Исход

      Ближе к осени Ракитина по линии Лиги Наций перевели из Константинополя в Берлин. Там царил такой же бардак, как и повсюду: беженцы, политические неурядицы, чудовищная инфляция. Но у Ракитина были приятные воспоминания о довоенном Берлине, и он рад был увидеть его вновь.       Приехав, он обнаружил, что город стал даже краше, чем был. Его строгим зданиям пошли неоновые вывески, автомобили отлично смотрелись на широких бульварах, ну а дубовые аллеи Тиргартена способны были, кажется, пережить любую войну.*       В Берлине Ракитин попал под начало немолодой жизнерадостной датчанки мадам Олсен, которая называла его не иначе, как «месье Ракитин». Берлинское отделение Лиги Наций занималось всем подряд, в том числе — присматривало за тем, как разоружается немецкая армия. Согласие разоружиться у немцев в Версале вырвали едва ли не силой, и теперь Рейхсвер постоянно изобретал новые способы это условие обходить.**       Поскольку Ракитин сам был из военных, его часто отправляли взаимодействовать с Рейхсвером — мадам Олсен, кажется, верила, что люди в мундирах легко найдут общий язык. На практике выходило иначе.       В один из дней Ракитин приехал в арсенал куда-то в Шпандау: надо было проследить, чтобы немцы сдали весь имевшийся там запас гранат. Перед Ракитиным арсенал успели навестить чиновники из Союзнической комиссии, и они результатом остались довольны. Ракитин сперва осмотрел огромное готическое здание с башенками, потом сверился со списком: якобы, тут хранилось всего тридцать ящиков гранат и старая мортира. Непонятно, почему Союзническая комиссия на это купилась — немцы, со всей очевидностью, лгали.       Ни о чем немецких офицеров не спрашивая, Ракитин приказал подчиненным походить по двору, заросшему жухлой травой, и попротыкать землю жердями. Сырая из-за осенних дождей почва поддавалась легко, и жерди скоро застучали об дерево. Следующие несколько часов со двора приносили все новые и новые ящики и укладывали их в холле арсенала. Немецкие офицеры следили за этим молча: сперва с недовольством, потом с мрачным любопытством.       Когда поиски были закончены, рядом с тридцатью ящиками стояли еще сто двадцать семь. К Ракитину тогда подошел старший из офицеров и предложил сигарету:       — Герр Константин Алексеевич, так ведь? Вы на каком фронте сражались?       — На Северо-Западном.       Немец протянул ему руку.       — Приятно, что вы не держите нас за идиотов.       «Держите нас за идиотов» расшифровывалось так: «считаете, будто мы добровольно отдадим наше оружие вчерашним врагам».       Ракитин пожал ему руку.       — Я был бы благодарен, если бы и вы меня не держали.       С тех пор Рейхсвер стал к Ракитину присматриваться. Ему присылали бюллютени, которые издавало командование, звали на доклады и маневры.       Однажды в пятницу у выхода с работы его поймал высокий усатый господин в форме майора.       — Герр Константин Алексеевич? — Выговорил он старательно, почти не ошибившись с ударениями. — Меня зовут Гельмут Нольде, это мы тогда под Торном атаковали ваше подразделение.       От воспоминаний о том сражении Ракитина привычно замутило. Он растерялся, не спросил ничего.       Майор Нольде же торжественно вытащил из кармана два билета.       — Сегодня открывается выставка о войне. Отто Дикс, Кете Кольвиц, Эрнст, Бекман, Кирхнер, Гросс. Билеты на открытие разобрали за два дня, я через министерство смог разжиться. Вы, говорят, любите живопись?       Ракитин недавно и сам безуспешно пытался раздобыть билет. Он вздохнул.       — Это что, взятка?       Майор Нольде захохотал. Успокоившись, он старательно пригладил усы.       — Я так и знал, что вы это скажете. Если бы я хотел дать вам взятку, мне бы пришлось, пожалуй, Вермеера из галереи стащить.       Искушение было слишком велико для Ракитина: он согласился. От выставки они с майором Нольде оба оказались в восторге — и потом, сев за столик уличного кафе, до темноты о ней проспорили. По результатам, Ракитин решил, что миссия у майора Нольде была скорее разведывательная.       Потом, узнав майора получше, он понял, что идея пригласить его на выставку появилась из отчаяния, а не из расчета. Со своими интересами, для военного необычными, майор Нольде был довольно-таки одинок.       Время в Берлине шло быстро. И однажды, отправившись с майором Нольде бродить по окрестностям Ваннзее, Ракитин вдруг понял, что начал приживаться.       После поражения Сибирской армии он думал, что умереть это самый правильный и естественный выход. После отъезда начдива он страшно промучился несколько дней, так, как даже от болезней или ран никогда не мучился — и тоже думал, что на этом может ставить на себе крест.       Но сейчас у него появилось дело. Появились любимые места, появились знакомые. Жизнь наполнялась заново, как пересохшее русло, в которое хлынула талая весенняя вода.       Ракитин был до того взволнован этим открытием, что рассказал о нем, избегая, конечно, подробностей, майору Нольде. Они шли по пыльной проселочной дороге, с обеих сторон из-да деревьев, начинавших желтеть, выглядывали крыши. Майор Нольде пожал плечами.       — Чего удивительного? Писатели любят ругать людей за то, что они умеют приспосабливаться. Но ведь можно и по-другому посмотреть. Взять вашу жизнь, допустим: революция и война у вас все отобрали, но вы уцелели, выбрались, сумели заново устроиться. Большевики победили вас в большой войне. Но в войне за себя вы выиграли, разве нет?       Днем Ракитин с майором Нольде согласился, но по ночам он не был в этом так уверен. Ракитин мучился от бессонницы, тосковал по начдиву; вел с ним воображаемые разговоры, представляя, как и о чем он будет рассказывать, когда они встретятся — хоть и понимал рассудком, что надежды на эту встречу таят с каждым днем.       Вестей от начдива было немного — да и, учитывая, как тяжело шла война, ему было не до писем. Он присылал открытки с неровными, скупыми подписями на оборотах: в основном, виды городов и достопримечательностей. Один только раз прислал передовицу французской газеты, где во всю полосу был снимок прохода польских войск. На трибуне стоял Пилсудский, а у подножия ее начдив отдавал кому-то честь. Кажется, он страшно этим снимком гордился, но Ракитин был недоволен: из-за качества и масштаба ни лица его, ни формы толком не было видно, одна только повязка в глаза и бросалась.       С третьей недели сентября и открытки, и какие бы то ни было известия от начдива пропали. Тогда у Ракитина остались только сны. Начдив стал снится ему едва ли не каждую ночь, по утрам Ракитин просыпался совершенно разбитый, в мокрой от испарины пижаме. От тоски внутри все болело, как будто ему выворачивали ребра.       По настоянию мадам Олсен Ракитин даже сходил к доктору. Мадам Олсен считала, что у Ракитина военный невроз — распространенное заболевание у ветеранов***. Но доктор, поговорив с ним и обследовав его, сказал, что никаких признаков военного невроза не видит.       — Что же это тогда? — Спросил Ракитин.       Доктор снял очки, помассировал переносицу.       — В психиатрии, как и в жизни, впрочем, это называется горем. Лекарства от него нет. Рано или поздно боль от потери поутихнет, и тогда станет полегче. Но нужно время, существенное время. От бессонницы я вам выпишу капли, и вы приходите, если начнутся проблемы с алкоголем или еще что-нибудь в таком роде.       Ракитин забрал рецепт, но капли покупать не стал. И не стал спрашивать, сколько продлится это «существенное время».       Октябрь выдался солнечный. В лужах отражалось ясное синее небо, ветер носил опавшие листья, деревья все стояли желтые. Ракитин после обеда стал ходить в эмигрантскую школу — там он, по просьбам знакомых, читал художественную культуру. Ученики были разного возраста и происхождения, из России бежали все подряд.       В тот день все шло как обычно, обсуждали Андрея Рублева и Дионисия; среди слушателей были и те, кому школьное образование явно не требовалось, например, госпожа редактор одного солидного эмигрантского издания.       Перед занятием Ракитину сказали, что о нем расспрашивал какой-то офицер. Это было неудивительно: его часто разыскивали другие каппелевцы, иногда просто чтобы повидаться, иногда с разнообразными просьбами о помощи.       В середине занятия кто-то зашел в класс. Опаздывали к Ракитину часто — кто-то работал, кто-то добирался издалека. Поэтому он даже не обернулся. Зато госпожа редактор эмигрантского издания сказала громким шепотом:       — Сударь, да вы не стойте, присаживайтесь, у нас тут есть место.       — Благодарю, я сегодня уже насиделся.       Последние полгода Ракитин слышал голос начдива разве что только во сне. Поэтому он и сейчас на секунду решил, что спит.       Он выронил мел, обернулся.       Начдив стоял у входа, прислонившись к стене. Как обычно, он был в черном и с повязкой. На груди поблескивал новенький орден, на поясе висела сабля — непонятно, как берлинская полиция его такого пропустила.       Ракитин выдал самый идиотский, самый странный вопрос, какой только можно было придумать.       — Много красных-то положили, господин начальник дивизии?       Начдив фыркнул.       — Столько, что от Варшавы до самого Минска драпали.****       Слушатели наблюдали за происходящим с большим любопытством, отложив карандаши и перья. Но вмешалась госпожа редактор: она встала, убрала блокнот в сумочку, и заявила нарочито громко:       — Чудесно вы сегодня рассказывали, Константин Алексеевич, чудесно, как и всегда. Но мне надо уйти пораньше, дела-с. Не серчайте.       Кто-то недоуменно на нее обернулся — какая надобность может быть срываться посреди занятия. Госпожа редактор сделала в ответ страшные глаза: пойдемте, мол, не будем мешать. И все, кто был в классе, торопливо стали собираться и откланиваться, придумывая оправдания одно другого нелепей. Госпожа редактор, выходившая последней, прикрыла за собой дверь.       Ракитин стоял столбом. Он тысячу раз представлял их встречу, думал, что будет делать и что говорить, но сейчас на ум ничего не шло.       Начдив подготовился лучше. Он подошел к Ракитину, торжественно отцепил саблю и, опустившись на одно колено, положил ее у его ног.       — Зачем это? — Спросил Ракитин.       Начдив поднял голову. Его красивое лицо приняло торжественное выражение.       — Я вернулся, как и обещал тебе.       На это и не надо было ничего отвечать. Ракитин наклонился, сжал начдива в объятиях. Начдив пах поездом, долгой дорогой, сигаретами — и собой, сильнее всего собой. Никак невозможно было не зарыться лицом в его волосы, не целовать его.       — Знаешь, — глухо заговорил начдив, — у меня есть для тебя смешная история. Меня же ранили, как раз когда мы отбили наступление красных на Варшаву. Неделю провалялся в лихорадке. Сестры рассказывали потом, что в бреду я постоянно звал какого-то полковника. И так исступленно звал, что они, добрые души, не выдержали и приволокли моего командира, полковника Пилецкого. Я, должно быть, решил, что это ты, я ведь ничегошеньки тогда не соображал. Схватил его за руку и отказывался отпускать.       Так вот почему перестали приходить письма.       — Это не очень смешная история.       — Ты дальше слушай! Потом, уже перед отъездом, я попробовал выведать у пана Пилецкого, не наговорил ли я ему лишнего. Знаешь, что он ответил? Что я ему много чего говорил, но он, слава богу, ни слова не понял — дескать, русский ему совсем незнаком.       — Ну, так ведь это хорошо?       — Полковник Пилецкий преподавал в Александровском военном училище. Все у него в порядке с русским языком. Просто поляки — очень тактичный народ.       Начдив поднялся на ноги.       — А вообще ты ко мне чересчур снисходителен. Я бы на твоем месте все-таки дал бы мне в морду.       Когда он повернулся к окну, стало видно, что лицо у него мокрое.       Начдив предложил бросить занятия и поехать к нему. Ракитина, в общем, и уговаривать-то не пришлось. Такси привезло их в Шарлоттенбург, фешенебельный центральный район. На квартиру здесь, даже маленькую, начдив должен был спустить всю свою офицерскую зарплату.       Осенний день был короток. Уже начинало смеркаться, вдоль широкой Кудамм, обсаженной высокими пожелтевшими каштанами, зажглись фонари.       Когда они зашли в квартиру, Ракитин замер на пороге. Это место показалось ему знакомым, хотя он, со всей определенностью, бывать тут не мог.       Ракитин не сразу заметил, что начдив внимательно следит за его реакцией.       — Узнаешь? — Спросил он негромко.       — Да, но ведь я не мог тут бывать.       Начдив отвел его в комнату.       — Несколько деталей я не смог подогнать, но тут уж тебе придется быть снисходительным. Сейчас не весна, и каштаны не цветут. В остальном… — он обвел комнату рукой. — Сиреневое небо. Вечерний шум снаружи, по улице гуляют люди. Два окна. Белые шторы…       Ракитин вмиг вспомнил заснеженный лес, кислый привкус металла во рту и видение, которое заставило его отложить пистолет.       — Как ты смог это запомнить?       Начдив мечтательно улыбнулся.       — Знаешь, хорошая память — единственное, что спасало меня в кадетском. Я мог наизусть цитировать всего Клаузевица. Но тебе придется подсказать, что там было дальше. Кровать вон стоит. Я ведь должен раздеться теперь, да?