал бурю, которую тот всегда носил в себе. — Ну, и когда же ты расскажешь мне, зачем прибыл в Нью-Йорк? — спрашивает Александр с ленивой ухмылкой, напоминая мне о всех тех бесчисленных случаях, когда он мягко заставлял меня рассказать то, чего я не хотел разглашать. — Мередит тебя не устраивает? Он делает хитрое лицо. Я не смеюсь: изображение Мередит, бросающей в меня стакан с вином через всю комнату, слишком свежо в моей памяти. — Не надо, — говорю я, но не резко. — Мередит... Думаю, мы оба всегда знали, что я был временным. Лицо Александра посерьёзнело – лишь чуть-чуть, с лёгкой ухмылкой. — Ага. Вы двое были... Ну, я понятия не имею, кем вы, чёрт возьми, были, но, знаешь, хороша любовь искомая, ещё лучше – рождающаяся без исканий.¹ Вы двое были как раз ничем иным, как «искомым». — Спасибо, — сухо говорю я, не зная, как на это можно ответить, но понимая, что в основном он прав. Мне хочется возразить ради Мередит, сказать, что любовь, которую я испытывал по отношению к ней, была настоящей, независимо от того, как мимолётно мы сошлись, но Александр не в этом обвинял наши отношения, так что я промолчал. — Это не так уж и плохо, — говорит Александр, отодвигая свой напиток в мою сторону, перед этим сделав долгий глоток. Невзирая на отказ от наркотиков, я уверен, что он всё ещё свободный потребитель алкоголя. Половина его бюджета наверняка уходит на спиртное с вычурными названиями. — Может быть, это даст вам обоим шанс двигаться дальше после... ну, того, после чего никто из нас не мог бы двигаться дальше. Он улыбается, плотно сжав губы, и это без всякого предупреждения превращается в гримасу. Может быть, это всегда была гримаса. Мы оба делаем долгий глоток. — Надеюсь, у неё получится, — произношу я, прочистив горло. — Но именно поэтому я, собственно, и здесь. Я хочу показать тебе кое-что и посмотреть, скажешь ли ты, что я схожу с ума, или увидишь то же, что и я. Брови Александра взлетают вверх, но он кивает. Его замешательство очевидно, но, тем не менее, он готов сделать так, как я прошу. Я рад этому. Я достаю из кармана своего пиджака письмо, которое изучал до мельчайших деталей последние несколько недель, моля его о каком-нибудь знаке, каком-то особом смысле, который я до этих пор не замечал; нечто, что не вызвало бы вопросов, а, напротив, подтвердило бы мои подозрения. В письме не было никаких доказательств, и я знал, что не найду их, сколько бы ни искал. Точно так же в нём и не было ничего, что могло бы опровергнуть мою теорию. Я постоянно терялся, вечно пребывал в подвешенном состоянии, умоляя Перикла рассказать мне другую историю вместо той, что была мне представлена. Александр берёт письмо из моих рук, и я знаю, что он увидел имя на конверте, потому что он быстро, не открывая, кладёт его на стол, будто слова могли его обжечь. — Оливер, — осторожно говорит он, его голос – смесь страха, удивления и печали. — Уверен, что хочешь, чтобы я?.. — Мне нужно знать, увидишь ли ты то, что вижу я, — отвечаю я. — Ты единственный, кто может быть в этом объективен. Мередит слишком предвзято к нему относилась. Пип бы только огорчила меня. С Рен я не могу разговаривать. Ты – единственный, кто может судить объективно. Скажешь мне, если там нет ничего особенного. Ты всегда так делал. Его выражение лица разрывается между смехом и чем-то более искривлённым. — Но, — продолжаю я с мягкой настойчивостью, — ты также должен будешь сказать мне, если там есть что-то такое. Сможешь это сделать? — Я попробую, — говорит Александр неуверенно; опасливо забирает письмо и начинает читать слова Джеймса. Я с комом в горле наблюдаю за его лицом в ожидании какого-нибудь знака о том, что он думает. Он остаётся невозмутимым, только озадаченно наклоняет голову. — Перикл, — говорит он спустя несколько мгновений, кладя письмо обратно на стол, и кладёт руки на колени, будто боясь снова до него дотронуться. — Странный выбор. Я бы предпочёл Офелию. В эту же секунду его лицо принимает смущённое выражение, на щеках возникает виноватый румянец. Не могу припомнить, чтобы Александру когда-либо было за что-то стыдно. — Извини. — Всё нормально, — быстро говорю я, желая знать, произвело ли это на него какое-нибудь другое впечатление. — Это его почерк, — говорит Александр, как будто уверяя меня в том, что я и так знаю. — Уверен, что это он написал. Действительно... Я перебиваю его, но не осуждаю за замешательство от своей просьбы. Я не был совсем откровенен, но, с другой стороны, мне нужно его честное мнение. — Я тоже уверен, что это написал он. Но речь... слова... — Они странные, — продолжает Александр, глядя на письмо, но не трогая его. — Я бы больше ожидал от него целый монолог. Ладно, не Офелии, но, возможно, Ромео, ведь он был бы... ты знаешь. Монолог, написанный для тебя. Я не отвечаю – я больше не стесняюсь этого, и Александр воспринимает это за разрешение продолжить. — Но он всегда был немного пуристом², не коверкал слова, как мы. Бессвязным он не был. А это письмо – да. Я позволяю ему продолжить, надеясь, что, пока он говорит, то придёт к осознанию чего-то, как это всегда происходило. — Я имею в виду, если вырвать из контекста Перикла, то, мне кажется, в этом есть некий смысл. Океан и всё такое. Наплывающая смерть. Единственное, что меня озадачивает, это просьба о помощи... Типа, по идее, это письмо – последнее, что он когда-либо писал, и он никогда больше никого не видел. Никогда больше не видел тебя. Он должен был знать, что пройдёт много времени, прежде чем ты прочтёшь его, даже если не знал, что это будут годы. С чего бы ему... Александр вдруг замолкает. По мне проходит горячая волна облегчения. — «...Молю по крайней мере, вас, как людей, я из любви к добру, — читает Александр медленно, в его голосе слышится напряжение, — Меня хоть схоронить, когда умру»³. Мы уставились друг на друга, взгляд Александра непроницаем, пока он снова не заговаривает. — Бессмыслица, — его голос слегка накаляется, как будто он собирается с кем-то бороться – со мной, с миром, с Джеймсом, не знаю. — Как он может просить тебя о помощи, когда он уже умер? Как предсмертная записка может быть с просьбой о помощи, когда ты находишься за тысячу миль, а он... если только он не... Внезапно Александр начинает смеяться, громко и хрипло, и несколько других посетителей бара, сидящие неподалёку, на секунду оборачиваются, чтобы глянуть на нас. Он же вытирает с глаз маленькую слезинку, продолжая смеяться, почти истерично. — Это просто... — Александр заикается. — Это было бы очень похоже на Джеймса. Истинный шекспировский герой из всех нас. Умереть и каким-то образом не быть мёртвым. «Меня хоть схоронить». Тело так и не нашли! Никакого грёбаного тела, чёртов Джеймс Фэрроу. Если бы он действительно был мёртвым, он бы не смог этого спланировать. Невозможно контролировать своё тело, когда оно умерло! Он делает глоток, и я позволяю ему продолжать с этим маниакальным смехом. — Это всегда волновало меня. Нет тела. Я не мог до конца осмыслить это, когда узнал. Не было тела. Не было похорон. Всё было не так, как с Ричардом, этим мерзавцем, истекающим кровью на наших глазах. Утопление. Когда Ричард попытался утопить его – он убил Ричарда, а Ричард убил его. Это было достаточно шекспировским для меня, чтобы не думать, что это могло быть чем-то бóльшим. Возможно, он хотел, чтобы всё так и выглядело. Александр не может перестать смеяться. Он в истерике. Я пару раз хлопаю его по спине после того, как он давится напитком, который пытался глотнуть. — Но Оливер, — его смех вдруг стихает, он смотрит на меня широкими глазами, встревоженный и почти испуганный. — Не... не впадай в отчаяние, если вдруг это окажется не так. Если он действительно погиб. Это не... это не доказательство. Я не говорю, что это невозможно. Если бы кто-то и смог такое провернуть, так это Джеймс. Трагический герой до самого конца. Но тебе не надо таким быть, хорошо? Ты, наконец, можешь перестать быть трагическим героем. — Вообще-то это не так, — говорю я. — Я не трагический герой. — Конечно же это так, — говорит Александр даже почти ласково. — Тот, кто не является трагическим героем, не сделал бы того, что сделал ты. Страдать от стрел ужасающей фортуны. Тот, кто не является трагическим героем, не застрял бы в такой жизни, как у тебя. — Это не так, — повторяю я с чувством. — Я – массовка. Всегда ею был. Но что, если мы всё неправильно поняли? Что, если это не трагедия? Что такое «Перикл»? — Романтика, — с лёгкостью отвечает Александр, затем до крови кусает свою губу. — Твою мать. Конец – Таиса. Мёртвая в море, живая в конце. Воссоединение. Твою мать. — Да, — всё, что мне удаётся сказать, моё тело наполнено горячим и липким облегчением от того, что кто-то ещё может видеть это, что я не схожу с ума, что не хватаюсь за соломинку, которую никто другой не видит. — Мог ли Джеймс солгать? Мог написать это и просто – всё равно умереть? — голос Александра звучит отчаянно. — Нет, нет, он не смог бы проконтролировать то, где найдут его труп, не мог бы быть уверенным, что трупа не будет, если только он всё ещё жив. Это... я не говорю, что это совпадение, Оливер. Это может быть и просто совпадение – но мы ведь говорим о Джеймсе. Если кто-то и мог такое провернуть... — На пляже, — говорю я более чем нетерпеливо. — На пляже в Дель-Норте, лучшая ночь в нашей жизни, вот на что он отсылал.⁴ Должно ли... должно ли это что-то значить? Во взгляде Александра нет жалости – он напуган, наэлектризован, он смотрит на меня, как на самого хрупкого человека, которого он когда-либо видел, но это не жалость. — Это то, чего он хотел от тебя, — медленно говорит он. — Было ли это самоубийство или нет, он знал, что это будет выглядеть именно так – так что это, по сути, его последние слова к тебе. Что они означают, я ни хрена не понимаю. Хочу жить в мире, где Джеймс Фэрроу жив. Но я всё ещё не уверен, возможно ли это. — Я должен узнать, — отрезаю я, не оставляя места для споров, зная, что он поймёт эту мою внутреннюю нужду, которая заполняет меня таким нетерпением и энергией, как ничто другое. Александр грустно улыбается. — Но где, Оливер? В письме нет никакого направления. Ни в одном из его собственных слов. — Ведь это его собственные слова, — мягко произношу я без сомнений, думая о Джеймсе в библиотеке Замка, с карандашом за ухом, приподнявшего брови, глядящего на меня поверх сложенного экземпляра «Перикла». — Шекспир всегда лучше нас высказывал то, что мы чувствуем, или ты забыл? Мы не подражаем, а являемся образцом для других. — Если группа людей уничтожена, нелегко сплотить их снова,⁵ — быстро отвечает Александр, не совсем делая укол, а скорее возражая. — И он был уничтожен, Оливер. Целиком и полностью. — Джеймс не сделал бы всё таким лёгким, — говорю я, забирая письмо оттуда, где Александр его оставил, свободно лежащим посреди стола, и положил его в карман. — Если это – единственное доказательство того, что он жив, значит, он в таком месте, о котором мог бы знать только я. — И где бы это могло быть? Моя улыбка, как и моя убеждённость, с каждой секундой становится все более неуверенной. Вспоминаю последние слова Джеймса для меня. — Ад. Дель-Норте. Нигде. Я не знаю. — Хэй, — говорит Александр, потянувшись через стол и положив руку мне на плечо. Мы не дотрагивались друг до друга с тех пор, как вошли в бар, только пожали руки на входе, и его прикосновение возвращает меня на землю. — Если он жив, ты его найдёшь. Если же он умер, что ж... Не превращай всё в момент из «Ромео и Джульетты», иначе он вернётся к жизни в ту же секунду, как ты из неё уйдёшь. — Я бы не стал, — говорю я довольно неуклюже, потому что не знаю, стал бы я. Если Джеймс мёртв, гарантии нет. Но я мог бы искать его вечно. Он мог бы стать призраком, за которым я буду гнаться всю свою жизнь. Это если вся эта история – трагедия. Я никогда не думал, что это может быть чем-то иным кроме трагедии, пока не вычеркнул Перикла из письма Джеймса. В Деллехере мы не ставили романтических пьес. Иногда они втискивались вместе с комедиями у третьекурсников; «Зимняя сказка» порой мелькала на сцене, но всегда была очень редкой, и никогда – популярной. Романтику сложнее классифицировать, сложнее определить. Они не заканчивались в смерти и хаосе, как трагедии, но также не оставляли после себя неизбежно беззаботного флёра комедий. Романтические пьесы необязательно были о любви. Они были о вторых шансах. Воссоединениях. О мёртвых, возвращающихся к жизни. — Я проверю, — говорю я Александру. Я бы наверняка сказал ему это вне зависимости от того, что он увидел в письме, но то, что кто-то другой, хорошо знающий Джеймса, мог найти в нём такое же скрытое значение, вселяло в меня уверенность. — Не... не говори никому об этом. Не хочу, чтобы они... Чтобы они что? Узнали, что Джеймс, может быть, жив? Узнали, что я настолько его жажду, что готов снова пожертвовать свою жизнь – неважно, жизнь одиночки или жизнь с Мередит, – только ради шанса снова его встретить? «Ты потратил на него слишком много лет» — сказала бы Мередит. Филиппа была бы добрее, она бы пригладила мои волосы, поцеловала в щёку и сказала: «Жизнь – не трагедия, не комедия и не романс. Жизнь не подчиняется правилам как Шекспир. Иногда смерть может ничего не означать. Иногда это просто смерть». Я думаю о Рен на похоронах Ричарда. «Может быть, каждый раз, когда мы впускаем горе, мы также немного выплёскиваем его наружу, и в конце концов снова учимся дышать. Остальные из нас должны двигаться дальше». Но причина, по которой я сюда пришёл – это Александр, злодей, который на самом деле никогда им не был, даже с его тёмными волосами, белыми зубами и истерическим смехом. Он никогда не был злодеем. Не для меня. Александр улыбается мне. Без печали, без страха. Просто улыбка. — Я никому не скажу, — обещает он. — Но ты должен будешь сказать мне, если найдёшь его. Полагаю, где бы он ни был, мёртвый или живой, он не хочет, чтобы его нашёл кто-то кроме тебя. Мне не нужно его видеть – я просто хочу знать. Смерть Ричарда будет преследовать меня вечно, но если я смогу избежать смерти Джеймса? Я был бы чертовски рад. — Я скажу тебе, — обещаю теперь я. Я не пытаюсь позволить своим мыслям зайти слишком далеко насчёт последствий всего этого, о том, чего бы хотел Джеймс, потому что если я позволю себе начать думать о том, что он непременно жив, что я смогу снова видеть его лицо, слышать его голос и смеяться, иметь возможность дотронуться до него, то никогда уже не смогу остановиться, и неважно, какое доказательство всплывёт передо мной. — Где ты начнёшь? — спрашивает Александр, и я пожимаю плечами. — Я жду одобрение, которое пройдёт через Колборна, насчёт длительности моего испытательного срока, — отвечаю я. — И мне нужно будет получить паспорт, что не так уж и просто для бывшего заключённого. До тех пор я проведу небольшое расследование. Схожу на Дель-Норте. Я не ожидаю встретить его там, просто... может, найду что-нибудь. Александр снова кладёт руку мне на плечо. — Что ж, ты знаешь, где меня найти, если понадоблюсь. И как бы всё ни кончилось, отправь Пип открытку. Она уже четыре раза мне написала, хочет увериться, что ты благополучно сюда добрался. Я смеюсь, и мы переходим на более лёгкие темы, говорим о Колине и авангардном театре. Я останусь до конца недели, схожу посмотреть выступление Колина. Это меньшее, что я могу сделать.

***

Возня с бумагами проходит, но занимает слишком много времени. Я беспокоен, неуверен, мотивирован, отчаян. Отправляюсь на Дель-Норте, вдохнуть морского воздуха. Я узнал, что отец Джеймса мёртв – он умер за восемь месяцев до того, как Джеймс пригнал свою машину в океан и оставил её там навсегда. Это могло ничего не значить. Но это также могло и означать, что у Джеймса было теперь достаточно денег для того, чтобы исчезнуть. Это бы многое объяснило. Александр прав. Если бы кто-нибудь мог так поступить, то это точно был бы Джеймс. Раствориться в воздухе, как будто его никогда и не было. Какое-то время я сомневался в том, что он вообще существовал. Пока я сидел в своей бывшей комнате в Деллехере, мне было сложно поверить, что кто-то как Джеймс, яркий и светящийся, находящийся рядом со мной, был реален. Трагический герой. Ни один трагический герой ни разу не изменял концовку. Но Джеймс мог стать первым. Есть места, которые мы с Джеймсом обсуждали. В моих воспоминаниях потускнели не только дни – прошедшие десять лет размылись в моей памяти, но те четыре года я помню кристаллически чисто. Мы говорили о Лондоне и театре «Глобус», конечно. Это был очевидный выбор, но Джеймс всегда был умнее этого. Может, Италия? Рим – отсылка к «Цезарю», когда всё пошло наперекосяк. Или, может, «Король Лир» – Дувр, место, где мы в первый раз поцеловались. Шотландия для «Макбета». Это был сильный претендент, ведь он почти утонул в первый раз в ту ночь, когда был Макбетом. Или Греция, где зародился сам театр. Где Перикл нашёл Таису? Вот на чём я остановился, и не только потому, что в Турции с таможней всё обстоит гораздо более мягко. Метафоры Джеймса отлично подходили. Я всегда его понимал, как вторую натуру, как половину самого себя. Если Перикл – исходный материал, значит, Джеймс им и будет. Так что я отправляюсь в Турцию. Антакья, Тарсус, Сельчук. Больше всего надежды у меня было на Сельчук. Я сообщаю таможенному контролю, что выезжаю в течение четырёх недель. На самом деле, мне тоже хочется исчезнуть. Сельчук не был первой моей остановкой, но он оказался первой остановкой, которая хоть что-то значит. В Турции я чувствую себя более чем потерянным, так, будто города вокруг могут меня целиком поглотить. Или, скорее, что они могли целиком поглотить Джеймса. Как мне найти одного человека во всём этом беспорядочном мире? Прошли две недели в Сельчуке, и я ещё ничего не видел. Я не могу быть одновременно повсюду, я навожу справки, опрашиваю всех в округе; у меня есть фото Джеймса – снимок полароида, взятый у Александра, сделанный в разгаре лета третьего курса, яркий и сияющий. «Мне надоело играть влюблённых дураков» — говорил Джеймс, и вот он я, играю такого дурака, и буду играть его до конца своих дней, моля о весточке, о том, чтобы кто-нибудь сказал мне, что знает его; о том, чтобы увидеть вспышку его волос в толпе или какое-нибудь весомое доказательство того, что он где-то в этом мире. Я не ожидаю найти его так сразу – мир такой обширный и гигантский, а Джеймс такой маленький, и может просто покоиться на дне океана. После этого я направлюсь в Шотландию. Я начну от Перикла и до Макбета, потом последую за Эдгаром в Дувр. Это были три мои главные догадки. Не хочу возвращаться в Америку. Мне хочется продолжать искать, двигаться, гнаться за ним вечно. Если бы я только мог добраться до него... Время – мудрейший советчик⁶, напоминаю я себе, всё ещё застрявший на Перикле. Что-то это да должно и значить. Я беру чашку чёрного кофе, сидя снаружи неподалёку от руин⁷ и раздумывая о том, какой у меня план. Продолжить заниматься этим легально? Или взять какую-нибудь новую личность, реально стать преступником, который никогда не сможет вернуться домой? Знай я точно, что Джеймс здесь, решение бы даже и не было решением. Как бы то ни было, я был пресыщен бездействием, неспособностью и неудачей. — Не Вы ли приходили сюда на днях? — спрашивает меня официантка, забирая монеты из моей протянутой руки. — Ещё спрашивали о ком-то? — Да, — ответил я, по привычке вытаскивая фото Джеймса из своего бумажника. Это был не единственный способ поиска – я ходил по местам, которые, как мне казалось, могли быть символичными, но, конечно же, Джеймс бы не сидел на одном месте целыми днями ожидая меня, если я вдруг появлюсь. У него была своя жизнь, где бы он не находился. Он мог исчезнуть, чтобы наконец быть свободным – от Деллехера, от вины, от меня. Глубоко в душе я знал, что это не так. Вина Джеймса будет следовать за ним. И я тоже. — Эй, мне кажется, я его знаю, — говорит официантка, взглянув на фото Джеймса, и я настолько поражён, что сначала даже не расслышал её. — Это же Алекс, да? — Я... что? — спрашиваю я, таращась на неё. Она кивает, немного колеблясь, не совсем уверенная, и я чуть ли не падаю на колени на этом же месте. — Алекс? Алекс. Алекс – как Александр. — Да, он рабочий сцены при той бродячей шекспировской компании, которая приезжает по выходным, когда много туристов, — объясняет девушка. — Они выступают на руинах. Ты должен был видеть брошюры, они тут повсюду. — Я видел, — слабо говорю я. Я проверял библиотеки, руины, любые места, где Джеймс мог быть распознан кем-нибудь, и последним местом, которое я собирался проверить, было это выступление в пятницу, правда, моя надежда уже стала угасать, потому что городок был совсем не такой большой, как те, которые я посетил до этого. Мои силы начинали иссякать. — Вы сказали, он рабочий сцены? Откуда Вы его знаете? — Моя сестра – актриса у них, я обычно хожу посмотреть на их выступления, — отвечает она, пожимая плечами. — Он несколько раз выпивал вместе со всей компанией. Американец. Тихий парень. Образованный. У него всегда при себе книга – обычно какая-нибудь потрёпанная копия того или иного шекспировского произведения. Выглядит гораздо моложе, чем на этом фото. Он что, сбежал в театр или что-то в этом роде? — Что-то в этом роде, — отвечаю я еле дыша, неуверенный, что смогу теперь говорить нормально и не задохнуться. Кажется, что это сон. Кажется, что это кошмар. Это больше не кажется «Периклом», теперь это ощущается как «Король Лир». Такое чувство, будто я пробираюсь сквозь дебри, пытаясь добраться до пятницы; такое чувство, будто у меня вот-вот выдернут землю из-под ног. Я всё ещё мыслю так, будто это трагедия, но на деле они ставят «Бурю». Девушка сказала, что он рабочий сцены, но я могу видеть Джеймса только как Фердинанда, сначала как будто утонувшего в море, но вернувшегося в конце и играющего в шахматы. Джеймс бы играл в шахматы. Я мог найти Джеймса, играющего в шахматы. Интересно, почему он не играет? Может, это слишком больно? Может, его здесь даже нет. Может, я попросту выдумал эту девушку из кофейни. Я увижу его затылок, подбегу к нему, разверну его, только чтобы обнаружить, что это кто-то с похожим изгибом плеч и блеском волос, и мои поиски продолжатся. Может, я просто выдумал Джеймса. Выдумал Деллехер. Может, всё это было лишь в моём воображении. Я ни разу не был на постановках с того раза, когда сам выступал – с «Короля Лира». Я не думал, что вид постановки Шекспира может причинить мне такую неожиданную боль. К этому времени я уже должен был его возненавидеть, но нет. А ведь будут антракты. Они пугают меня. Я помню свой последний антракт в мельчайших деталях. Мои последние мгновения свободы. Мои последние мгновения с Джеймсом. Если он будет там сегодня вечером, то это будет того стоить. Если он будет там, я не замедлюсь ни на секунду.

***

Я протискиваюсь мимо фальшивых баррикад за кулисами, чтобы добраться туда, где за импровизированной сценой толпятся актеры. На меня бросают странные взгляды. Я протягиваю фото Джеймса в общем направлении. — Алекс... — требовательно говорю я, более чем нетерпеливо. Одна из актрис замечает мою растущую тревогу и быстро отвечает: — Да, Алекс здесь. Курит, скорее всего, где-то неподалёку... Она жестом указывает направление, и я прохожу мимо актёрского состава, никого и ничего не замечая, с ощущением того, как по моему телу расползается что-то вроде ужаса, предвкушения, восторга, пока что не знаю; узнаю, если увижу его; мне нужно продолжать напоминать себе, что ничего может и не случиться, ничего может и не случиться, ничего может и не... Я вижу его затылок. Это может оказаться любой другой парень, по голове и плечам которого скользит свет вечернего солнца, но он поворачивается, я могу видеть очертания его лица, и это он, это он, это и есть он. — Джеймс, — только и удаётся мне прохрипеть; он поворачивается ко мне всем лицом. Мы уставились друг на друга. Он стал старше, но уже не выглядит больным, каким я видел его в последний раз четыре года назад. На лице лёгкая щетина, присутствует некая резкость черт, которую я не узнаю, но это Джеймс. Это Джеймс. Джеймс Фэрроу напротив меня – живой и не утонувший. Он делает вдох, улыбается, снова делает вдох, заикается. Сигарета выпадает из его руки, как будто он больше не может совладать с собой. — Оливер, — говорит он, и несмотря на то, что голос его резок, он наполнен изумлением, будто он не может поверить, что я здесь. Вот доказательство. Вот то доказательство, которое я искал. Я могу перестать сдерживаться, перестать заставлять себя оставаться беспристрастным, оставаться циничным. Я кидаюсь ему навстречу, меня больше ничего не волнует. Он встречает меня на полпути. — Боже, — я задыхаюсь в его плече, прижимаюсь к нему лбом и не могу перестать всхлипывать. — О Боже, ты жив. — Мне жаль, мне жаль, мне так жаль, — говорит Джеймс мне в шею. Мне сложно поверить, что это действительно он. — Прости меня, Оливер. — За что? — говорю я, высвобождаясь, чтобы посмотреть на его глаза. Всё ещё серые. Всё ещё с золотым окаймлением. Наполненные слезами. — Джеймс, ты жив, тебя не за что прощать. — Это действительно всё, что тебе от меня нужно? — спрашивает Джеймс, беспомощно смеясь и проливая слёзы. — Да, — однозначно отвечаю я. — Я думал, что ты, мерзавец, мёртв. Я хотел бы злиться на тебя за то, что ты позволил мне так думать, но никогда не смогу, потому что ты жив. — Я надеялся, что ты поймёшь моё сообщение, — говорит Джеймс, хватая меня за локоть и прижимая к себе с большими и испуганными глазами. — И ты понял, не так ли? Я имею ввиду, раз ты здесь, ты должен был. — Я понял, — говорю я. — Я получил твоё письмо только когда был выпущен – никто и не рассказал мне ничего, Джеймс. Я вышел и думал, что ты всё ещё там, дома. Письмо дошло до меня не сразу, и его смысл не сразу так легко мне дался. Можешь ли ты представить... — Господи, — говорит Джеймс, с широко раскрытыми глазами, полными тревоги. — Я должен был уйти, Оливер, должен был, иначе я бы действительно убил себя. Я бы остался, если бы мог. Но я мог либо умереть, либо исчезнуть. Я не мог жить там наедине с собой. — А здесь можешь? — спрашиваю я, окидывая взглядом развалины вокруг нас. — Нет, — отвечает Джеймс со смешком, который показался мне менее горьким, чем я ожидал. — Я никогда не смогу жить наедине с собой. Ричард шаг за шагом преследует меня, вне зависимости от того, как далеко я убегаю. Но я не мог продолжать быть там, быть собой. Мне ужасно хотелось умереть, но я знал, что попаду в ад, и это очень меня пугало. И видеть тебя... Боже, видеть тебя причиняет боль сильнее всего. Это был лучший способ выжить для меня; да и для тебя, я думал, тоже – жить без меня. Так, чтобы когда ты вышел, у тебя была возможность начать новую жизнь. Но я не мог не оставить что-нибудь для тебя на случай, если бы ты вдруг захотел меня разыскать. — Что? — говорю я; половина сказанного им не имеет смысла. — Джеймс, жить без тебя никогда бы не было лучшим решением для меня. Ты... ты для меня всё. Ты – единственная причина, по которой я прожил все эти десять лет. Не подумав, я беру его руку в свою. — Пропади моя душа, но я люблю тебя, а разлюблю – вернётся хаос.⁸ Джеймс выглядит так, будто сейчас взорвётся, по его щекам текут слёзы. — Боже, Оливер, я люблю тебя. Я бы никогда не подумал, что ты... — Я влюблён в тебя, — мне нужно утвердить это, быть уверенным, что он понимает, мне нужно наконец сказать ему эти слова, мою единственную правду, мою константу, слова, которые преследовали меня так же, как и сам Джеймс. — Я был влюблён в тебя почти пятнадцать лет. — Я не понимаю тебя, никогда не понимал, — говорит Джеймс, улыбаясь сквозь слёзы. — После всего, что тебе пришлось пройти из-за меня... Я – злодей в твоей истории. В историях всех остальных. Я... — Нет, — прерываю его я. — Это не трагедия. Это романс – это «Перикл». Путь окончен, если встречей истинной любви отмечен.⁹ — «Двенадцатая ночь», — говорит Джеймс, будто я не знаю, его губа вздрагивает. — И это – то, что мы есть? — Во всех смыслах кроме буквального, — говорю я; наши пальцы медленно переплетаются. — К чёрту трагических героев, Джеймс. Все мы – трагические герои, если так подумать; мы также и трагические злодеи. Так что пора, чёрт возьми, перестать думать об этом. Взгляд Джеймса смягчается, но прежде чем он успевает что-то сказать, его прерывает голос со стороны сцены. Мы двое отделились от этого мира и совершенно забыли, что пьеса всё ещё продолжалась. — Алекс, иди сюда, помоги с декорациями! О, а это кто? Оказавшись перед нами, он резко останавливается – это невысокий жилистый мужчина, который смотрит на Джеймса немного смущённо, очевидно, потому что мы оба в слезах. — Привет, Адам, у меня сегодня неожиданная компания, — говорит Джеймс ему, поворачиваясь ко мне со спокойнейшей улыбкой. — Это Оливер, мы вместе учились и не видели друг друга несколько лет. Остальные не будут против, если я пойду выпью с ним или что-то в этом роде? — О, да, конечно, — он неуверенно смотрит на меня, моргая с небольшой долей подозрения. Я вдруг осознаю, что мы всё ещё держимся за руки. — Но тогда тебе, скорее всего, не заплатят за этот вечер. — Ничего, — говорит Джеймс. — Идём, Оливер, давай... Он тянет меня прочь со сцены навстречу вечернему сумраку; наши руки по-прежнему переплетены, пока мы разговариваем. Раньше я об этом мечтал. — Алекс? — спрашиваю я, и Джеймс краснеет. — Ну, по крайней мере, я не собирался назваться Оливером, — вполголоса отвечает он, наши плечи соприкасаются. — Почему ты рабочий сцены? — спрашиваю я. — Откуда ты это узнал? — вопрошает он, сверкая глазами в моём направлении. — Я показывал людям твоё фото, — говорю я. — Кто-то тебя узнал. Благодаря твоему письму я понял, что ты жив, но больше я ничего не знал. Он морщится и ещё крепче сжимает мою руку в своей хватке. — Прости. Мне следовало оставить тебе настоящее чёртово письмо, а не эту загадку, но я боялся, что его может открыть кто-нибудь другой. Или что тебе вообще будет всё равно. Если мне становилось плохо, я мог думать, что ты его просто ещё не разгадал. Прости, это было эгоистично. Я работал над тем, как быть менее эгоистичным, но я ещё не готов. — Тебе повезло, что я хорошо тебя знаю, — говорю я, почти доверху переполненный нежностью. — Турция – это первое место, в котором я тебя искал, не считая Калифорнии. Но я знал, что там тебя не будет, просто хотел проверить. — Кто знает, что ты здесь? — спрашивает он, но я качаю головой. — Сначала ответь на мой вопрос, — говорю я. — Почему ты рабочий сцены? Взгляд Джеймса становится задумчивым, он замедляет шаг. — Не думаю, что когда-нибудь смогу играть снова. Каждый персонаж, которым я был – они все остались внутри меня. Я перенял все их трагические недостатки. Я так больше не могу. — Ты мог играть только в комедиях, — предлагаю я, в основном шутливо, и Джеймс придвигается ближе ко мне. — Не без тебя, — говорит Джеймс так тихо, насколько это возможно. — Это стало моей философией – не без тебя. Мысль о том, что ты сидишь в тюрьме, не живёшь свою жизнь – как я мог жить свою? В Калифорнии это было слишком сложно. Я знал, что мне нужно было не жить где-нибудь в другом месте, иначе я бы просто... умер. Он прочищает горло, громко и целеустремлённо. — Ну так, кто знает, что ты здесь? — Детектив Колборн, — говорю я, и Джеймс издаёт удивлённый звук. — Нужно было, чтобы он потянул за несколько ниточек, чтобы я без проблем уехал за границу. И Александр знает, что я ищу тебя. Кстати, нужно будет сообщить ему, что ты всё-таки жив. Если хочешь рассказать об этом кому-нибудь другому – это твоё дело, но я обещал Александру, что скажу ему. Он будет польщён, когда узнает, что ты используешь его имя. — Только первое имя, пусть не слишком зазнаётся, — говорит Джеймс не без симпатии. — Можешь рассказывать ему, но... не думаю, что смогу вынести, если ещё кто-нибудь об этом узнает. О том, что я солгал им – опять, но я этого не хотел. Я просто не хотел умирать. И не хотел, чтобы единственные на этой планете важные для меня люди думали, что я убийца – убийца, которому сошло с рук преступление. Уж лучше быть мёртвым. — Всё нормально, — говорю я, склонившись к нему. — И тебе это не сошло с рук, Джеймс. Никому из нас. Мы все были сообщниками – и все поплатились за это. Мы все... мы все остановились в прошлом, застряли в нём навсегда. Нам никогда этого не избежать. — Я бы всё сделал, чтобы вернуться в прошлое, — говорит Джеймс, но я мотаю головой. Дело не в том, что я не сожалею, но я знаю, что лучше не надеяться на то, что взгляд в прошлое может помочь. — А я нет, — говорю я. — Если бы мы вернулись в прошлое, то пропустили бы этот момент. — Этот момент лучше? — немного отчаянно вопрошает он. Мы поднялись на руины, за нашими спинами – закат. Вечернее солнце подчёркивает его силуэт. Каким-то образом в реальности он ещё красивей, чем в любой из моих мимолётных мечт. Они бы не продлились долго. А этот Джеймс – да. — Не знаю, лучше ли, — говорю я, глотая страх, гордость и всё прочее. — Но это – то, что у нас есть. И это даже больше, чем я когда-либо мог представить. Я хотел, чтобы ты был там – чтобы когда я вышел из тюрьмы, ты бы меня ждал. Услышать, что ты мёртв, было ужасно – хуже всех этих десяти лет вместе взятых. Но ты здесь. Ты реален, ты стоишь напротив меня. Всё, о чём я когда-либо мечтал – это... ты. Он поднимает на меня взгляд, смотрит на меня почти по-мальчишески, будто нам снова двадцать один, будто мы можем просто закрыть глаза и вернуться обратно. Мы сливаемся в поцелуе, выливая друг на друга годы сдерживаемых эмоций. Джеймс кусает мою губу, я запускаю руку в его волосы. Это больше, чем я могу вынести, и всё же я продолжаю двигаться, спускаюсь вниз по его челюсти, зарываюсь лицом в его шею, испуская череду мольб, стонов, всего. Десять лет канули в Лету. Мы могли быть в Деллехере. Могли бы быть в Замке. Мы могли бы быть молодыми и невинными, без всей этой трагедии. Может быть, мы уже не трагедия. Мы неуверенно отстраняемся друг от друга. Джеймс улыбается ярче, чем когда ему было восемнадцать и он не знал, какой станет его жизнь. Это стоит всего. — Я живу неподалёку отсюда, — говорит Джеймс, задыхаясь от смеха и прижимаясь ко мне. — Как... как долго ты здесь пробудешь? — Джеймс, — я бросаю на него пристальный взгляд, поражаясь, как он может задавать такой вопрос после всего этого. Ему следовало бы знать. Может, я виноват в том, что не сказал ему. А может, он виноват в том, что позволил своему чувству вины взять верх над всеми остальными эмоциями. — Очень долго. Вечно. Джеймс зарывается в моё плечо, из-за чего я спотыкаюсь об тротуар. Я не вижу его лица, но знаю, что он плачет – да и я плачу тоже. — Я люблю Вас больше всего на свете, — говорю я ему, позволяя своей щеке лежать у него в волосах. Он фыркает от смеха, поворачиваясь ко мне лицом; серые глаза, яркие и мягкие одновременно, смотрят на меня. — Не странно ли это?¹⁰ — отвечает он, и я качаю головой. — Это не странно, — говорю я. — Это – всё. Он снова целует меня. Не думаю, что когда-нибудь мне это надоест.