soleil soleil

Уён выбегает из дома, улыбаясь себе и всему остальному миру. Солнце, пожалуй, уже слишком горячее для только-только проснувшегося, не распустившегося ещё лета, ласково чмокает его в радостно подставленный сморщенный нос. Тёплый ветер лохматит ему волосы, зарывается в ярко-зелёную листву, и ветви вздрагивают, перешёптываются смущённо. Где-то в кронах щебечут птицы, люди вокруг гудят и смеются. У девочки, случайно врезавшейся Уёну в бок, смешная панамка в виде лягушки, а нос-пуговка перемазан мороженым, кажется, клубничным. Она смущенно пищит извинения, и Уён дарит улыбку и ей. Под ногами горит асфальт, а над головой – небо чистое и яркое, голубое-голубое. Мир стрекочет, вертится, переливается, удивительно яркий и живой. Как же всё вокруг хо-ро-шо. Он записывает голосовое хёну, что ему наконец позвонили из больницы и что он вот прям вот уже идёт туда и слегка волнуется, чуть-чуть совсем, самую капельку. И что надеется, что он быстро поладит с пациентом, к которому его приставят, и пусть хён надеется тоже! – А ещё я случайно съел все твои йогурты, Ю-ю, но ты же не обижаешься? Не обижаешься же, да? – Уён хихикает и думает, что погода слишком классная, чтобы ехать на автобусе. Двери перед ним послушно разъезжаются с тихим прикольным «вжжж», и он вдыхает острый, стерильный воздух. Пол здесь ослепительно белый, и Уёну со своими пыльными разноцветными кедами даже как-то неловко. Он на секунду неуверенно сжимает лямки рюкзака, сглатывает порыв развернуться и убежать, чтобы вернуться более подготовленным – и хотя бы в одинаковых кедах, блин, – решительно пыхтит и спешит к стойке регистрации, где сидит парень, подпирая кулаком щёку так, что она наплывает на глаз и тот почти закрывается. – Здравствуйте! – и растягивает в улыбке губы. – Меня зовут Чон Уён, я из волонтёрского цен- – Это не ко мне, – парень моргает ме-е-е-едленно-медленно, смотрит устало-устало. – Это к Юрим. Он ведёт подбородком в сторону лифтов, один из которых тихонько звякает и выпускает черноволосую медсестру. Уён бормочет благодарности, коротко кланяется и скачет к ней. – Здравствуйте! Я Чон Уён из волонтёрского центра! Она опускает маску, оглядывает его, и уголок её рта дёргается. Уён замирает весь, сжимаясь в маленькое сконфуженное недоразумение. Ну вот, он уже с первых секунд произвёл плохое впечатление, его сейчас отсюда выгонят, да еще и в центр сообщат. Дурацкие разноцветные- – Клёвые кеды, – говорит она низким голосом, и Уён расцветает за секунду, будто его подключили к розетке. Юрим разворачивается к лифтам, делая ему знак идти за ней. Он подходит ближе, отстранённо замечает, что она выше него, и едва сдерживает восхищенное вау. – Значит, Чон Уён? – она заглядывает в планшет. – Вы довольно быстро, мы звонили меньше часа назад. – Так я сразу оделся и побежал, – простодушно докладывает Уён, и чужие губы опять дёргаются. – Ухаживали когда-нибудь за тяжелобольными? – Нет, но я проходил курсы по оказанию первой помощи! У меня есть сертификат, правда, я его, кажется, дома оставил. Чёрт, надо было взять, да? У меня должна быть фотография в телефоне, если вы подождёте, я поищу! Ого, мы уже так долго едем… Юрим слушает, как он тарахтит, и выражение лица у неё совершенно нечитаемое, но Уён замечает, что на дне её глаз медленно вспыхивают серебристые искорки смешинок. – На верхних этажах расположены вип-палаты. Ага. Ага, понятно. Уён опять скользит взглядом по своим многострадальным поношенным кедам и вздыхает. – Пациента, к которому Вы приставлены, зовут Чхве Сан. Вы одного возраста, и мы надеемся, что вы быстро поладите. – Сан типа… как гора? Её губы таки трогает улыбка. Совсем мимолётная, исчезает тут же, снова уступая место деловитой серьёзности: – Да, как гора. Прикольно. – А я всё видел, – проказливым шёпотом сообщает Уён, когда они наконец приезжают. – Не понимаю, о чём Вы, – Юрим указывает рукой на левое крыло. – Палата прямо в конце коридора, рядом с дверью есть табличка с именем. Я позову его лечащего врача, а вы пока можете познакомиться. Доктор Пак даст Вам все необходимые рекомендации. Она дожидается кивка и кланяется. Неуверенное уёново «эм» скребёт её идеально ровную спину. – А что у него? Ну, в смысле… – он нелепо водит руками в воздухе и тушуется совсем. Уён неловко топчется перед дверью, закусывая губу и гипнотизируя взглядом это непривычно короткое «Сан», раз за разом прокручивая диагноз в голове. Порок. Порок сердца. Сердца, которое гоняет по организму такие необходимые для жизни питательные вещества и кислород. Сердца, работа которого и есть, в общем-то, сама жизнь. Сердца, бьющегося без отдыха с момента рождения и до самого последнего вдоха. И вдруг работать отказавшегося. И теперь человек… человек… Уён шумно дышит, сжимает руки в кулаки и стучит. Потом ещё раз. И ещё. Он осторожно просовывает голову в палату и щурится в безмятежно дремлющий в ней полумрак. Около стены попискивают и гудят приборы, которым он не знает названия, а кровать завалена ворохом одеял и плюшевыми игрушками. Уён хихикает про себя и немного расслабляется. Всё же здорово, что они ровесники. Он осторожно крадётся к занавешенным тяжёлыми портьерами окнам. Сегодня такой замечательный день, а солнце, такое ласковое и тёплое, даже не может заглянуть. Это как минимум невежливо. А ещё мама всегда говорила, что люди на солнце здоровеют. Одеяльная гора на кровати дёргается, подбирается вся, и из самого ее нутра раздаётся хрип: – Тронешь занавески – угандошу капельницей. Уён визжит (очень мужественно, между прочим) и отпрыгивает едва ли не обратно к двери, хватаясь за сердце. – Напугал, блин, – жалуется он. Груда одеялок больше не шевелится, но настроена очевидно враждебно. Между ней и Уёном повисает трескучая, давящая тишина. А Уён тишину не любит. И пробивает её стрекотанием со скоростью пулемёта: – Привет! Меня зовут Уён, я из волонтёрского центра. А ты Сан, да? Хотя понятно, что ты Сан, на двери же написано. Кстати, прикольное имя! Ну в общем, мы теперь с тобой будем вроде как много времени вместе проводить! Я надеюсь, мы подружимся. Кстати мы одногодки! Круто, правда? Во-о-от, – тянет Уён под конец неуверенно, потому что одеялки, кажется, решили его игнорировать. – У тебя уже есть список желаний? Если что, я могу помочь составить. Одеялковая гора молчит еще более многозначительно, с явным таким намёком, и Уён совсем расстраивается. Неужели всё дело в кедах? Резко распахнувшаяся дверь с грохотом прибивает только-только завозившееся за рёбрами растерянное разочарование в себе и едва не – самого Уёна. В палату вплывает доктор, и Уёну хочется спросить, почему тут все такие красивые, это что, дополнительный пункт в списке требуемых качеств при приёме на работу? Он больше похож на актёра, который играет врача в дораме, обязанной половиной своих просмотров исключительно его лицу. Вот сейчас он договорит свою реплику – наверняка пафосную, про спасение жизней – запись прервется, и к нему подпрыгнут стилистки с мягкими полотенцами и бутылками воды. Доктор свою реплику и вправду договаривает, только смотрит почему-то на Уёна. А. А! Уён подскакивает, кланяется, представляется торопливо. – Уже познакомились? – добродушно спрашивает он, и Уён посылает ему полный жалостливой безысходности взгляд. – Сан-а? Сан-а, ты хоть поздоровался? Доктор самоотверженно лезет в самую глубь одеялок с бесстрашием бывалого полководца: где-то щипает, что-то дёргает, тянет, видимо, главную, никак не желающую сдаваться одеялку на себя и легко одерживает победу в этой непростой битве – одеялки выплёвывают тощего мальчишку, обиженно разворачиваясь вокруг него опавшими лепестками. Сан под тяжеловесным взглядом всё же бурчит какое-то нечленораздельное приветствие, а ещё что-то про вредного хёна и обкладывается своими игрушками. Его колючий взгляд царапает Уёну щёку. – Я ему совсем не нравлюсь, – едва не хнычет он, когда они с доктором выходят в коридор. – Он просто давно не разговаривал ни с кем кроме персонала, – утешает его доктор Пак. – И давно не выходил из палаты вообще. Я уверен, что вы ещё подружитесь. Он говорит, что все рекомендации ему прислали на указанную в анкете электронную почту. Что Сан должен принимать лекарства по часам – он вообще-то и сам об этом знает, но может забыть (или забить). Что ему нужно соблюдать определённую диету, что нельзя перенапрягаться и нервничать. Что нужно как минимум раз в неделю привозить его в больницу на плановое обследование. А ещё что он может быть вредным, противным и ворчливым. – Вы только дайте ему шанс, ладно? – звучит совсем не по-докторски, и от этого по всему телу бегут мурашки, от которых начинают просыпаться пауки за рёбрами. – Ему, на самом деле… Уён не дослушивает – кивает мелко-мелко и сжимает бок там, где пока еще лениво, но _шевелятся_. Это не ему здесь помощь нужна. Это он здесь должен помогать. Он смотрит, как Сан натягивает специальные перчатки, как пристраивает рюкзак с вещами на спинке инвалидного кресла, и прикусывает щёку изнутри. Доктор опускается перед ним на корточки. – Не забывай принимать лекарства, вести дневник и делать зарядку. Не дразни Уёна, ложись спать вовремя и- – Сонхва-хён, – закатывает глаза Сан. – Знаю всё, не маленький. Да и я должен приезжать каждую неделю, ты всё равно всё контролируешь. – Но я уже скучаю, – доктор наигранно дует губы. – Совсем не любишь своего хёна, маленькое чудовище. Он неловко кряхтит и раскорячивается смешно, чтобы можно было Сана обнять. – Я сам могу, – отрезает Сан, когда Уён подходит и неуверенно тянется к ручкам кресла. Он пожимает плечами, улыбается и спешит распахнуть пошире дверь. – Хорошо. Тротуар слишком узкий, чтобы идти (ехать) рядом, так что Сан смотрит Уёну в спину. Он идёт легко и быстро, с поднятой головой и широкой усмешкой, забавно раскачивая руками и шевеля пальцами, словно пытаясь вплести их в ветер, и даже как будто подпрыгивая на каждом шаге. Будто бы гонимый чем-то большим и важным. Сан смотрит ему в спину. Он оборачивается, проверяя, на месте ли его пациент, улыбается ему, смеётся, говорит что-то, сам себя перебивает, показывает то на одно, то на другое – и всё это за одну секунду. Смотри, смотри, как классно! Смех у Уёна некрасивый. Резкий, высокий и писклявый, заставляющий сморщиться, звенит раздражающе где-то на перепонках. Нет, ну ты посмотри! Сан поднимает голову. – Это… дерево. – Листья такие зелёные и шелестят так по-тёплому. А ещё через них солнце проглядывает. Листья как листья. Как вообще можно шелестеть «по-тёплому»? Он флегматично щурится на разбросанные по дереву кляксы света и посильнее натягивает свою шапку. – И всё? Чужой рот возмущённо приоткрывается: – «И всё»?! А чего ты ждал? – Всего лишь дерево, – он пожимает плечами и слегка врезается в ноги Уёна. – Домой хочу. Кстати, звучишь как эти отстойные подбадривающие посты типа «штуки, ради которых стоит жить» или «ищите счастье в мелочах». Уён наклоняет голову вбок, и ему на лоб падает прядь волос. – Но ты же их читал. В квартире у Сана было темно и грустно пахло пылью, будто свет здесь заперли, и он отчаянно метался в поисках воздуха, забиваясь в складки штор и стыки диванных подушек, пока не свернулся калачиком, всеми брошенный, не заплесневел и не протух. На уборку придётся потратить несколько дней. – Здесь что, три месяца никто не убирался? – Три с половиной, – поправляет его Сан, подъезжая к кровати. – Я столько в больнице был. – А что, – осторожно начинает Уён, медленно следуя за ним, – ты один жил? – Ага. Сан издаёт какой-то тихий непонятный звук и, оттолкнувшись руками от кресла, плюхается на кровать. Облако потревоженной пыли, почти осязаемое, рассерженно взвивается к самому потолку и медленно оседает, рассыпаясь по комнате. Уён закашливается. – Ты, кстати, – замечает Сан, уложив голову на впалую щёку, – можешь идти. – Я… в смысле? – Без обид, чувак, ты, конечно, классный и всё такое, но это просто мой шанс свалить из больницы. У меня, как и у тебя, нет желания таскаться тут со всякими… – он слегка приподнимает руку и перебирает в воздухе пальцами. – Я не трогаю тебя, ты не трогаешь меня, возишь раз в недельку в больницу, где я рассказываю, как мы классно с тобой зависаем, оки-доки? Сан отворачивается, очевидно ставя в разговоре жирненькую точку, и начинает стаскивать покрывало и перекатываться, стараясь закутаться в него поплотнее. В разложении прежде всего важен комфорт. Уён моргает. Хмурится. Как же это..? Разве должны больные так говорить? Что это вообще значит? В груди что-то, радостно бурлившее и хихикающее пузырьками от предвкушения что-то, ухает куда-то вниз, прямо в кислоту. Он неловко переминается с ноги на ногу, и лежащие в рюкзаке цветастый блокнотик – специально купленный – и ручка с динозавриком неприятно оттягивают плечи. Он же просто думал повеселиться. Сделать чью-то жизнь менее дерьмовой. Уён жуёт нижнюю губу, соскребает остатки упрямой надежды со стенок желудка и шумно тянет носом воздух. – Но так ведь нельзя. Я должен тебе помогать, и мы… – О боже, – ужасается Сан, вылезая из своего пыльного кокона и садясь на кровати. – Ты из этих. – Из этих? – Из этих, – повторяет он и его лицо неверяще кривится почти даже в отвращении. – Вы такие все добрые, что аж тошнит, постоянно улыбаетесь и говорите, что всё будет хорошо и мы обязательно выкарабкаемся. А ты ещё, наверное, в церкви на досуге помогаешь. Или ходишь по домам и собираешь ненужные вещи и игрушки для сирот. Он растягивает тонкие губы в издевательской ухмылке, и Уён против воли заливается краской. Потому что да – ходит и собирает. Это хорошее дело, и ему нравится, но чувство такое, будто его за это стыдят. – И дай угадаю, – продолжает Сан. – «Виноваты звёзды»? «Спеши любить»? Или «30 безумных желаний»? Думаешь, всё как в фильмах? Тебе весело, да? Думаешь – захватывающе, да? Новый опыт, звучит прикольно – чё бы нет. Как ребёнок, который выпрашивает у родителей щенка и понятия не имеет, как за ним ухаживать. Нянчиться с дохляком же очень весело и легко. Да ты сам же и сбежишь не сегодня, так завтра. Или будешь таскаться со мной, думая, когда ж он наконец сдохнет, потому что совесть тебе не позволит меня бросить. Его брови почти сходятся на переносице, щеки вспыхивают алыми кляксами, а по лбу ползет синеющая венка. Уён подходит ближе, и мягкостью в его голосе можно согреть всех людей мира. – Мне очень жаль, что ты… Сан отшатывается. –Ты с листка читаешь? Вас этому учат, что ли? – он словами давится, выплёвывает их, они колкие и обиженные. – Не надо меня жалеть. Думаешь, мне охренеть как грустно из-за этого? Что мне жить осталось пару месяцев? Нет. Его лицо вдруг неуловимо меняется, всего за мгновение. Что-то такое загорается в его узких глазах, трогает губы. Он протягивает руки и дёргает Уёна за края футболки на себя так, что они почти сталкиваются носами. – Или, – его рот приоткрывается, – или ты действительно хочешь исполнять все мои желания, а? И его пальцы затекают за чужой воротник. Уён сжимает кулаки так сильно, что ногти впиваются в кожу ладоней, а стыд ползёт всполохами огня по щеками, перекидывается на шею, щиплет за нос. Это… почему так? В горле что-то скользкое и гадкое пухнет, разворачивается и не даёт дышать. Надо же оттолкнуть, да? Это же просто. А не получается. Руки подрагивают и не шевелятся. И это самое мерзкое. Пауки щекочут лапками лёгкие, а лицо Сана вновь очень быстро меняется. – Ты… – он вдруг толкает Уёна в грудь, несильно совсем, но он всё равно пошатывается. – Вот чёрт, прости меня. Сан придерживает его за локти, смотрит снизу вверх как-то… виновато? – Прости, хорошо? – повторяет он. – Тупая шутка. Шутка? – Ты же… – Сан дёргает плечами и закусывает губу. – Ты должен был дать мне в морду или типа того. Уён вскидывает брови. – Так это я виноват, что ли? – он бьёт по чужому плечу раскрытой ладонью, и едва ли это хоть сколько-нибудь больно. – Придурок. Ни хрена не смешно. Сан бурчит извинения ещё раз и валится на спину, и его вновь окутывает облачко пыли. А Уён терпеливо ждёт, пока напряжение медленно, клетка за клеткой, сползёт с его кожи. Реально придурок. – Я, если что, – вдруг подаёт голос Сан, удивительно увлечённо рассматривая потолок, – ничем таким всяким заниматься не могу из-за сердца. А если серьёзно, – он резко поднимается на локтях, впиваясь в Уёна взглядом, – никому не позволяй так с собой обращаться. У Уёна от возмущения покалывает кончики ушей. – Если серьёзно, – передразнивает он, – ты только что так со мной обращался. Он расстроенно смотрит на Сана и заламывает пальцы. Вообще-то он не злится, внутри ничего не клокочет, не дымится от ярости, да и в драку лезть не хочется. Он уже, можно сказать, забыл. Минги даже как-то сказал, что Уён не способен в агрессию в принципе. «Бывают же такие люди». Сан скукоживается в одно угловатое, необтёсанное и виноватое и чувствует себя мудаком. Ощущения такие, будто котёнка пнул. – Ну вот видишь, я фиговый. И куда тебе с таким? Предлагаю изначальный вариант, где никто никого не трогает. Он возится в одеяле, подползает к краю кровати, с громким кряхтением перебирается на кресло и направляется к приоткрытой двери в ванную. Уён бредёт за ним. – Ты чё делаешь? – подозрительно спрашивает Сан, щурясь на него через плечо. – Ну мне же… нужно помочь тебе залезть в ванну и всё такое. Неловко-то как. Сан смотрит на него почти с жалостью: – А ты совсем дурачок, да? И встаёт. С трудом, тяжело опираясь на подлокотники, но встаёт. Сам. В наступившей тишине замок щёлкает даже как-то издевательски. Не то чтобы слоняться по чужим домам было в правилах Уёна, но Но а что ещё ему остаётся? Он аккуратно, миллиметр за миллиметром, задержав дыхание, тянет за шторы. Вечернее солнце стекает по стеклу, заливает золотом деревянный пол. В воздухе медленно, лениво плавает подсвеченная пыль. Каждая точка, каждая пушинка – вспыхивает, сияющая, и всё вокруг искрится, завихряется самым удивительным образом. Как красиво. Тихонько стягивает с кровати пыльное бельё, а потом, сам опешивший от своей наглости, в поисках чистого приоткрывает каждый шкаф на крохотную щёлочку и осторожно заглядывает внутрь. Сан, что постель новая, кажется, и не заметил – сидит себе, рассаживает игрушки в изголовье, чтобы никому не было обидно. – Это все вещи? – вдруг сипло спрашивает он, замерев над раскрытым рюкзаком. – Наверное? – неуверенно тянет Уён, отрываясь от увлекательнейшего рассматривания стены. – Ты же сам собирался. Хотя что-то могли оставить в прихожей. – Посмотри, – так же сипло просит Сан, и голос у него такой, будто внутри что-то скребётся, так что Уён недоумённо, но послушно поднимается. Нету здесь ничего. Из горла Сана вырывается какой-то жуткий булькающий звук, он дёргается весь, целиком, будто у него одновременно сломались все кости в теле, и мешком валится на пол. Уён подпрыгивает, бухается на колени рядом с ним, поднимает голову, тянет за руки. – Что с тобой?! Тебе плохо? Больно?! Где болит? Тебе нужны лекарства? Воды? Господи, у тебя инфаркт?! Инсульт?! Сан воздухом захлёбывается, хватает его ртом, зубами – будто он совсем твёрдый и тяжелый и его нужно выгрызать, проталкивать в лёгкие. Его колотит так сильно, что Уёну, вцепившемуся в него, даже больно. Забыл… забыл… Губы, бескровные, сухие – рвутся, раскрываются широко, с них срываются, катятся хрипы. Вылезшие из орбит глаза тонут в ужасе. Клацают зубы. Забыл-забыл-забыл… – Что забыл? – Уён осторожно водит по чужим рукам, мнёт закостеневшую кожу. – Что ты забыл, эй? Лекарство? Сан дёргается к своему плюшевому войску, а у Уёна дёргается глаз. – Ты забыл… – слова повисают в воздухе, тяжёлые, шипящие на таком холоде, – игрушку? Сан опять хрипит – громко, надрывно и отчаянно. Он извивается, пытается встать, ползти, но ноги у него дрожат и не слушаются. Кажется, он даже не замечает кольцо чужих рук. Вот оно что. Ну это она. Уён понимает. Он тянет Сана на себя, усаживает между своих ног, помогает ему вцепиться ногтями в его, Уёна, собственные ладони. Выворачивает чужие стопы так, чтобы они прижимались к полу. Притирается щекой к его макушке, ввинчивает успокаивающий шёпот прямо в голову. Баюкает. Ты же здесь, да? Ты на полу. На земле. Ты сможешь подняться. Я же с тобой. Ты меня чувствуешь. Можешь дотронуться. Ты только дыши, хорошо? Это пройдёт. Всегда проходит. Я понимаю. Я знаю, каково это. Дыши. Делай вдох. Я знаю, это сложно, но так надо. Дыши. Ты молодец, правда? Ты отлично справляешься. Ты сильный. А я рядом с тобой. Делай выдох. Это будет уходить с выдохами, да? Всё будет хорошо. Ты будешь в порядке. Выдыхай. Выдыхай. Она уходит с выдохами. Видишь? Она чёрная, и она уходит. Или красная? Тебе нравится красный? Смотри, вон там у плюшевого Пикачу красные щёчки. Давай искать красные вещи, да? У меня на носках грибы из Марио, тоже красные, видишь? Солнце тоже красное-красное, потому что уже закат. Уже закат, смотри. Дыши. Ты такой молодец. Он мягко цепляется за чужой подбородок, поворачивает голову вслед за своими словами – и та поддаётся, тяжело, со скрипом. Он следит, чтобы мутный взгляд обязательно мазнул по названным вещам, чтобы обязательно продирался воздух через кричащие зубы. Сан приходит в себя медленно, возвращается к жизни, как расстроенное пианино: всё потихоньку встаёт на свои места, срастается заново, он начинает дышать глубже, с трудом разжимая грудную клетку, ведёт головой, сгибает по одному подрагивающие пальцы, вспоминая, как ими пользоваться, скользит ногами по полу, сталкивает мокрый уголь ресниц. Организм восстанавливается. Удивительный, отлаженный механизм – обрабатывает получаемую информацию мозг, делятся раз за разом клетки, вздрагивает, зажигается всполохами посылаемых сигналов нервная система, шевелятся обтянутые мышцами кости, вырабатывают углекислый газ лёгкие, вспыхивают сосуды, гоняет кровь сердце. Сердце… Уён слышит. Чувствует. Как тяжело чужому сердцу даётся всё это. Как жалобно оно стонет, как хрипит, спотыкается, замирает на мгновение, пытаясь отдышаться. Сколько сил оно тратит, чтобы поддерживать жизнь. – В порядке? – осторожно шепчет он. – Хочешь воды или… лечь? Хочешь лечь? Сан мычит и трясёт головой, выбирается из плена рук и тянется к креслу. Уён хватает его за ногу. – Куда собрался? – Я забыл, – глупо повторяет он и моргает как-то растерянно. – Мне… мне надо… – Эй, – бормочет Уён, придвигаясь ближе. – Заберём её утром, хорошо? Уже поздно, тебе нужно спать, она никуда не де- Он осекается – по лицу напротив опять катятся слёзы. Снова трещит рот. Снова что-то щёлкает и лопается где-то в горле. – Ладно-ладно! – вскрикивает он. – Давай… давай, знаешь как? Ты посидишь здесь, а я сбегаю за ней в больницу и принесу, идёт? – Нет! – Сан на него едва не падает, вцепляясь в ворот футболки. – Ты обманешь и не придёшь. – Вот и нет! – супится Уён, пытаясь оторвать от себя побелевшие крючья фаланг. – Вот и да! – Вот и нет, – выдыхает он и медленно, осторожно тянется к его лицу. Обнимает его ладонями, как самую хрупкую в мире вещь, кажется, даже дыхание задерживает. Стекает пальцами по раковинам ушей, утирает щеки, разглаживает ломаные бровей и особо упрямую морщинку между ними. Шепчет, будто кто-то может их услышать, – я сейчас же пойду в больницу и вернусь. Я быстро. Я обещаю. А ты должен пообещать, что с тобой всё будет в порядке. Уён выставляет мизинец и выжидающе смотрит. – Фига у тебя пальцы кривые, – таким же шёпотом замечает Сан и скрепляет их мизинчиковую клятву. И отмахивается от беспокоящихся рук, когда забирается на кровать. Уён кубарем скатывается по лестнице, на ходу проверяя время – до следующего автобуса шесть минут. Стоянка на каждой остановке полторы минуты. Мир зевает, лениво потягивается. Вокруг дома, улицы, люди, деревья, птицы – всё так же крутится и движется, только один маленький Уён нелепо замер посреди этого огромного, живого, не останавливающегося потока, отчаянно вертя головой. А на западе тонет солнце. Оно барахтается, взбивая пену багровых облаков, упирается, пытается ухватиться за пики небоскрёбов, соскальзывая лучами. Ты кретин, – шелестят пауки, и Уён захлёбывается вместе с солнцем. Ты его оставил. Одного. Они просыпаются, проснулись уже окончательно, выползают, и их много, так чертовски много. Они оплетают паутиной рёбра. Больного парня с грёбанным пороком, у которого только что была паническая атака, ты оставил. Тебе нужно заботиться о нём и беречь, а ты просто ушёл. Даже с этим справиться не можешь. Что если с ним что-то случится? Тебя нет рядом. Что ты о себе возомнил? А сейчас ты просто стоишь. Ну ты и мудак. Замолчите-замолчите-замолчите. Уён жмурится до белых вспышек перед глазами, сглатывает, зажимает рукой левый бок. И бежит. Полупустой рюкзак бьётся о спину. Он врезается в не успевшие разъехаться двери и попадает внутрь только со второго раза. Вихрем проносится к лифтам, петляя между удивлённо глядящими на него людьми, ударяет по кнопке раз десять точно. Горло горит, горят лёгкие, ноги, глаза. Он как будто весь в огне. От переливающихся кнопок внутри кабины рябит в глазах. Юрим нажимала на… Уверен? Точно знаешь? Вдруг ошибаешься? Потеряешь время. А он один. Даже это запомнить не можешь. Бестолковый. Тупица. Этот. Он уверен. Повезло, – шелест в голове растягивается, вяжет липким и густым, когда он видит знакомый коридор. Сейчас налево и до конца. Разбуженная дверь встревожено поскрипывает, когда Уён вваливается в палату и подскакивает к кровати, жадно глотая воздух – он царапается о зубы, падает в стылые лёгкие. А под тремя слоями одеял безмятежно свернулся плюшевый щенок. Уён запихивает его в рюкзак и опять бежит. Трясётся в лифте. А вдруг застрянешь? Он выскакивает наружу прежде, чем створки разъезжаются хотя бы на половину. – Уён? Вы чего здесь..? Он замирает, разворачивается медленно-медленно, сталкивается с удивлённой Юрим взглядом. Улыбается вежливо: – Драсте. И выбегает, едва не врезавшись в двери снова. Всё будет хорошо. Всё будет хорошо. Всё будет хорошо. Всё будет хорошо. Всё- – Сан! – вываливается вместе с истлевшими лёгкими и проглатывается звенящей тишиной. Погребается под пылью. Вот чёрт. Чёрт, ну он же обещал, а. Опоздал. – Сан? – звучит, наверное, совсем жалобно и плаксиво. Темнота спальни молчит и глумливо скалится, постукивая пальцами по спинке кресла. Он находится в ванной, скукожившийся на холодном полу, зарывшийся носом в коленки, и у Уёна нету сил даже ворчать. – Ну чего ты? – Встать не смог, – еле слышно шепчет он и съёживается ещё сильнее. – Думал, что дойду, и не смог. Он вздыхает, набирает в грудь воздуха, так много, что лопается с тихим, свистящим: «я совсем жалкий, да?». – Нет, – просто отвечает Уён, и, наверное, эта простота и заставляет Сана поднять голову. Он сидит перед ним, весь взъерошенный и мокрый. Дышит тяжело, с хрипами, широко открыв рот, мажет языком по сухим губам. Склоняет голову вбок по-птичьи, рта не закрывает и смот-рит. И глазами будто кусок за куском отрывает. – Ты просто особенный, – и вдруг улыбается всем лицом, всем собой сразу. Глаза всё равно рвут на части, лезут куда-то глубоко внутрь, в самую сердцевину, но уже так мягко и бережно, по-тёплому, так, что да плевать, на, вот, держи, забирай! Сан морщится. – Ты, – говорит, – сейчас всё испортил. Серьёзно, вам что, брошюрки выдают, как с нами разговаривать надо? – Но это же правда, – беззаботно пожимает Уён и нажимает пальцем на чужой лоб. – Ты удивительно вредная луковица. Самая особенная, нигде больше таких не найдёшь. Сан моргает и снова утыкается лицом в коленки, и Уён не удивится, если скоро услышит хруст, с которым он себя грызёт. Тишина между ними вязкая и неловкая, от такой хочется спрятаться и долго отплёвываться. – Эй, – зовёт он тихонько, перетягивая рюкзак вперёд и вжикая молнией. – Эй, смотри, кто к тебе пришёл. Лохматая голова шмыгает носом, мажет подбородком по костям, колется взглядом из-под чёлки, и… Уёну кажется, что это похоже на рассвет – то, как Сан улыбается. Солнце – светлое, розоватое, сонное ещё, трогает тонкие губы, и уголки расползаются вверх, поддетые маленькими крючьями лучиков, и в стороны. Оно ползёт, переваливаясь, по щекам, сминая мягкую кожу, оставляет немного себя в ямочках и забавно наморщенном носу и плюхается в глаза-щёлочки, чуть-чуть выплёскиваясь и растекаясь смешливыми морщинками. Уён думает, что хочет видеть такую улыбку ещё. Они сидят так ещё немного – Сан улыбается, укачивая свою плюшевую драгоценность, а Уён… А что Уён? Сан зевает – Солнце заходит. – Давай, – бормочет Уён и, будто не наученный горьким опытом, тянет к нему руки. – Давай, пойдём спать. Руки проламывают хрупкие рёбра и проваливаются. Глубоко внутрь, в ворох всего нагромоздившегося, заросшего отчаянием, грязного и трухлявого, в лоскутах безнадёги. Покрывшегося паутиной и пылью горечи, загноившегося от времени, оставленного затухать в ожидании лучших времён, да так и забытого. Уён выпрямляет чужие ноги, подныривает плечом под руку и встаёт. Столько всего в себе носит, а такой лёгкий, надо же. Он осторожно кладёт ладонь ему на талию, и фаланги рвут натянутую в межрёберьи кожу. Он такой худой. – Мне, эм… – он неловко топчется у кровати, пока Сан заворачивается в одеяло. – Я должен быть с тобой всё время или… – Да забей, – дёргает носом Сан, – там симптомы не такие, чтобы меня накрыло в один момент, так что всё норм. – Точно? – подозрительно тянет Уён. – Чего тебя тогда в больнице так долго держали? – Сонхва-хён боялся, что я с собой что-нибудь сделаю. – А ты можешь сделать? – в ужасе спрашивает он. Сан переворачивается, подминая под себя своего щенка. – Не, мне лениво. Да и месяцем позже, месяцем раньше – какая уже разница. Это похоже на усталую, измученную браваду, и Уёна переполняет тоска, такая сильная и горькая, что удивительно, как она не льётся из глаз. – Извини, – бурчит Сан глухо из-за подушки, в которую он зарылся лицом, – что я тебе сегодня наговорил. Ему даже не нужно видеть, чтобы знать, что Уён улыбается. «Хорошо». – Тогда я приду завтра утром. – Мне пофиг. – Мы будем исполнять твои желания! – настойчиво сопит Уён и тычет пальцем в чужое плечо. – Давай, ну, чего тебе больше всего хочется? Вдруг купить надо что-то… Сан отлепляет щёку от подушки, моргает сонно, с трудом раскрывая глаза. Смотрит, как на дурачка, которому приходится разжёвывать очевидные истины. И у Уёна… У Уёна _отчего-то_ распарывает все внутренности за секунду до того, как Сан раскалывает ему голову до абсурдного осмысленным «умереть».