Обреченные быть

Все бы было иначе, когда бы можно было б совсем не дышать Все бы было иначе, когда бы он не знал бы, как ты хороша Пикник «Самый звонкий крик — тишина»

— Твоей вины здесь меньше, чем ты думаешь, Рон. — Смотри, — он повернулся к Гарри, но не взглянул в глаза. От этого сложилось странное ощущение, будто он слепой. — Когда он вылетел из моего сознания, мы очнулись примерно одновременно. Честно — я думал, голова у меня расколота. Но я смог подняться, на ноги встал сам. — Рон, к чему ты... — Слушай, — оборвал он таким тоном, что Гарри безропотно умолк. — Я смог встать, смог к нему подойти. А он... — Рона передернуло, как в ознобе. — Он меня, кажется, даже не видел. Он плакал. Не мог на четвереньках толком устоять, понимаешь? Гарри кивал, не в силах отвести взгляд. Рон думал о треснувшей голове. Гарри чувствовал, как разрастается трещина в груди. — Не знаю, почему его так сильно долбануло. Он был безоружен. Не то что не опасен, а вообще беспомощен, хуже слепого котёнка, — Рон снова закашлялся и отвернулся. Гарри знал, что это значит. — И я стал его бить. А потом добивать. Я же убивал его, Гарри. Убивал беззащитного. Он мне даже не враг больше... Рон уткнулся лицом в сгиб локтя и затих, лишь по спине и плечам пробегала крупная дрожь. Гарри был раздавлен. Словами Рона, диким напряжением от спасения Малфоя. Эта короткая операция отняла массу сил, он не был готов к такому. Знал, что со стороны выглядит молодцом. Просто умел держать вид. Но каково ему внутри — редко и мало кто понимал. — Ты ещё кое-что должен знать, — глухо проговорил Рон, не поднимая головы. Гарри обратился в слух. — Я не могу покинуть Гермиону, пока она не родит. — Я понимаю... — Нет! Не понимаешь. Не могу, потому что умру, если покину без неё хотя бы городишко. Малфой позаботился. Связал меня Непреложным обетом, а я почему-то на это пошёл. Гарри бросило в жар. — Ага. То есть вот он, — Гарри махнул в сторону палаток, — и ты, вас даже по углам не развести? — Слова подбирались какие-то идиотские. Но ситуация его пугала, и не хватало времени собраться с мыслями. — Нет, — тихо произнёс Рон, по-прежнему не глядя на Гарри. — Мне придётся быть рядом и дальше. И ему, естественно. Я не знаю, как в её сторону смотреть, понимаешь? Гарри понимал. Он сам смог бы, но он — это он. Его друг не обрастал цинизмом год за годом в аврорате и министерстве. — А кто свидетельствовал твоему обету? — Ходжес. Не знаю, спонтанно он это придумал или заранее... Малфой. Но сначала врал, что доктор — маггл. Потом оказалось, что волшебник. Рон прикурил очередную сигарету, глубоко и медленно вздохнул. — Видишь, он был у меня в голове, а я в его влезть не могу. Хотя, черт его знает теперь... Мы все тут плаваем в каком-то странном дерьме, где, похоже, всё возможно. Гарри отвернулся, зачем-то потрогал шрам. Если бы шрамы ограничивались лишь видимыми следами. * * * — Я очень хорошо... запомнил, — прохрипел Драко, заставив Гермиону подскочить на месте. — Что не должен трогать... твоих друзей. — Драко, не говори, — попросила она. Схватила его запястье, проверила пульс. Сердце билось часто, как у птицы. — Береги силы. — Может, попросишь и... и своих друзей не трогать... меня, — продолжил он, игнорируя её просьбу. — А если уж... Пусть доводят дело... до конца. Ну вот. Она так и думала. Она знает его, уже очень неплохо знает. — Драко, Гарри вытащил тебя из пропасти, — сказала она, вглядываясь в то, как шевелятся его губы. Слова пока давались ему с трудом, но молчать он явно не собирался. Это радовало, жизнь из него никуда не делась. Пусть будет собой, исходит ядом, задевает и уничтожает, как умеет. Пусть только живёт. — Я не просил, — выдавил Малфой. — Но раз так... скажу ему спасибо. Когда встану. Издалека, — разбитые губы скривились в подобии усмешки. — Знаешь, это необязательно, — ответила Гермиона. — Ему довольно многое не нужно объяснять. Пока тебе трудно спорить, я скажу, — она слегка улыбнулась, хотя глаза щипало. — Гарри — умный, добрый и чудовищно ответственный. Хитрый, расчетливый. Нынешний Гарри. Он совсем не идеал, знай, что я это знаю. Я вообще знаю его, пожалуй, лучше, чем кто угодно из наших с тобой общих знакомых. Лучше, чем ты, согласен? — Н-ну-у, — промычал он неопределённо. Её это вполне устраивало. — Так вот. Постарайся усвоить простые вещи. Ты сейчас нужен мне как никто и никогда. Без тебя просто опасно. Гарри понимает это. Уже понимает. А значит, сделает всё, чтобы ты был рядом со мной живым и... — она замялась. — Живым. Лицо Драко напряглось — Гермиона догадалась, что он пытается открыть глаза. Даже если получится, отёк ещё не сошёл, и увидит он немногое. — Ш-ш-ш, — она погладила его по щеке, успокаивая. — Потерпи немного. Правда, немного. Отеки сойдут, станет легче. Слушай, — пока он в сознании, нужно сказать ему, тянуть ни к чему. — Тебе нужна помощь врача. Скажи, есть смысл позвать Ходжеса? Чтобы тебя посмотрел специалист, не привлекая лишнего внимания. Гермиона чувствовала себя мерзко, говоря это. Но внимание местного отдела магического правопорядка не пошло бы на пользу никому из них. — Ходжес может кого-то посоветовать, — проговорил Драко. — Права. Позови его. Дальше решим. — Хорошо, — она погладила его по руке. — Вызову. Скажи, чтобы я была в курсе, как вообще ты с ним договорился? Что уместно, а что нет? — Зови его всегда... когда нужен доктор, — Драко закашлялся, скривившись так, будто в его лёгких торчала пара ножей. — Считай, что он наш... семейный врач. Гермионе хотелось смеяться и плакать одновременно. В целом, её пугала собственная реакция на то, что случилось. Предстоящая реакция. Она не сомневалась, что её спокойствие сейчас — аванс, который она непременно отработает позже. И неизвестно, как поведёт себя Люциус... после. Когда его сын уже не на грани. — Ты выпила таблетки? — прошелестел Драко, хмурясь. — Шёл же... спросить. — Да, — выдавила она и прижала руку к губам. Он всё равно не видит. Наружу рвался истерический смешок. Вот и реакция, господи, дай немного времени, ещё чуть-чуть. Драко кивнул, вздохнул и затих. Гермиона посидела ещё несколько минут, беззвучно давясь рыданием, чтобы убедиться, что он спит. И вылетела из палатки. * * * — Я бы настоятельно советовал посетить меня в больнице, — озабоченно сказал доктор Ходжес, закончив водить над ним палочкой. — Когда вернётесь с отдыха. В целом, за исключением очевидных травм, он в порядке, — он оглядел компанию изваяний, стоящих в палатке. Отёк спадал, и Драко мог видеть почти нормально. Как утром. Не то чтобы он проголодался, скорее, наоборот, но судя по солнцу, время перевалило за обед. — Однако, учитывая степень нанесённого ущерба, — добавил Ходжес, — лучше будет пройти небольшое обследование. Я это устрою, если решите. — Спасибо, доктор, — поблагодарила Гермиона. Тот кивнул. — И, пожалуйста, будьте осторожны, — обратился он к Драко. — В горах новичку опасно. Не гуляйте один... держитесь товарищей. Губы Драко дёрнулись — хотелось надеяться, это выглядело улыбкой, а не гримасой. Он прикрыл глаза в знак согласия. И просто потому, что устал. Чувствовать себя немощным, потому что избит, странно успокаивало. Обычные объяснимые причины. Ходжес выписал назначения, убрал палочку и попросил проводить к удобному месту аппарации. — Берегите себя, мисс Грейнджер, — он учтиво склонил голову, — мистер Поттер. Драко уставился на Ходжеса. Поттер и Грейнджер переглянулись. — Вы не настолько изменились, господа, — улыбнулся тот. — Сохраняйте своё инкогнито. Частная жизнь священна, — он поднял палец, подчёркивая важность своих слов. — Я вас провожу, — Поттер шагнул к выходу, вежливо пропуская доктора вперёд. — До встречи, — Ходжес покинул палатку. — Ты... расскажешь мне, что там случилось? У вас с Роном, — Гермиона села у его лежбища, скрестив ноги по-турецки. В её глазах читалась примерно сотня баллов тревоги по десятибалльной шкале. Драко глубоко вдохнул, задержал дыхание, медленно выдохнул. — Я стал лучше его понимать. Грейнджер склонила голову набок, продолжая сверлить его взглядом. — Приятно слышать. За это он тебя так отделал? — Я причинил ему боль, — ровно ответил Драко. — Он ответил тем же. — Зачем?! — Ненамеренно. — Как вы бесите меня, — тихо и зло произнесла Гермиона. — Оба. Я говорила с вами так и эдак, чёрт вас дери, не знаю, какие ещё слова... — Я клянусь тебе, — перебил Драко, — я приложу все усилия, чтобы такого не повторилось. — Ты уже обещал, нет? — прищурилась она. — И он обещал. А потом он превращает твоё лицо в фарш, и ты делаешь из меня дуру своими загадочными высказываниями! — её голос взвился. — Я чуть не превратил в фарш его мозги, — сквозь зубы выдавил Драко, морщась от боли. Гермиона, ахнув, осеклась. — Я же сказал: стал понимать его лучше, — простонал он, пытаясь найти положение, в котором отпустит боль. — Дай обезболивающее, пожалуйста. Она молча плеснула в стакан зелья из склянки и протянула ему. Драко выпил и откинулся на подушку, переводя дух. — Ты ненамеренно провалился в его... воспоминания? — Гермиона пыталась восстановить картину. — И какие? — Я не скажу, — честно ответил он. — И он не скажет. И не надо. Лучше бы этого не было, но раз вышло как вышло, просто будем жить с этим дальше. Она смотрела на него с минуту. Драко не видел, но её взгляд жёг кожу. Потом она поднялась на ноги и, не сказав ни слова, вышла прочь. Когда он проснулся, Гермиона лежала головой на его животе и увлечённо читала книгу. Драко сдержал улыбку, чтобы не выдать себя и снова закрыл глаза. Лежать бы так вечность: с приятной тяжестью на животе и в тишине. О ней говорил Уизли утром. Уизли... ГЕРМИОНА! Он вздрогнул всем телом, Грейнджер подскочила. — Ты чего? — она испуганно таращилась на Драко. Тишина. Помечтал, и будет. — Сон дурацкий, — пробурчал он в ответ, избегая смотреть в глаза. Однажды их маленькое насквозь больное сообщество просто сольётся в один больной разум, чтобы генерировать больные идеи на основе больных воспоминаний. — М-м. Как себя чувствуешь? — Ну-у, — задумался Драко, — Хогвартс-экспресс, пожалуй, меня больше не переезжал. Так, пара пинков Гремучей ивы... — он всё-таки взглянул на неё и рассмеялся. Облегчение на её лице могло заменить ему обезболивающее. Жаль, не Костерост. — Как ты сама? — Ничего, — ответила Гермиона, подумала и призналась: — Устала. Как думаешь, сможешь подняться и... ну, не знаю. Пройтись? — Думаю, да, — отозвался Драко. Ему до смерти надоело лежать. — Ноги-руки же у меня целы. Если обойдёмся без восхождений, я бы погулял. — Обойдёмся, — улыбнулась она. Протянула руку и осторожно погладила его по волосам. Драко сощурился, готовый заурчать, словно довольный кот. — Ты, главное, держись товарища. Он поймал ее руку и прижал к своей щеке. Его накрывали странные чувства. Злость на рыжего словно сгорела — Драко не мог представить иного пути ей исчезнуть. Или отошла так далеко, что почти не трогала. Зато чувства Уизли к Грейнджер будто добавились к его собственным. Драко до сих пор встряхивало от силы воспоминания, в которое он так неосторожно провалился. Он не мог не думать, как вёл бы себя на месте рыжего... способен ли он вообще испытывать подобное. Хотя — ведь испытал. Чужое чувство не прошло через него бесследно, и его собственная душа уже давно не сторонняя. Уизли словно выронил ключ к сейфу с философским камнем, а Драко подобрал и присвоил. Ну... За такое и он пожелал бы убить. Драко не представлял, каким вышел из этой ментальной мясорубки рыжий. Можно ли теперь к нему приближаться и при этом выжить. Драко не знал, но не боялся. Больше не боялся. * * * Они нашли удивительно красивое место неподалёку от лагеря. Запах горных трав сводил с ума, жаль только, Малфой не чувствовал. Зато Гермиона дышала за двоих. Хотя нет... впрочем, она завязала с дурацкими подсчетами — за сколько жизней она постоянно отвечает. Она растянулась на этой душистой траве и слушала, как Драко чуть слышно насвистывает смутно знакомый мотив. Гермиона прикрыла глаза, впала в лёгкий транс и вспомнила, откуда это. Губы сами собой растянулись в улыбке. Он помнит. How many people cried But it's too late to say you're sorry How would I know Why should I care Please don't bother trying to find her She's not there [1] «Её здесь нет». Разум заволокло истомой, ветерок касался лица. Посвист Малфоя превратился в тихо звенящую нить, ведущую из маленького спонтанного рая в темноту. Она по-прежнему лежит, но теперь обнаженная, трава пахнет пепелищем. Из пространства доносится хрипловатый низкий голос. Она знает его лучше, чем собственный. — Я могу быть другим. Гермиона мотает головой, не в силах вымолвить слово. Голос завораживает, подчиняет. Превращает её в кролика перед удавом. Как было всегда. — Я могу. — Не... верю. Почему она отвечает? Разве важно — верить Ему или нет? Разве это имеет значение? Почему она так силится отвечать? «...Она хотела этого. Разумеется, она не призналась бы даже себе. Какая-то ее часть, желавшая этого, позволила мне взять верх...» Он сам стал её частью. Разумеется, теперь важно. «...Это не имеет отношения к рассудку. Но, тем не менее, это была она — она дала мне поймать момент... Вот и всё.» Вот и всё. — Не можешь, — продолжает Гермиона, ненавидя себя за это. — И не надо. — Решать не тебе, — голос обволакивает мозг, лишает воли. — Как бы не так, — она слабо ухмыляется в темноту. И держит глаза закрытыми, боясь и мучительно желая увидеть. — Зачем тогда говоришь это... мне? На живот ложится рука, медленно скользит вниз. Всё внутри сжимается в ответ, становится трудно дышать. Гермиона старается не бояться, старается изо всех сил, и помнит удар изнутри, отпугнувший Его в прошлый раз. Удар, не позволивший причинить ей боль. Защита. Хозяин помнит тоже. Рука на мгновение замирает, потом спускается между ног. Она обречённо ждёт наказания, но всё равно пытается сопротивляться, подтягивает к груди стиснутые колени, желая сжаться в недоступный комок. Хозяин не спешит с расправой; наблюдает за ней, как кот за отчаявшейся мышью. Я могу. Гермиона глубоко, до отказа вдыхает и выдыхает, и открывает глаза. И видит лишь тьму. Он сзади, и его пальцы ложатся на беззащитную плоть, властно проникают внутрь, и её тело отвечает, не согласуясь с рассудком. Его дыхание на её шее, в ноздрях — его запах, отголоски сандала, обрывки кострового дыма, сырость земли. Его длинные шершавые пальцы решительно скользят в ней, сводя с ума, на грани боли, но лишь на грани. Да, Он может: сейчас, с ней — по-другому. Но не быть другим. Она не верит. Но неспособна сосредоточиться, пока задыхается, пытаясь справиться со болезненным палящим желанием, а Он резко вынимает пальцы, берёт её за бёдра и насаживает на себя. Она больше не сопротивляется. Лишь безуспешно пытается сдержать стоны. Она сгорает, как на костре сгорали средневековые ведьмы. Только она в моменте готова гореть вечно — если Он не оставит её. Хозяин — Люциус, его имя Люциус, — движется в ней уверенно и неукротимо, Он ведь и так всегда в ней, но сейчас иначе, сейчас — по-другому Я могу но зачем, зачем Ему это? Почему не стремится причинить ей максимальную боль, как делал столько лет? Он внезапно останавливается, тянет её и разворачивает лицом к себе. Он в ней, но она сверху. Впервые, немыслимо, нереально. Она видит Его — видит Хозяина, видит Люциуса, видит себя. Он в ней — и она в Нём. Попав под его взгляд, она уже не может отвести глаз. Так было тогда, под Империусом. Текли слёзы, но ничто в мире не могло заставить её закрыть глаза. И перестать улыбаться. Сейчас она может, она не обязана, значит не под заклятием. Он сам — заклятие, они же прокляты, Он говорил ей. Она помнит. Под его ладонями кожа пылает. Но нет ожогов. Его пальцы не впиваются, они ласкают. Сегодня Он не ранит её — соблазняет; не наказывает — ищет расположения. Это пугает сильнее, чем расправа. Хуже этого страха лишь собственная отзывчивость. Горячая рука накрывает грудь, задевает большим пальцем сосок; её прошивает разрядом электричества, стон вырывается наружу. Никогда, ни с кем — вот так. С каждым его толчком она умирает и возрождается. Нет, она не верит в происходящее. Он не может, не станет другим, она знает. Но в то, что видит и ощущает, не верить невозможно. Это может оборваться внезапно, обернуться пыткой; в любой момент она ждёт и готова к боли. Люциус и есть боль — её боль, её кровь, её жизнь и смерть, начало и конец. Он находит её бессознательно сжатые кулаки и берёт в руки. Не прекращая двигаться, проводит большими пальцами по костяшкам, ласкает контуры, заставляет разжать кисти и переплетает их пальцы. Ладонь к ладони, кожа к коже; Он тянет её на себя, её грудь прижимается к его — широкой и твёрдой, как камень; её волосы свешиваются, скрывая его лицо, но глаза — глаза волка — она видит всегда, как бы ни был кромешен мрак, что бесконечно их пожирает. Его зрачки расширяются, сливаясь с тьмой, и, наконец, отпускают её, она закрывает глаза в тот самый момент, когда их губы соприкасаются, успев услышать едва различимое: — Моя... — Твоя, — одними губами вторит она, всхлипывая. И Он целует. Она вспомнит этот поцелуй, когда будет умирать. Если он полон неизбывной ненависти, она её больше не чувствует. И целует в ответ. Он резко толкается в неё, ещё раз, и ещё, глухо рычит. Дыхание перехватывает. Его ладонь с силой давит на поясницу, прижимая ещё теснее, хотя это кажется невозможным; внутри горячо пульсирует, и она кончает с жалобным стоном. Боль здесь, неразрывно мешается с наслаждением, в котором страшно признаться даже себе, особенно себе. Люциус жадно приникает к её шее, оставляет следы на тонкой коже. Снова клеймит, теперь не как скот, но как рабыню. Любимую наложницу. Может, Он просто невыносимо устал. Они оба подошли к своему пределу, бродят по краю обрыва, рискуя упасть, как Драко, но спасти их будет некому. Не веря ни себе, ни Ему, она осторожно прижимается щекой к его груди и замирает, глядя в чёрную пустоту, слушает гулкий стук сердца. Спустя мгновение его рука ложится на волосы, гладит, перебирает спутанные пряди. Между ними по-прежнему стена, но сегодня они сложили оружие и молча смотрят друг на друга сквозь непробиваемое стекло. Я могу. А она?.. * * * Его руки обнимали Грейнджер, но мозг завис в прострации. У него не было сил вывезти очередной её приступ, очередной визит Люциуса, — а это был он, Драко понял. Просто не было гребаных сил. Она рыдала у него на коленях, дрожа всем телом, а он механически гладил её по спине и волосам, и не мог не думать: где только что касался её он, и как именно. Со дна души тщетно пыталась всплыть ярость. Драко слышал её, как вопли безумной тётки Беллы, но как сквозь толстый слой ваты. У него. Сейчас. Нет. На это. Сил. Всё, что он мог ей дать — своё тепло, просто быть рядом, обнимать и гладить. Позже, когда он восстановится, ярость достигнет цели и станет пожирать сердце. А пока он не мог даже задать вопрос. И был совершенно уверен, что не выдержит ответа. Отчаянные рыдания поочерёдно сменились тихим плачем, редкими всхлипываниями, судорожными вздохами, и наконец она затихла. Драко продолжал гладить её по плечу, словно убаюкивая, и неотрывно смотрел на вершины дальних гор. — Спасибо, — осипшим от слёз голосом произнесла она. — За что? — За то, что молчишь. Драко ощутил, как по коже ползут мурашки. Что у них было в её свежем видении? Пока она тонула в неведомых ему адских глубинах, пока он хлестал её по щекам, отчаявшись вызвать к реальности? Он не может слушать, а Грейнджер не хочет говорить. Идеально совпали, чисто тис и перо феникса. Он бы удивился, не будь здесь замешан его отец. Гермиона глубоко вздохнула и повернулась лицом вверх. Она не смотрела ему в глаза, и тут они снова совпали: Драко всё ещё не мог оторваться от созерцания гор. — Знаешь, из чего была сделана моя первая палочка? — Вроде нет, — растерялся он от неожиданного вопроса. — Из чего? — Виноградная лоза и сердечная жила дракона. Драко, наконец, отвёл взгляд от горизонта и посмотрел на Грейнджер. — Палочка моего отца... — Тоже сердце дракона, — подхватила она, не глядя на него. — И вяз. А твоя первая? — Боярышник и волос единорога. Она и сейчас моя. — Серьёзно? — теперь она смотрела ему в глаза, словно искала подвоха. — Абсолютно, — заверил Драко, — а что в этом такого? Великодушный Поттер мне её вернул. — Ничего. В палочке Рона тоже был волос единорога. — Да ну? — Драко фыркнул от неожиданности. Воистину не угадаешь, что и с кем тебя объединяет. — Та придурочная, переломанная? — Вторая тоже с единорожьим волосом, — заметила Гермиона без улыбки. — Четырнадцать дюймов. — Потрясающе, — он снова уставился вдаль. — У нас больше общего, чем мы думали. Ну моя палочка, правда, покороче. Гермиона нашла его руку, безвольно лежащую на её животе, поцеловала ладонь и прижала к своей щеке. Драко вздрогнул, смутившись от её жеста и собственных недавних мыслей. — Хочешь, расскажу тебе немного о твоей палочке? — Считаешь, я чего-то о ней не знаю? — Может быть, — она слегка нахмурилась, вспоминая что-то, и торжественно изрекла: — Из боярышника получаются странные, противоречивые палочки, полные парадоксов, потому что их породило дерево, чьи листья и цветы излечивают, а срезанные ветви пахнут смертью. — Откуда это? — обалдел Драко. — Читала у Грегоровича, — ответила она. — Было очень интересно, потому и запомнилось. А из записей Олливандера помню вот что: по своей природе палочки из боярышника — сложные, интригующие, как и волшебники, которых они выбирают. Отлично умеют исцелять, но и проклинают идеально. И знаешь, — добавила она, — им хорошо с конфликтными натурами. Всё про тебя. Драко открыл было рот, чтобы возразить, но не нашёлся с ответом. Ведь правда, про него. Он задумчиво погладил свою палочку, о которой теперь столько знал. — А как ты добралась до записей Олливандера? — внезапно озадачился он. И пожалел, что спросил. — Не я, — сказала Гермиона, слегка побледнев, и отвернулась. Драко промолчал. Его руку она продолжала держать на своей щеке, и он хотел, чтобы это длилось бесконечно. [1]Malcolm McLaren — About Her, Kill Bill Vol. 2 Original Soundtrack