Исход

      Перед тем, как уйти, Ракитину пришлось связать комиссаршу: начдиву бы он этого в жизни не поручил. Связывать он старался осторожно, перед комиссаршей извинился несколько раз. Она молчала. Ракитин подумал тогда, что их побег в каком-то смысле делал её жизнь легче: до того ей приходилось бороться со свой совестью, смиряться с тем обстоятельством, что бывают и «порядочные» белогвардейцы — теперь она убедилась, что все они враги.       — Я должен серьезно с вами поговорить, — сказал Ракитин начдиву.       Они спускались к оранжерее. Ракитин — в богатырке, взятой с вешалки, начдив — в комиссарской кожанке, чтобы его карикатурно-белогвардейский наряд не так бросался в глаза. Мимо них наверх торопились вохровцы: кто-то уже поднял тревогу.       — Вы, полковник, умеете найти время и место.       — Как вы лишились глаза? Раньше мне было неловко спрашивать, но теперь…       Начдив засмеялся. Ракитин понял, что никогда до этого его смеющимся не видел.       — Все остальное, значит, вы делать не стеснялись, а спросить стеснялись. В семнадцатом году я добровольцем вызвался служить в ударных частях. Вы ведь знаете, что это такое?       Конечно, Ракитин знал. В условиях позиционной войны, когда обычные наступления захлебывались одно за другим, ударные части были отчаянной попыткой хоть как-то прорвать оборону противника. Они должны были под огнем пробираться к вражеским окопам и там, в окопах, сражаться. Занятие это было крайне рискованное, потери ударные части несли колоссальные, поэтому набирали туда людей особо склада: бесстрашных и безжалостных.       Когда-то давно идеальную войну воображали, как рыцарский поединок; потом — как упорядоченное, ограниченное во времени и пространстве столкновение двух армий. Ударные части воплощали в себе ее новое лицо: кровавой, хаотичной, беспощадной бойни.       — Наш отряд в тот день понес большие потери — разведка оплошала. Остатки кое-как сумели добраться до вражеских окопов. Я прыгнул в траншею, уделал немца… — начдив поднял руку, будто что-то в ней взвешивая, — знаете, у меня для драк в траншеях была такая дубина с гвоздями, я сам ее соорудил. Ей и уделал. Там все были вперемешку: наши, немцы. И тут какой-то недоумок, то ли наш, то ли их, с перепугу бросил гранату. Она взорвалась; что было дальше, вы знаете. Мне, правда, рассказывали, что прежде, чем потерять сознание, я ближайшего-то немца забил. Но уверен, что это сочинили для красного словца.       Ракитин, напротив, сразу подумал, что эта подробность совершенно правдивая. В оранжерее никого не было. За ее огромными, во всю стену, окнами шел снег. Самолет казался маленьким, почти игрушечным среди высоких пальм, которые бог весть зачем сюда, в Сибирь, привезли. Земля, рассыпанная из разбитых кадок, пахла сыростью и лесом.       Когда они к самолету подошли, Ракитин понял, что поддался иллюзии: не такой уж тот оказался и маленький. Тем не менее, деревянная рама, обтянутая парусиной, весила немного. Вдвоем они сумели дотащить самолет до дверей и вынести наружу.       В гостинице, судя по всему, уже поднялся переполох, их разыскивали. Оранжерея в этом смысле была удачным местом: о ней думали в последнюю очередь.       — Я тоже хочу кое-что спросить, — сказал начдив. — Вы что, умеете на нем летать?       — Ну, я ведь на Германской, в основном, разведкой занимался. Тогда как раз для этих целей начали использовать аэрофотосъемку. Мне тоже приходилось летать, самому за всем смотреть. Так и научился. Только…       Где-то рядом подряд прогремели три выстрела. Эхо от них заскакало вдоль забора.       — За воротами, — Ракитин, едва не уронив самолет, вытер локтем лицо, — должен быть переулок, мы сможем с него взлететь.       — Да вы авантюрист, полковник! А что только-то?       Они поставили самолет прямо в сугроб и побежали открывать ворота.       — Взлететь я смогу, а сесть — нет. Чтобы посадить самолет, надо все-таки учиться.       Начдив махнул рукой.       — Да и черт с ним.       Когда они выкатывали самолет на улицу, их наконец увидели. Ракитин отметил это самым краешком сознания: чтобы взлететь, надо было сосредоточиться. Из гостиницы выбегали чекисты. На улице прохожие, замерев, пялились на них во все глаза.       Они кое-как залезли в самолет. Бог милостив: приборы показывали, что немного топлива в нем осталось.       Ракитин, припоминая, как действовали пилоты во время их совместных вылазок, завел мотор. По корпусу защелкали пули. Начдив, обернувшись, отстреливался: с собой он прихватил наган товарища Эйхманса.       Самолет поехал вперед, мягко скользя по свежему снегу. Ракитину казалось, что едет он слишком медленно, и что с такой скоростью они, конечно, не смогут подняться в воздух.       А потом он услышал восторженный детский крик:       — Мамонька, гляди! Гляди, они летят!       В тот же миг самолет взмыл вверх.       Летели они низко. Видимость была отвратительной, приборов Ракитин опасался, а потому решил держаться над железной дорогой.       Крыши и провалы улиц скоро сменились иссиня серой тайгой. Белая просека магистрали резко выделялась на этом фоне, потерять ее было сложно.       Ракитин не знал, как долго они протянут: насколько хватит топлива, какую нагрузку способен выдержать их маленький самолет. Да и в собственных возможностях он сомневался. Поэтому он надеялся, держась дороги, добраться до какой-нибудь станции, подконтрольной союзникам, и там, с Божьей помощью, сесть.       Через какое-то время им попался эшелон, следовавший на восток. Сверху эшелон выглядел как объятое паром бронированное чудовище. Кажется, чудовище увидело их: эшелон стал замедляться.       Начдив сжал Ракитину плечо.       — Мы можем приземлиться здесь? — Спросил он, перекрикивая шум мотора.       — Почему именно здесь?       — Это японский эшелон.       Ракитин не стал спрашивать, как начдив это понял — сверху никаких знаков различия видно не было.       — Я говорил, что не умею садиться.       Ответом на его слова стали выстрелы. Из эшелона, чей бы он ни был, самолет решили сбить.       Сразу запахло горелым. Они стремительно теряли высоту. Падать предстояло прямо в тайгу. Ракитин, ощущая полную беспомощность, согнулся, как учили, и закрыл локтями голову. Самолет задел что-то крылом — наверно, дерево — перевернулся на бок, и так пронесся вперед, со страшным треском ломая кусты и ветки. На Ракитина со всех сторон сыпался снег. Снег, определенно, их и спас: он смягчил падение и постепенно затормозил самолет. Ракитину не хотелось думать, что бы стало с ними обоими, если бы они подобным образом приземлились, например, летом.       Когда движение прекратилось, Ракитин кое-как, боком, вылез из самолета и принялся вытряхивать снег из-за шиворота. Начдив, громко ругаясь, выпутывался из парусины.       Они оказались на самой опушке леса. Между высокими стволами был виден просвет — и там, в этом просвете, мелькало что-то красное. Это было восходящее солнце, изображенное на боку паровоза. Эшелон действительно был японским, и сейчас он стоял, будто дожидаясь их.       — Этот ваш японский капитан…       — Капитан Такимото.       — …этот капитан Такимото нам поможет?       Начдив вылез из самолета и тут же провалился в снег едва ли не по пояс.       — А куда ему деваться. Он у меня в долгу, а долг платежом красен.       Он, несмотря на холод, сбросил с себя комиссарскую кожанку. Потом выпрямился, поднял лицо, подставляя его снегу и ветру.       Скоро за ними пришел отряд из эшелона. Во главе отряда, ожидаемо, был капитан Такимото, с вечным своим невозмутимым лицом. От перепада температур стекла его очков запотели, и он долго и старательно протирал их, прежде чем начать разговор.       — Я ждал, что вы сбежите, — сказал он начдиву. — Но не ждал, что так.       Начдив засмеялся, второй раз за этот день.       — Нет никакого смысла делать то, что все ждут.

***

      Вместе с японцами они добрались до Читы, а оттуда поехали во Владивосток. Там они нашли места на французском корабле и оставили Россию. Оставили, по всей видимости, навсегда.*

— Константинополь —

      В Константинополе о приближении весны свидетельствовал разве что только воздух: свежий, мокрый, такой, какого зимой не бывает никогда. В остальном было холодно, деревья стояли голые, а по утрам с моря приходил туман — город погружался в него по самые крыши, так, что видны были только купола мечетей.       Вечерами часто шел дождь. Ракитин, глядя на неспокойный, темный Босфор, вспоминал Айвазовского. Начдив, облокотившись о перила моста, цитировал: «Напиши ты Ноев потоп, чтоб ничего не было видно, а только одна вода и небесы. Написал, и с тех пор вода, вода и вода».       На первых порах они сумели кое-как устроиться: в этом им повезло больше, чем другим беглецам из России. Все потому, что отец Ракитина, осторожный и недоверчивый крестьянин, небольшую долю от доходов вкладывал в заграничные акции, а сына всегда наставлял за этими капиталами присматривать. Часть этих денег из-за войны пропала, но кое-что сохранилось, и Ракитин, конечно, не преминул ими воспользоваться.       Он вывел все деньги: их хватило, чтобы снять комнаты в Шишли, по-парижски респектабельном районе на западном берегу. В их доме были большие округлые окна и балкон — с него открывался вид на бесконечные крыши, уходившие по холмам вниз, к морю. Еще денег хватило на то, чтобы целыми днями бродить по городу — по его мечетям, сонным садам и шумным улицам — и пить крепкий турецкий кофе столько раз, сколько вздумается.       Ракитин надеялся, что удастся потеряться, выпасть из жизни на какое-то время, но у него первого не получилось это сделать. Гуляя по Константинополю, он замечал, в каком отчаянном положении оказались другие беженцы: в городе их было десятки, а то и сотни тысяч, инфраструктура не выдерживала, они жили в лачугах, а то и просто под открытым небом, страдали от голода и отсутствия всякой медицинский помощи.       Через неделю Ракитин не выдержал: он пошел в представительство Лиги Наций,** которое располагалось в старом дервишском монастыре. В одноэтажном здании, потолок которого поддерживали тонкие оттоманские колонны, тесно стояли столы, телефонные аппараты и тележки с бумагами. Людей было столько, что яблоку негде упасть. Шум, гомон, звонки, жалобы и восклицания на всех возможных языках, красные фески, дамские шляпки, фуражки военных — находиться и уж тем более работать там было невозможно.       Ракитин протолкался к худощавому, усатому американцу в пенсне, представился по уставу и принялся выговаривать. Выговаривал Ракитин преимущественно насчет снабжения: если постараться, его можно было организовать даже для такого количества беженцев. Американец слушал его какое-то время, вертя в руках ручку. Со всех сторон к нему подходили другие просители.       — Не надо мне читать нотации, — наконец ответил американец раздраженно. — Сами бы занялись, раз думаете, что это так просто.       Так Ракитин, для себя довольно неожиданно, оказался на службе у Лиги Наций. Перемещение людей ничем не отличалось от перемещения войск, а проблемы с боеприпасами ничем не отличались от проблем с продовольствием. Теперь по утрам приходилось то мотаться в реквизированный армянский монастырь, чтобы понять, сколько человек в нем можно разместить; то ругаться с капитаном французского линкора, который мог бы и помочь подтащить баржи с зерном; то вместе с благотворительницей княгиней Эрдем, одетой одновременно в европейский костюм и яшмак считать, какое выдавать беженцам недельное содержание.       Ближе к обеду — тогда, как с минаретов пели дневной азан — приходил начдив. С собой он приносил горячую и невыносимо острую кюфту с хлебом: он покупал ее неподалеку на пристани. Следом за начдивом заглядывал старый турок в феске, и, убедившись, что настроение царит обеденное, приносил поднос с чаем в округлых хрустальных стаканах.       — Поешьте, полковник, надорветесь же спасать всех подряд.       Начдив по-прежнему щеголял в военной форме. Сотрудники Лиги Наций с подозрением косились на его погоны и черную повязку. После обеда начдив непременно оставался: сидел рядом, зевал, рассматривал потолок, читал вслух фельетоны Аверченко.       Потом он, окончательно утомившись, садился на табуретку верхом, подвигался к Ракитину и спрашивал:       — Кто у вас там?       — Болгары.       — Болгары — неблагодарный народ, ну их к черту. Поедемте домой.       — Вы хотите домой?       Начдив наклонялся к Ракитину, смотрел на него пристально, не моргая, и говорил, присутствующих не стесняясь:       — Я вас хочу, полковник. Вас я только дома могу заполучить.       Ракитин страшно смущался и всякий раз просил быть тише: мало ли, вдруг кто-то из присутствующих понимал по-русски.       Они ехали домой в трамвае, под завязку набитом людьми. Дома внимательно и нежно занимались друг другом, в сумерках лежали, обнявшись, среди сбитых влажных простыней. Потом они одевались и шли гулять до поздней ночи, когда на Галатском мосту оставались одни рыбаки.       Скоро, однако, поведение начдива стало неуловимо меняться. Он заговорил о делах в России — об армии барона Врангеля, о крестьянских восстаниях, о стычках большевиков и поляков, о том, что Ленин и Троцкий не успокоятся, пока не подожгут всю Европу. «Дай им волю, они весь мир превратят в ту скотобойню, куда нас возили в Красноярске».       Днем, пока Ракитин работал, начдив стал встречаться с эмигрантами и военными всех мастей. Ночами начдив уходил на балкон, курил, листал газеты и напряженно о чем-то раздумывал.       Ракитин поначалу не тревожился: не тревожился, пока не заметил, что начдив как-то уж слишком ласково начал с ним обращаться. И спорить по политическим вопросам перестал, и Лигу Наций ругать, а однажды даже выхлопотал у какого-то знакомого французского офицера разрешение подняться на хоры Святой Софии. Там-то, когда Ракитин, замерев от восторга, любовался комниновским Пантократором — дневной свет причудливо отражался в золотых волосах и золотых одеяниях Спасителя — начдив смотрел не на мозаики, а на него.***       Смотрел во все глаза, будто пытался запомнить.       Ночью того же дня Ракитин проснулся от того, что почувствовал на себе чужой взгляд. Начдив сидел на постели, поджав под себя ноги, и смотрел на него с такой тоской, какой Ракитин никогда у него не видел.       — Вы чего? — Умнее вопроса он спросонья не придумал.       Начдив наклонился, взъерошил ему волосы.       — Ничего, полковник, спите.       Ракитин тогда заснул, а проснулся с отчетливым предчувствием, что добром это не кончится. Так оно и вышло: днем к нему на работу никто не пришел. Ракитин, заподозрив неладное, сорвался домой.       День был сумрачный, ветреный, вовсю шел мелкий противный дождь, с моря пахло гнилыми водорослями. В комнатах было пусто, немногочисленные пожитки, которыми начдив сумел обзавестись, исчезли. На столике у входа лежало толстенное письмо на нескольких листах бумаги.       Ракитин пробежал глазами начало и конец письма: там было много извинений и уверений в том, что его, Ракитина, будут помнить до самой смерти. На оставшиеся несколько листов, исписанных неровным поверкам, Ракитин терять времени не стал. Он, поймав на Истикляль машину, поехал в то место, на которое указывали все его предчувствия: на вокзал Сиркеджи.       Вокзал использовали союзники, оккупировавшие Константинополь, поэтому гражданских там было не много. Ракитин в расписании нашел ближайший поезд, отправлявшийся на запад, и помчался к платформе. На платформе уже стояли пассажиры, по большей части — военные разных армий. Начдива он среди них не высмотрел.       Зато он скоро расслышал его голос. Начдив, спокойный и серьезный, шел от вокзальной кофейни вместе с каким-то высоким усатым казаком в черкеске.       Не придумав, что еще сделать, Ракитин встал у них на пути, прямо посреди платформы. Увидев его, начдив вмиг своего спокойствия лишился — остановился, принялся кусать губы. Сказал казаку:       — Это тот самый полковник Ракитин, каппелевец.       Казак радушно заулыбался.       — А, штабист! Давайте к нам, к маршалу Пилсудскому? Способные штабисты всегда на вес золота.****       — Нам с полковником надо поговорить, — сказал начдив. — Я скоро вернусь.       Казак, должно быть, что-то почувствовал, потому что больше ни о чем расспрашивать не стал и отошел подальше.       — Вы читали письмо? — Спросил начдив отчего-то вполголоса. Он избегал смотреть Ракитину в глаза.       Ракитина, который с самой их встречи не произнес ни слова, вдруг прорвало.       — Я тебя спасал не для того, чтобы ты сдох на очередной войне.       — Ого, мы теперь, значит, на «ты», — начдив заглянул ему в лицо, будто бы с удивлением. — И для чего же ты меня спасал?       Ракитину и самому было сложно ответить на этот вопрос. Поэтому он брякнул:       — Чтобы быть вместе. В горе и в радости.       Начдив взял его за руку и отвел внутрь вокзала, в роскошную уборную, спроектированную еще в те времена, когда на Сиркеджи приходил «Восточный Экспресс».       Стены здесь были облицованы зеленой майоликой, а зеркала повторяли форму остроконечных оттоманских окон. Ракитину и в страшном сне не могло представиться, что их прощание будет проходить среди умывальников, кранов и писсуаров, пусть и самых роскошных.       Начдив запер дверь, встал к ней спиной, как будто это Ракитин хотел от него убежать.       — Значит, письмо ты читать не стал? — Спросил он со вздохом.       — Если бы я читал твою писанину на десяти страницах, я бы сюда не успел.       Начдив склонил голову набок.       — Иногда я думаю, что хорошо было бы тебе быть немного поглупее.       И Ракитин вдруг ясно понял, что сейчас он его — такого вот — потеряет. Не потерял в бою на станции Тайга, не потерял во время безнадежного, кошмарного отступления; не потерял, когда их бросили на убой прикрывать дефиле. Не потерял в плену, у чекистов в пыточной. Но потеряет сейчас. А ведь у него, у Константина Ракитина, ничегошеньки не осталось: ни отца, ни родины, ни дома, ни армии, ни товарищей, ни достоинства — какое может быть достоинство у солдата, не сумевшего спасти свою страну. Ничего у него не осталось, кроме начдива.       Ракитину стало тяжело дышать.       Начдив, должно быть, понял, что с ним происходит. Он подошел, взял его лицо в свои руки. Долго высматривал в нем что-то, прежде чем заговорить.       — Я не могу остаться с тобой, — голос у него был непривычным: тихим, извиняющимся. — Ну как ты себе представляешь это «в горе и в радости», по здравом-то размышлении? Посмотри на нас хорошенько. Да и какое право я имею оставаться в стороне? Большевики идут на запад, Пилсудский это последняя линия обороны. Россию они погубили, нельзя позволить им погубить и Европу.       Ракитин хотел что-нибудь ответить, возразить, но не смог выдавить ни слова. Дышать получалось урывками, глотками. Он вырвался из рук начдива. Опустился на пол, на шершавую метлахскую плитку, и сказал:       — Я хочу умереть.       Потом Ракитин все-таки заплакал. Начдив сел рядом, обнял его. Стал гладить по спине и легонько покачивать, как покачивают детей.       — Ну что за глупости, конечно, не хочешь.       Ракитин плакал, уткнувшись лбом в его плечо. Форма начдива пахла мокрой шерстью. В этот момент Ракитин действительно хотел умереть: точно вся жизнь его, промчавшись по кругу, вернула его то ли на безнадёжную станцию Тайга, то ли в заснеженный сибирский лес.       Он несколько раз повторил, что надо было стреляться и не мучиться. Начдив отстранил его от себя, встряхнул.       — Перестань! Боже, ну на черта я тебе сдался? — он стал осыпать лицо Ракитина поцелуями. — Ну разве ты не видишь, что я за человек? Ты ведь не будешь со мной счастлив. Тебе нужна нормальная, обычная жизнь — дом, жена, дети. Я хочу, чтобы у тебя все наладилось.       Его поцелуи и прикосновения немного Ракитина успокоили. Нельзя с такой нежностью, с такой горечью кого-то целовать, а потом развернуться и уйти навсегда.       И у Ракитина внутри затеплилась надежда — та же надежда, которая всегда его удерживала — в боях, посреди страшного огня, или в кошмарах Гражданской войны, или в плену, или в чекистских застенках — оттого, чтобы не провалиться в темноту окончательно.       Он вырвался из объятий, отодвинулся немного. Сказал, глядя начдиву в глаза.       — Будь любезен, иди со своими рассуждениями нахер. Вот я, настоящий я, сижу перед тобой и говорю, что мне все это не нужно. Мне не нужна нормальная жизнь, семья. Почему ты меня не слушаешь? Я выбрал тебя. Ты думаешь, я не понимаю, что ты за человек? Прекрасно понимаю. Но ты нужен мне такой, каков ты есть, даже недостатки твои нужны. Я, может быть, и хочу прожить жизнь по возможности несчастливо — отвратительно, несчастливо, недолго, но с тобой. И я, Ракитин Константин Алексеевич, будучи в здравом уме и твёрдой памяти, клянусь в этом своей офицерской честью.       Начдив долго и удивленно молчал. Потом совершенно по-детски наморщил нос.       — Резонно, надо признать. И что же нам теперь делать?       — Отправляйся на свою чертову войну. Но возвращайся сразу, как она закончится. И только попробуй там умереть.