Исход

И он сказал им: так говорит Господь, Бог Израилев: возложите каждый свой меч на бедро свое, пройдите по стану от ворот до ворот и обратно, и убивайте каждый брата своего, каждый друга своего, каждый ближнего своего. (Исх. 32:27)       Едва рассвело, как полковник Константин Ракитин отправился к реке проверять, встал ли лед.       На улице было сумрачно, небо покрывала пелена густых сизых облаков. У горизонта облакам становилось тесно, и они вспучивались серыми и зелеными буграми, совсем как на зимних полотнах Брейгеля. Несмотря на пасмурную погоду, было холодно — Ракитин зяб даже в тулупе, хотя за полтора года в Сибири успел, кажется, привыкнуть к любым морозам. Сейчас, впрочем, холода его даже радовали: при таких температурах река просто обязана была замерзнуть.       Когда Ракитин вышел на берег, он обнаружил, что надеялся зря. Иртыш, черный и мрачный, тек совершенно свободно.       Ракитин присел, потрогал воду. Пальцы мгновенно свело от холода, но проклятому Иртышу было все равно: он не только не собирался замерзать, но даже и признаков к тому не подавал.       — Все смотрите? — спросил Ракитина какой-то капитан, прогуливавшийся по тропинке вдоль берега. — До декабря не встанет, и не рассчитывайте. В прошлом году так же было.       Ракитин поднялся, спрятал окоченевшие руки в карманы. Он не любил делиться своими опасениями, но сейчас зачем-то сказал:       — Если вы правы, то наши дела плохи.       Слева, по мосту, единственному через весь Иртыш, прогромыхал поезд.       — Генерал Сахаров отстоит Омск, — сказал капитан убежденно. — А если, не приведи Господь, придется отступать, — уйдем по железной дороге.       Ракитин проводил поезд глазами. Чужая уверенность должна была успокоить его, но вместо этого она только разогнала тревогу. В отличие от капитана, Ракитин неоднократно наблюдал, как рассыпаются фронты. Рассыпались они, будто домики из спичек, — в одно мгновенье то есть.       Совсем недавно, два месяца назад, они стояли на Тоболе, почти у самого Урала. Тогда они лелеяли надежды: еще немного, еще пара решительных наступлений, и удастся соединиться с северными силами, а то и со ВСЮРом. Зато потом — правильно ведь сказал генерал Каппель, если не удержимся на Тоболе, то назад покатимся так, что только ветер за ушами будет свистеть.       Потом они покатились.       Отступление было беспорядочным и поспешным. Теперь уже красные угрожали Омску, столице Сибири. То, что казалось немыслимым еще два месяца назад, стало явью. Вот только всмотреться в эту явь открыто и честно мало кто был способен.       Ракитин, зябко ежась, пошел обратно.       По прибытии в Омск его перевели в штаб Седьмой Уральской — у которой, как и у многих других, от дивизии осталось одно название. Вчера вечером из-под Петропавловска вернулся начальник дивизии, и надо было ему показаться, хотя бы для порядка.       Поезда шли мимо Ракитина плотным потоком — в затылок, как это называлось. Давешний капитан считал, что встроиться в такой поток не составит труда. По всей видимости, капитану никогда не приходилось иметь дела с транспортными вопросами.       Когда Ракитин подошел к станции, то увидел на стенах свежие объявления. В одних власти уговаривали горожан успокоиться и не пытаться из города бежать. В других генерал Сахаров, командующий обороной Омска, клялся, что столица готова к долгой борьбе и что красные ее получат только через его, генерала Сахарова, труп. Ракитин пару раз видел генерала Сахарова. Тот был холеный и жизнерадостный — с трудом можно было представить, что он способен принести себя в жертву хоть чему-то.       На станции творилась страшная неразбериха. Все запасные пути были забиты эшелонами. Между путей толпились люди: гражданские и военные, русские и иностранцы, взрослые и дети.       Ракитин, проталкиваясь сквозь гам и шум, сквозь шубы, пальто, тулупы и шинели, меж лошадей и коз, меж чемоданов, узлов и ящиков, едва отыскал нужный вагон. Назвался часовому, вошел.       Этот штабной вагон выглядел так же, как и любой другой: у стен — койки, накрытые серыми армейскими одеялами, над койками — винтовки, выцветшие снимки, кое у кого даже иконы. Посередине размещалась чугунная печка, гревшая немилосердно. Рядом с печью был стол с картой — угол карты задрали, освободившееся место заставили грязными тарелками. Над картой, спиной к Ракитину, склонился офицер в черной гимнастерке, явно видавшей виды.       В вагоне было жарко, воздух был несвежий, застоявшийся. Ракитин расстегнул воротник.       — Да у вас тут, господа, топор можно вешать.       — Жар костей не ломит, — сказал человек в черной гимнастерке, не оборачиваясь. — Вы ведь полковник Ракитин? Владимир Оскарович очень хорошо о вас отзывался. Что обо всем об этом думаете?       Ракитин сразу понял, о чем именно его спрашивают. Все сейчас думали об одном и том же.       — Если Иртыш не замерзнет, мы окажемся в западне.       Человек в черной гимнастерке обернулся. Перекрещенные ремни ловко обтягивали его стройную фигуру, волосы у него были светлые, а правый глаз скрывала широкая повязка.       — А вот генерал Сахаров с вами бы не согласился.       Ракитин подошел к столу. На карте он сразу же отыскал Омск — с юга ему угрожала широкая стрелка, заштрихованная карандашом.       — Вряд ли красные атакуют нас с одного направления, — сказал человек в черной гимнастерке, проследив за его взглядом. — Думаю, что они попытаются обхватить нас с флангов…       Он сделал два плавных движения ладонью, будто обрисовывая раздвинутые клинья щипцов. Немцы так это и называли: Zangen Angriff, атака клиньями.       — …с севера, со стороны тракта, и с юга, со стороны Петропавловска.       — Но Петропавловск-то пока держится, и держится неплохо, господин начдив.       В вагоне были еще офицеры, Ракитин их поначалу не заметил.       Он не стал оглядываться, а, наоборот, внимательнее присмотрелся к тому, кто стоял перед ним. К гимнастерке, к перекрещенным ремням, к широкой повязке, которая шла через все лицо, будто там кроме искалеченного глаза было еще что прятать — Ракитин пытался понять, пускай и вот так, по одежке, что за человек его новый командир. За три года Германской войны и полтора года Гражданской он убедился в одном: от командира зависит слишком многое.       Потом Ракитин столкнулся взглядом с единственным глазом начдива. Тот тоже рассматривал его недоверчиво, оценивающе, и Ракитин отчего-то смутился.       — Между Петропавловском и Омском меньше дня пути по прямой, — сказал он. — А значит, если сегодня красные Петропавловск возьмут, то через три-четыре дня они уже будут здесь. Сто тысяч штыков, сытые, вооруженные до зубов, с артиллерией и бронепоездами. Нас по самым оптимистичным подсчетам тысяч сорок. Со снабжением дела обстоят отвратительно, да и последние несколько месяцев мы только и делали, что сражались.       Начдив склонил голову набок.       — Я вижу, куда вы ведете, полковник. Когда совдеповские полчища к нам прорвутся, мы не успеем выбраться. Нас прижмут к реке, размажут из дальнобойных пушек, а оставшихся перетопят в Иртыше. Так?       Ракитин, помедлив, кивнул.       Начдив по-прежнему сверлил его взглядом.       — Ну что же, — сказал он. — Вы теперь наш штабист, Константин Алексеевич. Ваша работа сделать так, чтобы этого не случилось.       Следующие два дня Ракитин был очень занят.       Эшелоны Седьмой в спешке перегоняли на восточный берег и там ставили на запасные пути — надо было пропустить союзников.       Перед глазами Ракитина проносились бронированные вагоны, сотни и сотни бронированных вагонов с надписями на всех возможных языках: на чешском, на польском, на английском, на словацком, на итальянском. Паровозы гудели, колеса лязгали, из окон выглядывали лица. Союзники на всех парах мчались во Владивосток.       Официальная причина была вполне приличная: они устали воевать и хотели вернуться на родину. С неофициальной все тоже было ясно. Красные стремительно наступали, и никто, ни чехи, ни поляки, ни англичане, не хотели оказаться с ними лицом к лицу. Поэтому они бежали.       Глядя на них, Ракитин вспоминал, как во время окопного сидения боролись со вшами. Одежду подкладывали поближе к костру, так, что она едва не начинала тлеть: насекомым жар был неприятен, и они выползали из подкладок и швов, в которых обычно прятались. Вши ползли туда, где огонь чувствовался меньше. Когда все они там собирались, надо было, проявив некоторую ловкость, сунуть эту часть в костер, а потом злорадно слушать, как, пощелкивая, лопаются панцири.       Союзники вели себя в точности как те вши.       Провожая глазами овеянные паром эшелоны, Ракитин думал о том, что теперь транссибирская магистраль переполнена.       К отступающим боевым частям, к беженцам — а это десятки тысяч людей — теперь добавились союзники со всем своим скарбом. Стоит красным ускориться, как железная дорога встанет намертво. И тогда во Владивосток не доберется никто.       Когда с переездом более-менее разобрались, Ракитин сел у реки с банкой английских консерв.       Темнело, и с западного берега были прекрасно видны многочисленные костры на восточном берегу. Там оставалась не только Седьмая дивизия, но и большая часть всех боевых подразделений. Вместо того, чтобы пропускать союзников, надо было, конечно, пользоваться передышкой и перевозить своих. Но Верховный Правитель никогда бы так не поступил — ни по политическим причинам, ни по военным.       Во влажном тумане, поднимавшемся над Иртышом, огоньки костров расплывались маслянистыми пятнами.       Ракитин поймал себя на том, что ест через силу, не чувствуя никакого вкуса.       — Господин полковник! Господин полковник! — Его окликнул молоденький поручик, вестовой от командующего. — Для вас срочное сообщение. — Он споткнулся, а когда заговорил опять, голос его дрогнул. — Петропавловск пал.       Ракитин поставил консервы на землю и тут же о них забыл. Надо было срочно отыскать начдива.       Начдива не оказалось ни на вокзале, ни в штабном вагоне. Когда Ракитин уже хотел ехать искать его у генерала Сахарова, ему сообщили, что начдив отправился в бани.       Из бань, наверно, можно было и дождаться. Но Ракитин хорошенько успел выучить, что всякое промедление в такой изменчивой, маневренной войне, как Гражданская, стоило дорого. Поэтому он отправился в центр.       Пока Ракитин собирался, стемнело окончательно. В мутной ноябрьской ночи Омск сиял, как рождественская елка. Горели окна, горели фонари, горели вывески магазинов и кабаков; горели костры, разведенные бесприютными беженцами. Для вечернего времени было удивительно людно и шумно. По улицам шлялись солдаты и гражданские. Слышался смех, песни, пьяные возгласы.       Ракитин давно не выбирался в город, и сейчас эта сутолока, этот шум и свет не вызывали у него ничего, кроме тоски — Омск гулял потому, что чувствовал свою скорую гибель.       Бани располагались в роскошном особняке с серебристым куполом. Кругом толпились люди, в темноте вспыхивали огоньки папирос, говорили все чересчур громко и весело, будто скрывая за этим тревогу.       Ракитин был уже достаточно взвинчен для того, чтобы ни о чем не думать: ни о том, прилично ли врываться в лучшие городские бани в тулупе и меховой шапке, ни о том, как он там собрался начдива искать.       Он ввалился внутрь, впустив с собой холод и запах дешевого табака, гаркнул на банщиков и отправился в парильню.       Там было жарко, влажно, сапоги по мраморному полу отчаянно скользили. Ракитин встал у входа, пытаясь хоть что-то рассмотреть сквозь густой молочный пар. Дышать было трудно, под своим тулупом Ракитин немедленно взмок.       Он давно уже разучился чувствовать себя неловко. Но сейчас, когда кругом в пару плыли, будто призраки, незнакомые обнаженные люди, он был близок к тому, чтобы смутиться и отступить.       Петропавловск пал, напомнил Ракитин сам себе. Огненная рука написала им «мене, текел, фарес», а они тут прохлаждаются.       Ракитин прошел вперед, оглядываясь по сторонам. На него оборачивались, фыркали удивленно и недовольно.       Внимание Ракитина привлекла высокая медная купель — вернее, человек, который над этой купелью склонился. Человек проступал из густого пара точно так же, как фигуры мучеников проступали из темноты на полотнах эпохи позднего Возрождения. Желтый свет лампы не падал на его кожу бликами, как это должно было быть по всем физическим законам; нет, само его тело светилось — так, как светится, например, воск у горящей свечи.       Ракитин был встревожен и измотан. Может быть, именно поэтому он и замер, не силах отвести взгляда: это теплое свечение показалось ему почти неземным. На миг его словно выдернули из ноябрьского сумрака и ноябрьской грязи, из вокзальной неразберихи, из хаоса отступавшей, разлагавшейся армии.       Ракитин скользил глазами по округлым плечам, по спине с едва обозначившимися мышцами, по ягодицам, по икрам. Человек был очень красив. Ракитин поймал себя на том, что застыл и не дышит.       Тогда он встряхнулся и громко сказал:       — У меня срочные новости для начдива Седьмой!       Человек, на которого он смотрел, тут же выпрямился и обернулся. Наваждение пропало, стоило Ракитину рассмотреть на его лице повязку. Это же надо, стоять так и пялиться на собственного командира.       Начдив закинул ковш на плечо и, ничуть не смущаясь своей наготы, подошел к Ракитину.       — Черти бы вас драли, полковник. Вы мне и помыться спокойно не дадите?       Глядя ему в лицо, Ракитин проговорил раздельно:       — Красные взяли Петропавловск.       Начдив опустил ковш. Он молчал минуту, или, может, дольше, потом провел рукой по лицу, пытаясь то ли воду стряхнуть, то ли спрятаться хоть ненадолго от страшной новости.       — Вы правильно сделали, что приехали. Ждите меня снаружи. Я оденусь и через пять минут буду.       Снаружи обильно шел снег. Он был мокрый и липкий, сапоги оставляли в нем глубокие черные следы. Обычно снегопады действовали на Ракитина успокаивающе, но сейчас был не тот случай.       Оказавшись на восточном берегу, они спустились к реке, теперь уже вдвоем.       По черной воде, сталкиваясь краями, плыли круглые, как блюдца, льдины — здесь, в Сибири, это называли салом. Уже кое-что, конечно. Но, чтобы сало превратилось в лед, должны были ударить настоящие морозы.       — Про Мольтке-старшего рассказывали такую байку: однажды какой-то лизоблюд назвал его новым Наполеоном, а Мольтке ответил, что до Наполеона ему далеко. Знаете, почему? — Начдив говорил едко, и, должно быть, так же едко улыбался. — «Потому, что я никогда не руководил отступлением». В этом смысле наше командование походит на Наполеона еще меньше.       Ракитин огляделся по сторонам. Сквозь снегопад он то тут, то там видел шинели и шубы. Раньше Ракитин приходил сюда один, но теперь, когда новость о падении Петропавловска разнеслась по всем частям, деваться было некуда — Иртыш стал их единственным шансом спастись.       — Если уйти не получится, мы, конечно, примем бой, — говорил начдив. — В отличие от многих других, Седьмая сохранила свою боеспособность. Но бессмысленной гибели людей хотелось бы избежать.       Ракитин знал, что начдив не хвастается и не приукрашивает. Действительно, в отличие от многих других частей, уставших, деморализованных и потерявших всякую надежду, Седьмая сохранила волю и дисциплину. Она по-прежнему хорошо сражалась, выдерживая натиск красных во время отступления из-под Урала. В том числе и поэтому численный состав Седьмой сократился так сильно — в упорных боях она потеряла много людей.       Ракитин попытался сквозь темноту разглядеть лицо начдива. Тот был без шапки, в его светлых волосах таяли снежинки; он в задумчивости кусал губы. Рассказывали, что в Германской войне начдив сражался самолично, и, поднявшись по службе, этого обыкновения не оставил. Должно быть, ему и сейчас казалось, что принять бой, пускай и безнадежный, это самый простой, самый понятный выход. Ведь он тоже «никогда не руководил отступлением».       Они вернулись на станцию, в расположение Седьмой. Здесь им стало известно, что Верховный Правитель приказал готовить свой эшелон из семи вагонов, и с часу на час собирался отбыть в Красноярск.       Новость подействовала на всех деморализующе: даже самым оптимистам стало ясно, что надежды не осталось никакой, и Омск оборонять никто не собирается.       На совещании офицеры Седьмой спорили допоздна. Ракитин сидел молча, прихлебывая из стакана крепкий горький чай. В конце концов, начдив выдал им один приказ: добыть сани, погрузить в них снаряжение и боеприпасы, а потом идти спать.       Когда они закончили, была глубокая ночь, но Ракитин заснуть толком так и не смог. Он ворочался на своей койке с боку на бок, слушал, как гудит ветер между вагонов, как кто-то из спящих по соседству офицеров бормочет во сне. В какой-то момент гул снаружи сделался невыносим; будто кто-то, на много голосов, выл и стонал от боли. Под эти-то жуткие звуки Ракитин и забылся.       А с утра связной разбудил его криком: «Иртыш встал!»       Лед был свежий, совсем хрупкий — ни человека, ни, тем более, лошадь или орудие он бы не выдержал. Когда Ракитин подошел к воде, он увидел у самой кромки широкую черную полынью.       Сейчас на берегу толпились люди — много, много людей из самых разных боевых подразделений. Озябшие и встревоженные, они курили, перетаптывались с ноги на ногу и обсуждали, сделается ли за день лед понадёжнее. Невысказанное, но вполне осознаваемое отчаяние висело над ними, как проклятье.       — Если уж сами мы идиоты непутевые, то с какой радости природа должна нас выручать, — цедил начдив. — Ладно, будем готовиться к бою. Займитесь разгрузкой боеприпасов.       Ракитин поднял голову. Сегодня, впервые за много недель, небо очистилось. В нем низко стояло ослепительно-белое солнце — а по обе стороны от него висели еще два солнца, поменьше, но такие же яркие. Ракитин вспомнил, что этот феномен так и назывался, «ложные солнца».       — Подождите, — сказал он. — Я думаю, что мы сможем перейти через Иртыш.       — Посмотрите на меня, полковник.       Ракитин опустил голову. Начдив покрасневшими от холода пальцами пытался зажечь спичку. Получилось у него только с четвертой попытки. Он закурил, уставился на Ракитина, скептически щурясь.       — Каким же, хочется знать, образом?       — Я полагаю, что лед можно укрепить.       Пока Ракитин это говорил, какой-то недоумок попробовал на лед выйти, и тут же, на глазах сотен человек, с треском провалился. Его побежали вытаскивать. Начдив бросил недокуренную папиросу себе под ноги, затоптал ее. Он начинал сердиться, это было заметно.       — У нас нет времени. Если мы не организуем оборону, нас размажут за пару часов. Вы представляете, сколько займет нормальная подготовка?       — Представляю, — сказал Ракитин. — Но в наших обстоятельствах принимать сражение — чистое самоубийство. Вы, помнится, говорили, что хотите избежать напрасной гибели людей.       Начдив скривился: мол, говорить-то говорил, какой теперь от этого прок.       Ракитин вздохнул. Колючий холодный воздух обжег ему горло.       — Я беру всю ответственность на себя. В отличие от Мольтке-старшего, я руководил отступлением.       Начдив повернул голову так, чтобы взглянуть на него искоса. Из-за повязки такой взгляд получился жестче и пристальнее.       — Даю вам три часа. Если не справитесь, будете самолично лопатой пулеметы окапывать.       Трех часов было, конечно, недостаточно, но Ракитин спорить не стал.       Укреплялся лед просто: надо было бросить на него ветки или солому, а потом поливать сверху водой. Если было достаточно холодно — как сейчас, например — вода замерзала за несколько минут. И поверх хрупкого первого льда образовывался новый слой, толстый и надежный. Ветки, оставшиеся внутри, придавали ему еще больше прочности.       Ракитин вызвал дивизионных саперов. Его инструкции они выслушали так же, как и начдив: скептически. Можно было им просто-напросто приказать, но Ракитин привык со своими людьми обращаться иначе; кроме того, посреди всеобщего хаоса и отчаяния, доверие было вещью первостепенной.       — Не знаю, как на Урале или в Сибири, но в тех местах, откуда я родом, так делали часто. Когда нужно было, например, в оттепель дорогу через озеро укрепить.       — А откуда вы, господин полковник?       — Из Псковской губернии. — Он пожал плечами. — Сам знаю, далеко забрался.       — От проклятых большевиков и не туда заберешься.       Уральцы принялись за работу. Тогда-то Ракитин впервые сумел увидеть, за что их так хвалят: они действовали быстро, слаженно, все его приказы понимали с полуслова.       Бегая туда-сюда, распоряжаясь и наблюдая, Ракитин даже вспотел. Он снял тулуп, оставшись в одном френче, потом бросил где-то и шапку.       К полудню другие части, ниже по течению Иртыша, последовали примеру Седьмой. Ракитин даже позлорадствовал мельком: красные-то, конечно, решили, что Сибирская армия у них в руках, наверняка в Москву уже отчитались на радостях. Ну, будут теперь локти кусать.       Начдив появился только в сумерках, когда дорога через Иртыш была готова, и по ней уже перетаскивали пулеметы. Он молча наблюдал за тем, как пулеметы благополучно достигли восточного берега, как следом повезли боеприпасы и повели людей. На Ракитина он взглянул по-новому: с любопытством.       — А вы хороши, полковник.       Ракитин слишком устал, чтобы этой похвале обрадоваться. Да и радоваться, по большому счету, было нечему. Сибирская армия отступала, красные шли за ней по пятам, артиллерию пришлось бросить. Бросили, как слышал Ракитин, и раненых в омском госпитале. Вокзал наверняка был уже переполнен гражданскими, которые тоже не хотели попасться большевикам. Ракитин один раз, в семнадцатом году, стал свидетелем беспорядочного бегства гражданских. В его памяти эти картины до сих пор отзывались горечью и отчаянием: потерявшиеся дети, заплаканные женщины, надрывающиеся младенцы, бесчисленные чемоданы и узлы с вещами.       Начдив понял выражение его лица по-своему. Он вытащил из внутреннего кармана фляжку, протянул ему.       — Хлебните вот, согрейтесь.       Ракитин не стал отказываться.       К ночи вся Седьмая не только перебралась на восточный берег, но и погрузилась в свои эшелоны. Из-за Ракитина она задержалась еще на пару часов: тот, хоть и сам валился с ног от усталости, потребовал, чтобы сани разобрали и привязали к крышам вагонов. Начдив тогда только рукой махнул и велел «господина полковника слушаться, что бы ему в голову ни взбрело».       В полночь они закончили, кое-как встроились в бесконечный поток поездов и медленно поехали из Омска прочь.

***

      Уже под утро Ракитина разбудило громкое лязгание: эшелон встал. Это было неудивительно — в таком плотном потоке не могло обойтись без пробок.       Ракитин накрыл голову одеялом, чтобы яркий свет вокзального фонаря не бил ему в лицо. А потом он услышал крик, то ли снаружи, то ли из соседнего отсека:       — Омск горит!       Ракитин встал, спросонья едва не споткнувшись о собственный чемодан, оделся и вышел наружу. Они стояли на какой-то крошечной станции. Эшелоны тянулись и перед ними, и за ними куда хватало глаз. На платформе толпились люди, военные и гражданские, тоже все заспанные и встревоженные.       Ракитин поднял голову. Это была первая ясная ночь за долгое время. В черном небе россыпью мерцали звезды, яркие, большие, совсем зимние.       А на западе над горизонтом висело красное зарево. Где-то красный был ярче и свежее, точно его подсвечивали; где-то красный был темным, почти бурым, будто спекшаяся кровь. На фоне зарева столпами поднимался черный дым.       Ракитин вернулся в вагон, натянул на голову одеяло и забылся тревожным, беспокойным сном.