***
Поезд стоял слишком долго, и Ракитин понял: что-то случилось. Он вышел на платформу. Там уже толпились пассажиры многочисленных эшелонов. Кто-то вызнавал, что происходит, кто-то искал своих, кто-то курил, беспокойно озираясь по сторонам. День был ясный, морозный, холодное солнце блестело в металлических деталях, воздух обжигал легкие. Стоило Ракитину выйти, как его окликнул вестовой: начдив сумел связаться с командованием и теперь собирал старших офицеров на совет. В штабном вагоне, как обычно, натоплено было до духоты. Офицеры сидели полукругом: кто на табурете, кто на стуле, кто на койке. Ракитину сесть было некуда, и он остался стоять у двери. — Новости у нас такие, господа офицеры, — начдив прохаживался перед ними, скрестив руки на груди. — Рухнул не только фронт, тыл тоже обрушился. Достоверных сведений получить невозможно, ни Верховный Правитель, ни главнокомандующий не имеют связи с большинством подразделений. Ракитина эти новости не удивили: что-то такое он и предполагал. Посреди панического отступления об отчетах командованию думают в последнюю очередь. Но офицеры заволновались. — Генерала Сахарова арестовали, — продолжал начдив все тем же размеренным тоном. — Судя по всему, это была инициатива генерала Пепеляева. — Это же переворот! Начдив кивнул. — Новым главнокомандующим назначили генерала Каппеля. На нашем положении это скажется слабо, потому что… — он взял со стола стакан с чаем, отхлебнул, нахмурился. — Потому что чехи заперли все наши эшелоны, начиная со следующей станции. У всех, кто там находился, включая Верховного Правителя, они забрали локомотивы. Считайте, что железная дорога для нас теперь перекрыта. А значит… Начдива перебили. Офицеры недоумевали, возмущались. Кто-то вскочил со стула. Чехи в Гражданской сражались давно, еще с восемнадцатого года. Когда-то они были ценными союзниками для всех антибольшевистских сил. Чехи помогли взять Самару, помогли отбить Екатеринбург, помогали удерживать Сибирь. Но за полтора года ожесточенных, кровавых боев они устали; чужая, в общем-то, война потеряла для них всякую привлекательность. Союзное командование еще летом разрешило чехам эвакуироваться. Но все семьдесят тысяч легионеров не могли в одну неделю добраться до Владивостока; вдобавок, эвакуацией их никто толком не занимался — чешские эшелоны растянулись на тысячи километров. А осенью, после поражений на Тоболе, чехи заторопились. Они не хотели сражаться с красными. И сейчас, когда каждый локомотив был на счету, когда железная дорога не могла пропустить всех желающих, они, конечно, предпочитали спасать себя. Пускай прочие остаются на милость красных, пускай промерзают эшелоны с ранеными, пускай вдоль железнодорожной насыпи лежат сотнями мертвые лошади. Умом Ракитин понимал, что странно требовать от чужаков сострадания. Но справиться с бессильной злобой, клокотавшей внутри, он не мог. — И им это позволят? — Спросил кто-то едва ли не со слезами в голосе. — Иркутская комендатура? Американцы? Семёнов, в конце концов? Начдив взглянул на них исподлобья. Невесело улыбнулся. — Vae victis, слыхали о таком? Никто не будет возиться с проигравшими. Американцы и сами рады ноги унести. А у Семёнова хорошо если девять тысяч сабель, с этим не навоюешь. Ракитин обнаружил, что стоит, вцепившись в дверной косяк. Он заставил себя разжать пальцы. Начдив был прав — они были виноваты в том, что проиграли. Офицеры Седьмой сердились. — Они могут хотя бы пропустить раненых? Или эшелоны с беженцами? — Союзники, мать их! Едут в тепле со всеми удобствами, пока наши женщины и дети замерзают насмерть. Начдив подождал, пока страсти поулягутся, а потом продолжил: — Нам остается только одно. Покинуть эшелоны, уйти от железной дороги и продолжить путь своим ходом. Севернее, по Сибирскому тракту. Или южнее, по тем дорогам, по которым ездят здешние купцы и крестьяне. — Красные наступают нам на пятки, — возразил кто-то. — Они ведь не дадут нам нормально выгрузиться. Начдив вздохнул. — Вы правы, капитан, и именно поэтому генерал Каппель приказал нам их задержать. Повисла тишина. Наверняка до офицеров просто не сразу дошло, кому «нам» и что означает приказ «задержать». Ракитину же все было ясно с самого начала. Седьмую бросали на убой ради того, чтобы замедлить вражеское наступление. Одна дивизия, разумеется, не могла остановить две армии. Но могла сковать их — на несколько часов, на полдня, сколько повезет. И тогда у всех остальных, кто застрял на транссибирской магистрали, появится возможность спастись. Конечно, это автоматически значило, что дивизия будет уничтожена. Ракитин обвел взглядом офицеров Седьмой. Несомненно, они были мужественные, привыкшие ко всему люди — но эта новость сразила и их. Кто-то спросил: — Почему мы? — Мы единственные на этом участке, кто сохранил боеспособность. Опять стало тихо. Ракитин смотрел на начдива. В такие минуты мало быть способным командиром, хорошим и опытным тактиком. Надо суметь подобрать слова, суметь утешить и ободрить. Начдив сел на табурет, сгорбился. Он казался таким же опустошенным, разбитым, как и все они. Ракитин требовал от него слишком многого. — Я считаю, что у каждого должна быть свобода выбора. Те, кто сражаться не хотят, могут уходить. Пока еще есть возможность спрятаться — срезать погоны, раствориться среди гражданских. Я никого не буду отговаривать или осуждать. Начдив поднял голову, и Ракитин понял, что ошибся — у опустошенных, разбитых людей так глаза не горят. — Но я думаю, это не самый плохой конец. Я видел много идиотских, бессмысленных последних боев — из-за ошибок командования, из-за ротозейства на местах. В Германскую войну такое случалось сплошь и рядом. Какому-то ослу в генштабе приходила в голову мысль, что надо атаковать немцев во чтобы то ни стало. Ну, утром вы идете в атаку, а вечером пара десятков выживших счастливчиков собирает трупы. Но сейчас — сейчас мы сражаемся для того, чтобы могли уйти остальные. Наши товарищи по оружию. Или наши гражданские — перепуганные беззащитные люди. Отличный последний бой, как по мне. Красные боятся и ненавидят Седьмую дивизию. Надо задать им такого жару, чтоб они всю жизнь тряслись от одного воспоминания. Разумеется, из дивизии не ушел ни один человек. Остаток дня Седьмая лихорадочно готовилась к обороне. Ракитин не заметил, как пронеслось время: очнулся он лишь тогда, когда стало темнеть. С сумерками пришел густой морозный туман, такой, как бывал только в Сибири. Иней налип на проводах и столбах, будто сахар. Холод кусал щеки. Ракитин присел на чудом уцелевшую скамью. Он чувствовал, как вместе с усталостью в нем растет и крепнет отчаяние. Это было не малодушное отчаяние, не желание убежать, спастись — а отчаяние тупое, упрямое. Найдя в кармане упаковку американских папирос, Ракитин закурил, впервые за долгое время. Докурив, пошел к себе. Вход в его вагон никто не охранял. Забравшись внутрь, Ракитин понял, почему: его соседи-офицеры были поголовно пьяны до положения риз. На столе у них Ракитин углядел не только пузыри с рыночным самогоном, но и, неожиданно, шампанское — наверно, осталось от союзников, которые при отступлении побросали все, что только можно. Офицеры нестройно пели «Варяга»; кто-то плакал, кто-то сидел, уронив голову на стол. На Ракитина они не обратили никакого внимания. Он пошел дальше. В третьем отсеке было пусто. В пятом отсеке он увидел Марью Ильину, сестру милосердия. Она сидела, склонившись над блокнотом, и что-то писала. — Добрый вечер, — сказал Ракитин. Она вздрогнула. Потом узнала его, улыбнулась. — Как хорошо, что вы зашли! Мне у вас надо кое-что спросить. Покопавшись в карманах платья, она достала дамский пистолет. Ракитин взял пистолет, привычно взвесил в руке. Какая хорошенькая и какая бесполезная игрушка. Он никогда не понимал, почему такие маленькие пистолеты называют «дамскими», почему их дарят и покупают женщинам. Разумно было бы совсем наоборот: давать женщинам оружие помощнее, как раз такое, из которого они смогут себя защитить. — Если из такого пистолета надо, например… — Марья споткнулась, — надо застрелиться, то как правильно? Я хочу сказать…в рот или лучше к виску? Она уставилась на Ракитина. Вычитав в его глазах что-то, тряхнула головой. — Только не вздумайте меня отговаривать, не надо этого. Ракитин и не собирался. Он расстегнул кобуру, вытащил свой любимый маузер и положил с глухим стуком на стол. — Из вашего — никуда. А из этого лучше в рот, знавал я людей, которые стреляли в висок и промахивались. Марья долго смотрела на маузер. Потом взяла его и засунула в карман. Подняла глаза на Ракитина. — Я не дамся им живой. Ни за что не дамся. Ракитину хватило пары секунд, чтобы подавить в себе все желания — и погладить ее по плечу, и приободрить. Они оба были солдатами проигравшей армии, ложь и жалость были неуместны между ними. Он щелкнул каблуками, поклонился и вышел прочь. В следующем вагоне он нашел начдива. Начдив сидел у себя на койке, со стола тускло светила керосинка. Перед койкой стоял табурет с бутылкой и стаканом. Начдив в полном одиночестве надирался. Ракитин сел рядом с ним. Помолчал. — Владимир Павлович, как по-вашему, для нашей армии все кончено? Начдив взглянул на него искоса. — Разумеется. Ракитин пододвинул ему свой стакан. Только сейчас он обратил внимание, что откуда-то поблизости — едва ли не из соседнего отсека — доносятся громкие, сладострастные стоны. В природе этих стонов не было никаких сомнений. Прислушавшись, Ракитин даже определил, что стонут на два голоса: женский, повыше и погромче, мужской, пониже и потише. Ракитин не был удивлен. В конце концов, Götterdämmerung, гибель богов, чем-то подобным и должна сопровождаться: кто-то пьет, кто-то совокупляется. Но чужие стоны заставили его почувствовать неловкость напополам с глухим, едва осознаваемым возбуждением. Ракитин выпил. Запах можжевельника ударил ему в нос — начдив, стало быть, напивался джинном из союзнических поставок. — Что вы собираетесь делать? — Спросил Ракитин. Начдив взъерошил свои волосы, будто в задумчивости. — Я буду сражаться до конца. А вы? Ракитин не хотел откровенничать, но смолчать было бы нечестно. За стенкой стонали все громче. Ракитин приставил палец к виску и изобразил выстрел. Начдив кивнул, словно такого ответа и ждал. Он повернулся в профиль — той стороной, что без повязки. В свете керосинки его лицо мягко, золотисто светилось, и Ракитин вдруг вспомнил, как увидел начдива в банях — и как поражен был тогда его красотой. Ракитин представил, как будут здесь, в полутемном вагоне, смотреться его обнаженные плечи и грудь. Сердце у Ракитина заколотилось. Когда начдив повернулся, Ракитин подался вперед и поцеловал его. Начдив не ответил, но и не оттолкнул. У его губ был вкус можжевельника. — Вы пьяны, — сказал он, в его голосе слышался ласковый упрек. — Вам плохо. Ракитин поцеловал его в шею, над воротником. Голова у него шла кругом. — Нет, — сказал он. — Вернее, да. Пьян, но не настолько. Он попытался расстегнуть воротник гимнастерки. Пуговицы были мелкие, тугие, пальцы Ракитина не слушались, но справился он на удивление споро. Расстегнув воротник, он стащил с начдива гимнастерку через голову. В темноте заблестела цепочка с образком. Ракитин глубоко вздохнул, пытаясь подавить неуместное восхищение. У начдива были красивые плечи и изящная, длинная шея, ключицы у него выступали резко, как у боттичелиевского Святого Себастьяна, и весь он был сплошь кости и мышцы, как положено настоящему солдату. На боку у начдива Ракитин увидел большой неровный рубец. Чтобы как-то преодолеть неловкость, он закрыл рубец ладонью и спросил: — Это у вас откуда? — Четырнадцатый год, осколок снаряда, — начдив говорил отстранённо, точно не вполне вдумываясь в слова. Смотрел он при этом на Ракитина не отрываясь и не моргая. Ракитин раздел его полностью, и все-таки не смог удержаться: — Господи, какой же вы красавец. Начдив, едва заметно вздрогнув, отвернулся и спросил: — За сколько вы одевались в училище, а, полковник? — Две минуты — мой рекорд. — Ради такого случая я даю вам три. Ракитин торопливо разделся, путаясь в рукавах, ремнях и исподнем. Перед глазами у него все плыло, как после легкой контузии. Раздевшись, Ракитин обнял начдива, прижал его к себе, чувствуя всем своим обнаженным телом, какой тот теплый и взмокший. Ракитин принялся осыпать начдива беспорядочными поцелуями. В перерывах он слышал свое собственное прерывистое, шумное дыхание; а еще он слышал, что начдив дышит точно так же. Конечно, Ракитину скоро захотелось большего. Но он знал, что проникновение может быть болезненным, и не хотел по неопытности сделать что-то не так. Поэтому он опустил руку, нащупал твердый начдивов член, стал его поглаживать и сжимать. Начдив сперва поддавался, а потом сказал, облизнув губы: — Бросьте, Константин Алексеевич, не надо меня жалеть. Странно было им сейчас звать друг друга по имени-отчеству. Но Ракитин подумал об этом совсем мельком. Его заботило то, что он никогда не спал с другими мужчинами — он опасался по неопытности причинить начдиву боль. С женщинами, впрочем, для таких случаев был один работавший метод. — Тогда вы ведите. Ракитин откинулся на спинку, устроился полулежа. Начдив сел на него верхом. У него был странный взгляд, сосредоточенно-завороженный, будто он решал в уме какую-то сложную математическую задачу. Такой же взгляд во время соития Ракитин видел и у некоторых своих женщин. Обычно это значило, что им хорошо. В несколько подходов, неторопливо, осторожно начдив насадился на член Ракитина. Когда член вошел в него целиком, он судорожно вздохнул и вздрогнул всем телом. Ракитин подхватил начдива под ягодицы. Его сердце громко бухало. Ракитину хотелось двигаться быстрее. — Не торопитесь, — сказал начдив, сбивчиво дыша. — Боже, полковник, куда вы все время торопитесь. Он задвигался сам, неспешно поднимаясь и опускаясь. Потом стал двигаться быстрее, закрыв глаза и негромко, сквозь зубы, постанывая. Ракитин чувствовал, что долго не продержится. В последний момент он поднял руку, которой уже едва владел, и погладил начдива по лицу.Омск — Тайга
25 июня 2021 г. в 04:12
Когда Ракитин проснулся, они опять стояли. В отсеке было пусто, все куда-то разошлись. Ракитин долго сидел на койке, пытаясь прийти в себя. Тело у него ломило, точно он последние дни только и делал, что вагоны разгружал, голова гудела.
Если можно было бы лечь и уснуть на месяц, он бы лег и уснул.
Потом Ракитин увидел рядом, на запасных путях, эшелон — по всей видимости, брошенный. Его окна покрывала узорчатая изморозь, на боках сверкал иней. На буферах и площадках вагонов были сложены и завязаны веревкой коряги.
Ракитин сперва удивился: зачем кому-то везти с собой коряги. Он встал и подошел к окну. Тогда-то он и разглядел, что это не коряги, а мертвецы — закоченевшие в причудливых позах, со скрюченными пальцами и белыми от инея волосами.
Ракитин прижался лбом к ледяному стеклу.
Он вспомнил тот проклятый госпиталь в Омске. Сколько человек там лежало — тысяча, две, три? Туда свозили не только раненных, но и больных тифом, так что могло получиться и больше. Что с ними стало теперь, когда красные Омск заняли? Их перебили, всех, до единого, или они замерзли — оттого, что больше суток никто за ними не присматривал и не топил печи?
Ракитина скрутило от отвращения к самому себе, к ним ко всем.
В бесконечном потоке эшелонов, растянувшихся от Омска до Красноярска, помимо штабных, помимо союзников, помимо беженцев, помимо семей военнослужащих, помимо тыловых служб, помимо самых разных припасов и грузов, везли больных и раненных — и их точно так же бросят, как бросили омский госпиталь, или вот этот вот эшелон.
В отсек зашел начдив. Он был в обычной черной гимнастерке, в черных галифе и сапогах. В таком виде — особенно со своей повязкой — он выглядел точь-в-точь как карикатурный белогвардеец с большевистских плакатов.
— Полковник, да на вас лица нет. Что случилось?
Ракитин молча показал на эшелон.
Начдив подошел, наклонился к стеклу, долго всматривался.
— Таких эшелонов, набитых замерзшими трупами, мы увидим еще много, — сказал он наконец.
В его голосе слышалась неподдельная мука; за это ему Ракитин был благодарен.
— Я не понимаю, как это вынести, — признался он во внезапном порыве откровенности.
Начдив долго на него смотрел, потом закрыл окно шторкой.
— Вот так.
Эшелон Седьмой двинулся дальше.
Поезда шли в затылок, заняв обе линии, движение было медленным и неровным. Вдоль железной дороги тянулась бесконечная вереница повозок и телег — в них ехали те, кому не нашлось места в вагонах. Снег за Омском был уже достаточно глубоким, повозки ехали медленно, лошади надрывались.
То тут, то там попадались лошадиные трупы — некоторые еще свежие, теплые, некоторые уже в серебристом инее. Животных было жаль. Но людей Ракитин жалел сильнее: он думал о том, каково это, оказаться посреди заснеженной, морозной равнины, с вещами, с детьми, и без всяких средств к передвижению.
И, будто нарочно, он увидел сцену, которая его мысли иллюстрировала. Рядом с телегой стояла выбившаяся из сил лошадь, вокруг нее суетились люди. Женщина в шляпке, совершенно для сибирских морзов не годившейся, гладила лошадь по шее, будто уговаривая.
На станциях и полустанках им десятками попадались брошенные эшелоны. В некоторых остались только мертвые и умирающие. Другие были полны живыми и даже активными людьми: а стояли они потому, что сломался локомотив, или закончилась вода. В один такой эшелон воду из колодца передавали по цепочке. В цепочке стояли и городские барышни в шубках, и солидные мужчины с моноклями, и старики, и дети. У этого локомотива еще был шанс запуститься. Но сколько бы пассажиры не старались, надолго добытой воды паровозу не хватит.
Потом Ракитин просто запретил себе смотреть и думать. Он лег на койку и стал дожидаться темноты. Офицеры в его отсеке разговаривали и пили чай. У Ракитина внутри все болело, точно он проглотил моток колючей проволоки.
На следующий день, когда они приехали на станцию «Тайга», их эшелон остановился снова.