soleil soleil

Уён выходит из дома и хлопает дверью, наверное, слишком сильно – она обиженно взвизгивает, но всё же преданно защищает его от ворчливого хёнского «побуянь мне тут ещё!». Он не спал всю ночь. Может, Сан просто был очень сонный? А может, решил над ним подшутить, а сейчас, когда он придёт, они вместе посмеются? Это… так ведь не может быть, правда? Так же просто… не должно быть, так не бывает. Не бывает так, чтобы человек вот так вот легко говорил, что хочет… хочет… Они одногодки. Они ведь такие маленькие ещё. Уён снова застывает в обтекающем его мире и потерянно оглядывается. Это же… вот, жизнь, настоящая, вся она вокруг. Потрясающе прекрасная и чудесная жизнь. Удивительный подарок. Яркая, сверкающая всеми цветами, всеми звуками, всеми ощущениями, всеми чувствами и эмоциями. И в Уёне всё – все его наваленные друг на друга, перемешавшиеся, сросшиеся боками, руками и головами чувства, всё его дикое, бешеное, необузданное желание жить, проживать каждый день, каждый час, каждую минуту, каждую секундочку, чтобы вот так, по-настоящему, захлёбываясь, чтобы всё, сразу и целиком, вся его жажда и вся отчаянная тяга, всё его тело – сжатый, как пружина, экстатический импульс – весь он сам, раскрытый, распахнутый настежь. Всё это, неуправляемо носившееся это, вдруг спотыкается, сталкивается, рушится друг на друга, растерянно глядя и обступая не существовавший для них до этого вопрос Как же можно… не хотеть жить? В жизни же вот… есть семья и друзья… и… и вкусная еда! и вот ещё есть песни и танцы! и множество крутых историй в фильмах и книжках! а ещё мягкие животики щенят и объятия, и вот… солнце ещё! а ещё цветы и… и можно носиться под тёплым дождём и прыгать по лужам, и лепить снеговиков, и смотреть, как люди улыбаются… а ещё вот это чувство в животе, когда делаешь что-то, о чём так долго мечтал, а ещё- Как же так? Сан его душевные терзания мастерски игнорирует – моргает сонно на кровати, прогружая текстуры мира. Растрёпанный, взъерошенный, мягкий и тёплый после сна, с засохшей слюной по уголкам рта. Проглатывает раз за разом таблетки. – Реально, что ли, – говорит, – пришёл? Он поднимает голову, они стёсываются взглядами, и Уён вдруг с какой-то кривой, безобразной ясностью понимает – Сан не смирился, не раздавлен болезнью. Он просто невероятно устал. И усталость с завидной верностью лениво волочится за ним, за такими, как он, куда бы они не шли. Глаза у него чёрные, пустые-пустые, а веки тяжёлые. Усталость царапает ему кожу, оставляя шрамы морщин, оттягивает вниз рот, устраивает чугунную голову на плече, бережно обнимает подрагивающие пальцы. И лицо его вдруг так меняется, будто кто-то, чужой, с чужими острыми чертами, прижимается с той стороны, проглядывает сквозь – истончившееся, потухшее и местами истлевшее. И от этого горько, так мучительно горько. Уён смаргивает несколько раз, будто пытается согнать пелену – он не хочет смотреть на _такого_ Сана. Сана, с которым они одного возраста, с которым они могли бы подружиться, если бы не. Он не хочет. Ему страшно. Но знаете что? Да срать. Срать, что там ему самому. Он кивает как-то всем телом, пыхтит упрямо, открывает рот. – Чем сегодня займёмся? Сан глотает последнюю, ярко-синюю, и морщится – таблетка явно стала поперёк горла. Да и, очевидно, не только она. – Желания, помнишь? – осторожно добавляет Уён, и Сан не сдерживает страдальческий вздох. – Я тебе, вроде, все свои желания вчера рассказал. Уён хмурится, хохлится рассерженным цыплёнком, обиженно сопит. И вдруг бухается с гулким стуком на пол – Сан аж вздрагивает – и подползает к нему. – Да погоди ты, – он упирается подбородком в матрас, устраивает ладони совсем рядом с чужими коленками, – успеешь ещё. А пока, может, что повеселее придумается. Сан смотрит на него сверху вниз то ли очень удивлённо, то ли с чем-то таким очевидным, но что Уён предпочитает игнорировать. – Давай, ну, – канючит он и трясет его за ноги. – Ты думаешь, я отстану? Я не отстану. Вот было же у тебя что-то такое, что ты хотел сделать, но постоянно откладывал. Было же, по-любому. Сан досадливо, едва не плача, бегает взглядом по комнате, стараясь зацепиться хоть за что-нибудь. Спотыкается на чужих ушах. – Я подохну, – говорит он и ведёт пальцем по посверкивающей лесенке мелких колец, – и стану твоим персональным призраком, и ты будешь видеть меня везде, пока не сойдёшь с ума, и хрен ты от меня отвяжешься. Уён улыбается ему с каким-то суицидальным азартом в расширившихся глазах. – Вот и договорились. И съезжает взглядом к чужому животу перед своим лицом, когда тот начинает урчать. Надо бы, что ли, озаботиться и пищей насущной – стопудово у Сана в холодильнике пустота далёких галактик. Может, даже со стремительно развивающейся внеземной формой жизни. – Вперёд-вперёд-вперёд! – радостно кричит Уён и с громким хохотом разгоняется ещё сильнее, а Сан, вжав голову в плечи, осторожно приоткрывает один глаз, который тут же начинает слезиться. В ушах свищет ветер. Ему… странно. Ему всего этого внезапно слишком много – он со своим тормознутым сердцем не успевает. И страшно. Сан вообще жить страшно боится. Он ведь не знает, что там, впереди. Справедливости ради, Уён тоже не знает. Но Уён вперёд не идёт – несётся с улыбкой до ушей и широко открытыми глазами, чтобы ничего, даже самого незначительного, не упустить. Жизнь не может не улыбнуться в ответ и разводит посильнее руки, так, чтобы впечататься с объятиями прямо с разбега. Сан вот так не может. Не умеет. А бежать в противоположном направлении сил не хватит – тупое сердце. Так что он скрючивается на обочине жизни, в ожидании пока она пройдёт мимо вместе с такими, как Уён. Но Уён его замечает – его, скорчившегося там, грязного, поросшего пыльной острой травой – выпутывается из ласковых объятий и оказывается прямо перед ним. А потом вдруг – везде. И Сану всё ещё страшно, конечно, страшно. Жизнь – всё ещё подарок, удивительный, да, в яркой, красивой обёртке, но не нужный. Он такой хочет вернуть. Он вообще-то планировал тихонько догнивать остаток своих дней где-нибудь в уголке, с дорамами и Шибером под боком. А теперь Уён хватает его за руки, да ещё как крепко, смеётся своим некрасивым смехом и бежит ещё быстрее, так что Сану приходится изо всех сил вцепиться пальцами в подлокотник кресла и покрепче перехватить пакет с едой на вынос – Уён вдруг решил, что есть нужно непременно в парке под открытым небом, в «одном суперклассном местечке, ты заценишь!». В ушах свищет ветер, покачиваются капельки прозрачной смолы с запертыми в ней высушенными цветочками и звенит восторгом чужой смех. Ну вперёд так вперёд. Подумаешь, потерпеть немного чужие визги. Тут осталось-то. – Как солома будут, – замечает Сан, смотря через зеркало, как Уён сосредоточенно выжигает ему пряди осветлителем. – Ты вообще хоть красил кому волосы до этого? – Он дешёвый, – невпопад отвечает он. – Ты лучше переживай, как бы вообще не вылезли. Голову опусти, мне неудобно. – То есть я буду лысым в гробу лежать? Уён изворачивается и пинает его коленом в бок. – Ещё раз, – тянет Сан, вынужденный чесать щёку о плечо, потому что пальцы у него все в земле, – зачем мы это делаем? – Во-первых, – деловито сообщает Уён, утрамбовывая грунт под лепестками только что посаженной каменной розы, – растения – это всегда класс, а у тебя тут атмосфера такая, что ужас просто. Как в такой выздоравливать? К тому же, посмотри, какие они очаровашки. А во-вторых, сажать растения – значит верить в будущее. Поливай давай, только снизу! Они воду сверху не любят! Сан подозрительно пялится на недавно притащенный вазончик со всем его зелёным содержимым. Содержимое пялится в ответ. – Я уверен, у тебя с ними будет замечательное будущее, не забывай их поливать, только обязательно снизу, я, как призрак, буду следить. Уён вздыхает, смотрит пару мгновений куда-то далеко, через пространство и время, и вытирает грязные руки о чужое лицо. Сан опять издаёт свои маленькие странные звуки и решает идти в контратаку. Лето у них выходит такое странное и сумасбродное, совершенно неуправляемое. Ещё юное, оттого и бестолковое. Бежит сломя голову, бешеное, горячее – только поспевай. Хватается за одно, за другое, тут же бросает, скачет куда-то, разворачивается на полпути. Носится так же, как Уён, не думая, что будет, если упадёт. Всё у него какое-то смазанное, яркое, отпечатывается всполохами на подкорке, взрывается за веками. Смазанное и живое. Он так торопится, не знает, за что взяться первым, так старается уместить всё, потому что всего вдруг оказывается слишком много. Дни летом длинные, и Уён успокаивается. Говорит «времени ещё много» – лето, целое лето. Сан на такое заявление кривит лицо во что-то очень многогранное – здесь и толика снисхождения, и немного насмешки, и капелька удивлённого недоумения, но больше всего – усталости. Уён в ответ кривится во что-то ещё более дикое, никакими словами неописуемое, натягивает ему цветастую панамку получше, чтобы голову не напекло, и катит вперёд. Навстречу приключениям. Дни летом длинные, ночи светлые от звёзд, а Уён и вправду старается. Тащит туда, сюда, показывает то, делает это, а потом поворачивается и смотрит, открыв рот, с каким-то растерянным, ошеломлённым восторгом, а ещё – с каким-то затаённым ожиданием, будто всё это – он сам и только для него. Тебе нравится? Это заслуживает твоего внимания? Это стоит того? Стоит того, чтобы… чтобы… И Уён показывает ему мир – по чуть-чуть, по кусочкам, но мира вдруг оказывается много, по-настоящему, так много, не удержать обеими руками, не унести в самом большом рюкзаке. Они проходят (проезжают) полгорода, кажется, за один только день – без цели и точки назначения, куда глаза глядят, подбрасывая на перекрёстках монетку. Монетка в итоге, очень уставшая, катится в водосток, скорбно сверкнув на прощанье бочком, а очень уставший Сан катится таким же очень уставшим, но очень довольным Уёном. Они гладят всех встречных кошек, расходуя попутно два тюбика антисептика, и Уён планирует стратегически важную вылазку в торговый центр – пополнять припасы. Он берёт из дома старенький, чиненый-перечиненный Минги полароид и фотографирует всё – их, яркие кляксы прохожих, сонные здания в закатном мареве. Сан сначала отворачивается, закрывается руками, а потом привыкает, даже позирует иногда. Уён развешивает снимки в его комнате – протягивает тонкую верёвку с резными прищепками от окна с суккулентным подоконником до кровати, охраняемой игрушками. Думает немного и приносит гирлянду – та размазывается по стенке блестящими соплями, а комната теперь сверкает потрясающе тамблеровским образом. «Так хоть поживей выглядит» и «только попробуй снять!». А ночью он сажает Сана в спизженную из супермаркета тележку и они мчатся по пустынным улицам. Темнота с любопытством тянется за ними, перепрыгивая лужи фонарного света, хватает прохладными пальцами за горячие руки, довольные лица, а они валятся на нагретый за день асфальт, перекатываются по нему, собирая уличную пыль, и Вселенная смеётся над ними мерцающими звёздами. Уён смеётся тоже. Они пытаются встретить рассвет – Сан всё равно засыпает, как только небо начинает розоветь, и Уён укладывает его голову себе на плечо и пускает по трубочке бульканья в сок, болтая босыми ногами, и смотрит, как исчезают проглоченные голодным новорождённым солнцем звёзды. Кто-то же всё равно должен его дождаться, а то рассвет придёт и расстроится, что его никто не встречает. Уён разводит костёр и пытается уговорить Сана тихонько попеть вместе с ним, но тот лишь фыркает. Уён надувается (всего на минутку), и вот они уже вместе поджаривают кусочки хлеба и смотрят, как изгибается, плывёт воздух над огнём, как он трещит и рассыпается смешливыми искорками и как те уносятся вверх и проваливаются глубоко в густые чернила океана над ними. Они пытаются целый день есть продукты на одну букву (миссия провалена). Тогда… тогда все продукты одного цвета!(эта миссия провалена тоже) Они на самом деле ещё бы много чего и много куда, но Сан непреклонен. Реально как гора. (кочка, по правде сказать, но слишком уж выёбистая). (ну правда, приделать огнетушитель под кресло, чтобы оно двигалось на реактивной тяге, – классная же идея, чего он, в самом-то деле). – Тогда нам ещё нужен чеснок, два апельсина, рыба и Скиттлс, – задумчиво бормочет Уён, пока скачет между заставленными полками, не отрываясь от длинного бумажного списка. Сан лениво едет за ним с корзинкой на коленях. – Ты ещё что-нибудь хочешь? – не оборачиваясь, спрашивает Уён, придирчиво изучая срок годности. Сан пожимает плечами. На самом деле… – Шоколад. – Тогда надо будет вернуться, мы тот отдел уже прое-, – Уён замолкает, хмурится и поворачивается, растерянно хлопая глазами. – Тебе же… тебе нельзя… Сан скользит взглядом по полкам и снова безразлично пожимает плечами. Уён беспомощно оглядывается и чуть не плачет – едва ли несколько раз Сан что-то просил или прямо говорил, что ему чего-то хочется. А теперь вот, говорит, но Уён не может ему это дать. Досада стекает по голове, кривится на острых кончиках прядей в расстроенные гримасы. А потом он подскакивает к Сану с громким и умилённым «о-о-о-о». Он сплющивает чужие щёки так, что голова от его напора болтается из стороны в сторону, и воркует на весь супермаркет: – Это потому что ты и так очень сладенький! Сан бледнеет, краснеет, кажется, даже на секундочку перестает дышать и отпихивает его от себя. Уён хихикает, глядя на то, как он отчаянно трёт свои многострадальные щёки, и плавно катит его к апельсинам. А потом всё же берёт несколько упаковок этих бессахарных мармеладок и дома долго щипает Сана за ногу, прежде чем он соглашается на соревнования. И весь вечер они сидят друг перед другом, спихиваясь коленками, ладонями, с огромными набитыми щеками, давятся мармеладом и пузырящимися где-то внутри смешинками. – Не жарко в рубашке-то? – прищурившись, спрашивает наутро Сан, и Уён игриво вздёргивает бровь. – Сам-то чего из своих толстовок не вылезаешь? Да и не рановато ли ты хочешь меня раздеть? Мы знакомы всего ничего. Ой, погоди, ты же уже пытался. Сан как-то расплывается потемневшим лицом, щетинится иголочками раздражения и отворачивается, утыкаясь носом в подушку, а Уён морщится и пытается терпеть и не расчёсывать сыпь на руках. На их ежемесячную семейную ночь кино Уён и Минги устраивают традиционные пинания, потому что никак не могут определиться со списком фильмов. Юнхо, их драматично-романтичная плюшка, хочет смотреть «В метре друг от друга», и Уёна передёргивает. Минги говорит, что умирающие дети – это неприкольно. Да. Да, неприкольно. Юнхо кукурузит лицо, смотрит в сторону, весь из себя расстроенный, становится похожим на рисовый пирожок. Минги тычет пальцем в надутые щёки, закидывает его огромные руки себе на плечи, заставляя обвить ими шею, перекидывает его ноги через свои бёдра. Юнхо пыхтит счастливой коалой и жмякается щекой ему в грудь, и Минги перебирает его сахарные волосы пальцами-веточками эвкалипта. Уён торжествует и включает наконец «Шрека». Он подкатывается под бок хёну вместе с огромной миской карамельного попкорна, устраивается поудобней, похрюкивая над шутками как в первый раз. А ещё открывает рот, даже не утруждая себя тем, чтобы проглотить непрожёванное, и громко кричит каждый раз, когда эти два фонарных столба целуются дольше пяти секунд (да, он считает). Они перестают обращать на него внимание, когда Шрек и Осёл добираются до замка драконицы, и Уён задыхается от этой невиданной наглости – он такого обращения к своей персоне не потерпит. Так что он переползает через Юнхо, извиваясь как червяк, и втискивается между ними, распихивая их острыми локтями. Довольно выдыхает. Юнхо и Минги переглядываются. Они набрасываются на него с двух сторон, и полупустая миска летит вверх. Уён испускает поразительной громкости радостный визг, сжимается в клубок, втянув голову в плечи, перекатывается, стараясь уйти от щекотки и одновременно зарядить пяткой Минги в бок. А где-то глубоко в животе, там, где рождается хихиканье, разбухает невообразимо весёлое, шипучее и счастливое. И спустя десять минут их неравной борьбы (Минги и Юнхо не победили, нет, это определённо ничья) они лежат все красные, полопавшиеся от смеха, никак не могут начать дышать заново. С ноющими от улыбок щеками, попкорном за шиворотом, с перепутавшимися руками, ногами и чем-то таким, мягким и тёплым, что они на троих делят с самого детства. – Парные футболки! – вопит Уён утром, вваливаясь внутрь, спотыкаясь о раскиданные кроссовки, и швыряет Сану пакетом прямо в лицо. Тот вздыхает – слишком много потрясений для такого раннего часа. – Давай скорей надевай! Сан придирчиво изучает яркую футболку с картошкой фри и надписью «best friends» и с чрезвычайно серьёзным лицом кивает: – Ни за что на свете. – Да ну-у-у-у! Вот видишь, я уже надел! – причитает Уён и, разведя руки, крутится вокруг своей оси, демонстрируя во всей красе такую же футболку, но с гамбургером. – Ну, или хочешь – можем поменяться. Хотя я думаю, что тебе картошка подходит больше, ты ведь такой… – Я по доброте душевной проигнорирую последнее заявление и не буду надевать это. Уён всем своим видом показывает, насколько глубоко его ранит такое отношение, дует щёки и зажимает нос: – Я де буду дышать, пока ода де будет да тебе! – Похоже, что мне не насрать? – Ну ты и говнюк, – поражённо ахает Уён, наконец выдыхая, и топает ногой. – Парные футболки – это важно, иначе мы все умрём, и тогда… Сука, не смей даже. Сан улыбается самой гаденькой на свете улыбкой и картинно отодвигает её от себя. – Это ты сказал, а не я. – Ах так?! Уён надвигается на него разгневанной тучкой и прыгает. Он плюхается на повалившегося на спину Сана, дрыгается, чтобы можно было распластаться на нём целиком, и с триумфом потрясает кулаками в воздухе. Его победу знаменуют стенания поверженных. – Чуть не прибил больного ребёнка и доволен, – завывает под ним Сан. – Давай, радуйся. Уён поднимает голову и утыкается подбородком ему в грудь. – Хочешь татуировку? – Когда мы успели перейти к татуировкам? Мне больно. – Я просто подумал, – начинает Уён, тут же подкладывая ладони под голову, – что мы твоих желаний толком и не исполняли. Ну в смысле – мы, конечно, делали всякие крутые штуки и тебе, вроде как, нравилось, но… Он елозит, изворачивается, пытаясь дотянуться до рюкзака, брошенного на полу у кровати, кажется, заезжает Сану локтем куда-то там. Он пользуется временным превосходством в силе и вновь нависает над ним, угрожающе тряся цветастым блокнотиком. – Желания! Сан вздыхает и раскидывает руки. Голова пустая-пустая, а Уён ведь не отвяжется. Сегодня ещё в больницу ехать, там Сонхва-хён опять будет… О! Точно. – Есть одно… И Уён вспыхивает искристой радостью буквально за мгновение. Она скатывается по приподнятым бровям и наморщенному носу, отражается бликами на зубах. – Какое, какое?! Расскажи-расскажи-расскажи!! Сан выдерживает драматическую паузу – у Уёна лицо смешное-смешное, сейчас треснет от нетерпения. – В общем, Сонхва-хён… – Ты вкрашился в Сонхва-хёна?! – вопит Уён и прикрывает раскрывшийся в удивлении рот обеими руками. – Ты придурок, что ли? Нет. – Ну вообще, я тебя понимаю, типа я его видел, кто бы в него не… – Я не… не буду тебе ничего рассказывать, – заявляет Сан и отворачивается. – Вот в больнице всё и узнаешь. Уён обиженно пыхтит, тормошит его, бурчит сначала «я так не играю!», а потом «ну и пожалуйста, ну и не надо!». Он расстроенно возится, ползёт ногами по одеялу, обхватывает сановы бёдра коленками и руками – бока. Сминает щёку о грудь, прямо там, где тяжело сжимается сердце. И Сан задыхается. Он мог бы зарыться пальцами в его блестящие волосы или в складки футболки, исполосовавшие красивый загиб позвоночника, мог бы обнять, мог бы что-нибудь сказать, мог бы хоть как-то выразить привязанность, благодарность, за всё то, что он для него. Они же есть, там, внутри, каким-то непостижимым образом выжившие в этой затхлой пустоте. Пухнут где-то за рёбрами, пылятся вместе с тем, что осталось от сердца, обугливаются от жара пирующего в нём порока. И привязанность эта корчится у него в груди, совершенно неловкая, безъязыкая, невероятно уродливая и жалкая, в ошмётках сомнений. Её, такую, и показывать стыдно. Новая футболка лежит рядом с головой, смятая и отвергнутая, и яркие дутые буквы выдавливают ему глаза. У него щиплет в носу. Он правда… правда? Сан осторожно, будто в замедленной съёмке кладёт ладонь на чужое плечо, и тепло, ласковое, как огоньки свечек, маленькими разрядами тока вспыхивает на кончиках его пальцев и едва не разрывает артерии, прежде чем добирается до сердца. И его тормознутое, дурацкое, замеревшее в ожидании и ужасе сердце взрывается с такой силой, что где-то наверняка образовалась новая, совсем крохотная малютка Вселенная. Она делает первый вдох, и от ударной волны крошатся рёбра. Уён вдруг сжимается весь, подскакивает и спрыгивает на пол. В юной Вселенной гаснут от холода не открытые ещё звёзды. – Тебе плохо? – встревоженно спрашивает он, упираясь ладонями в его колени. – У тебя сердце как будто сейчас выскочит… Сан запрокидывает голову, упираясь взглядом в потолок, и морщится от такого количества чувств. – Поехали в больницу, а? Ты ведь уже пил таблетки? Давай поедем быстрее… Уён озабоченно жмётся к его ногам, обхватывая их руками, а через сорок минут в больничном коридоре точно так же обхватывает свои. Вот чего они там так долго? Он раз за разом возвращается к белой двери кабинета, осмеливаясь поскрестись разве что взглядом. – Что он сказал? – хрупко спрашивает он, когда вцепляется наконец, наверное, чересчур сильно в ручки кресла. И в его лице и голосе столько этого бестолково беспокойного, что Сану хочется умереть ещё сильнее. – Что я цвету и пахну. – То-то, я смотрю, ты такой жизнерадостный бодрячок. Привычный обмен колкостями привычного спокойствия не приносит. Горькая от бессилия тревога точит, разъедает, отрывает кусок за куском, и те шлёпаются вниз, где пауки тут же начинают грызться за право их обглодать. Сан, он… он ему никогда ничего о болезни не говорит. Не рассказывает, про что их долгие беседы с Сонхва-хёном, становится ли ему лучше или хуже. Не говорит, сколько… сколько ему… Хочется спрятаться. Уён смотрит на него: на отросшие волосы, на выступающий седьмой позвонок, на толстовку, которая съехала набок. Уён улыбается. Он наваливается на Сана, заключает в объятия худые плечи, прижимается щекой к макушке, смеётся прямо в ухо. – Ты чего, блин, – задушено хрипит Сан, хватаясь за чужие руки. Уён отпускает его, и он оборачивается, чтобы подозрительно на него сощуриться, и поправляет толстовку. Ворот футболки снова прячется. Уён не перестаёт улыбаться. – Ну и хрен с тобой. Теперь поедем насчёт того самого, только давай сначала к автоматам, я пить хочу. Уён лезет в рюкзак и передаёт вздёрнувшему брови Сану многоразовую бутылочку. – Это что? – Чай. – И ты всё это время его с собой таскал? – он взвешивает её в руке – тяжёлая. – Ну знаешь… – мнётся Уён, смотря куда-то рядом с его левым ухом. – Он полезный и, вроде как, даже вкусный… и я его сделал, чтобы… показать свою заботу. Губы Сана складываются в маленькую «о», и он отворачивается. Он напряжённо буравит взглядом пол, а спина у него непривычно ровная. Он заводит руку назад, она шарит в воздухе, скользит по спинке кресла, спускается к ручке. И сжимает уёновы пальцы. Воздух трещит по швам, лопается, и их, нелепо замерших посреди пустого коридора, облепляет густая тишина – удивительно – не неловкая. Они в ней становятся друг другу ближе. В педиатрическом отделении пол такой же ослепительно белый, а стены – яркие, с мультяшными рисунками и брызгами красок. А внизу, в полуметре от пола, десятки разноцветных отпечатков детских ладошек. Уён сопит от умиления и пихает Сана в плечо. – Почему мы прячемся за углом? – Потому что мы следим, – шпионским шёпотом сообщает Сан, и Уён едва ли не повизгивает от восторга – настоящая разведка! – А за кем мы следим? – Сан – совершенно не по-шпионски! – тычет пальцем вперёд, и он осторожно выглядывает из-за прикрывающего их фикуса (это же фикус, да?). Там, среди ковров, кресел-мешков и моря игрушек, толпятся дети. Они радостно попискивают, лопочут и смеются маленькими колокольчиками. Расступаются в какой-то момент, и из вихря цветастых пижамок выползает ребёнок побольше. Он садится – у него форма медбрата, костёр на голове и улыбка широкая-широкая и такая же детская – и дети наползают на него, тянут за волосы, хватают за руки. – Разве персоналу можно красить волосы? – удивляется Уён. Сан улыбается: – Только ему. Он разворачивается, оглядывается на предмет лишних ушей и понижает голос до заговорщического шёпота: – Они-и-и, – выставляет он палец перед собой и тут же закатывает глаза, когда видит непонимание на чужом лице. – Они – в смысле он и Сонхва-хён. Ну так вот: они-и-и… они очень очевидно переглядываются, ещё с тех пор как я начал тут тусоваться, но это, по ходу, для них потолок. И если я сдохну, а они даже не сходят на свидание, будет как минимум обидно, скажи? Губы кривятся в подобие улыбки. Почему? Почему ты так легко… Сан перекрывает ревущий поток кислотной горечи коротким «ну погнали» – дети утекают маленьким ручейком за медсёстрами, и он возмутительно резво выруливает из их укрытия. – Хонджун-хён! Уён озадаченно семенит следом – медбрат поднимается легко, не переставая улыбаться, и идёт так, будто гравитационные объятия для него одного не такие крепкие, как для остальных. Похож на воздушный шарик. – Сан-а! Ты что, до сих пор растёшь? Да и вообще, здоровее выглядишь, неужели ты… – Нет, хён. Я не. Хонджун смеётся – «какой вежливый!» – ни капельки не смущённый, и вопросительно смотрит на Уёна. – Это Уённи, он мой… – Я из волонтёрского центра! Он радостно машет рукой, пока Хонджун представляется в ответ, и кладёт её Сану на плечо. Вроде привычно для них, но кожа под его ладонью вдруг жёсткая и острая, бугрится от напряжения, вздрагивает в попытке скинуть. – Надо же, – тянет Хонджун, и с его ресниц осыпаются лукавые огоньки, – какой Санни стал дружелюбный. Раньше-то и дотронуться до него целым делом было. Сан подаётся вперёд, ближе к нему, тот спрашивает про самочувствие, про настроение, причитает, что Сан совсем про своего хёна забыл, говорит, что один из его маленьких пациентов уже точно вылечился, упоминает Сонхва. – Ты ему нравишься! – возбуждённо выпаливает Уён, и Хонджун поднимает на него полный лёгкого недоумения взгляд. – Сонхва-хёну, в смысле. Ты ему нравишься! Сан выворачивает руку за спину и щипает его за бедро с такой силой, что он едва не вскрикивает. Лицо Хонджуна не меняется совершенно – всё такое же улыбчиво-спокойное, напоминающее луговую траву и бенгальские огни. Он склоняет голову вбок и слегка прикрывает глаза. – Какой у тебя весёлый, Санни, – выдыхает он, – волонтёр. Его зовут медсёстры, он тянется потрепать Сана по волосам, изящно взмахивает на прощание рукой, и его уносят к детям его ноги-пружинки. Сан, очевидно, специально немного сдаёт назад, прежде чем развернуться, и врезается спинкой кресла Уёну в колени. – Ты совсем дурак? – шипит он. – Хён из-за тебя расстроился. Он объезжает его с колючим «придурок» и направляется к лифтам. Уён шмыгает носом и спешит за ним. Чего это он..? – Что сегодня будем делать? – тихонько спрашивает Уён, пока они едут к выходу из здания – он идёт в нескольких сантиметрах от коляски, и Сан каждые десять секунд разворачивается, чтобы отпихнуть его подальше. Уён отпихиваться не намерен. Так что он таки приклеивается к ручкам и мужественно терпит удары в живот. – Сбрось меня в канаву, блять! – в сердцах выплёвывает Сан, очевидно выдохшийся. Он тяжело пыхтит и скрещивает руки на груди, мрачный до невозможности. Ты его расстроил. И Хонджуна тоже расстроил. Посмотри на него. Ему плохо и грустно, и это твоя вина. Какой же ты урод. Он тебя изначально просто терпит. Он тебе никогда не был рад. Уён прикусывает губу, жмурится, выдыхает через нос. Оно уйдёт с выдохами. Оно уйдёт. Пауки яростно скребутся внутри, судорогой перемалывает руки. Он не знает, кого именно он больше пытается успокоить болтовнёй, но всё же разевает пошире свою говорливую варежку и начинает свой очередной пламенный, но бессмысленный монолог. В конце концов, если человеческое существо перестаёт болтать, его рот срастается. –… ну и вот. Так что, я думаю, мы могли бы сходить в приют? Посмотреть на щеночков, принести им игрушек, поиграть с ними. Кстати, ты знал, что у собак… Он вдруг видит знакомые выцветший свитер и сладкую вату волос. Прерывается с тихим удивлённым охом, расплывается в улыбке, сбегает по ступенькам с радостным «там мой друг!» и манит рукой за собой. Уён набрасывается на спину Ёсана, звонко чмокает его в ухо. – Уён? Какого чёрта, напугал! Ёсан сбрасывает его с себя, и он вцепляется в его руку и восторженно тычет пальцем в чужую щёку. – Ёсан-а, Ёсан-а, ты что тут делаешь, м? Вы же с Чонхо собирались в эту вашу типа романтическую поездку, кстати, куда ты дел Чонхо, вас же друг от друга не оторвать… Брови Ёсана грозно стекаются к переносице, морщится нос, свирепо щурятся глаза, и Уён едва сдерживает умилённое кваканье. Ёсан молча указывает куда-то вбок, и он послушно смотрит туда. В его жизни слишком много инвалидных кресел в последнее время. Чонхо насупленно буравит его взглядом и прижимает к себе два рюкзака с таким видом, будто Уён вознамерился их отобрать. И…две ноги. Две. Одна в гипсе. Оу. Если он будет его жалеть – Чонхо может на него напасть. Если он будет смеяться – Чонхо точно постарается на него напасть. Существование рядом с Чонхо в принципе поразительно невыгодно и даже травмоопасно, если Вы, конечно, не Ёсан, поэтому лучше быть благоразумным и не испытывать судьбу. Но Уён не. Так что он упирается ладонями в колени и шкодливо улыбается. – Как же так, Чон-и, что же с тобой случилось? Поскользнулся, пока вы у стены тра- – Чон Уён! – верещит Ёсан и принимается лупить его по спине. А Чонхо кривит лицо в такой же шкодливой улыбке. – Ённи-хён, даже будь у меня сломаны вторая нога и обе руки, я всё равно сильнее тебя. Но я очень хороший друг, а ещё здесь свидетели, так что я великодушно тебя прощаю. Или ты завидуешь? – И вы посмотрите – он даже не отрицает! – ахает Уён, в притворном ужасе прикладывая ладони к щекам. Ёсан легко – ласково – толкает Чонхо в плечо, и тот смотрит на него снизу вверх абсолютно, безнадёжно влюблённо, и Уён удивляется, как только его глаза до сих пор не превратились в анимешные сердечки. Удивляется и содрогается. – Ты сам-то, – говорит Ёсан, – что здесь забыл? Ты же болел последний раз в начальной школе. – Я здесь… Он запинается. Эмоции медленно стекают по его лицу, капают на землю. Расширяются глаза, вздрагивает, расползается трещина рта. Он поворачивается медленно-медленно, и каждое движение, кажется, причиняет ему боль. Какой же ты урод. Сан сидит там, на вершине ступенек, учтиво отъехав ближе к стене, чтобы не мешать окружающим. Он не смотрит на него, перегнувшись через спинку, ища что-то в сумке. Паутиной забило лёгкие. Он не может вдохнуть. Какой же ты урод. Его сейчас стошнит. Уён срывается с места под недоумённые оклики друзей, взлетает по ступенькам и падает на колени с такой силой, что наверняка останутся огромные синяки. Он тянет руки вперёд, обхватывает его целиком, зарывается головой в живот. Сан удивлённо охает, старается его отцепить, шипит потревоженным котом: – Ты чего творишь, тут люди… – Прости, прости, прости меня, – хрипит Уён и жмётся ещё ближе. – Пожалуйста, прости меня. – Ты что… – растерянно шепчет он, всё ещё пытаясь его отстранить, но руки у него теперь снова такие же, как раньше, мягкие. – Ты что, плачешь? Уён мотает головой, притирается теснее, проглатывает невидимые миру слёзы, раздирающие горло. Он хочет столько всего сказать – о том, как ему жаль, о том, какой он придурок, о том, как много Сан для него, о том, что он его больше никогда-никогда не оставит, о том, как чертовски ему жаль, жаль… Но всё что он может из себя выдавить – это жалкие, убогие обрубки извинений. Он чувствует, как Сан осторожно вплетает пальцы в его волосы, и скукоживается сильнее, отчаянно стараясь не закричать. – Прости меня. Я мудак, прости меня. Ладони Сана тёплые, лёгкие, звёздно-светлые, разбегаются по напряжённым плечам ласковыми всполохами прикосновений. Не надо. Перестань. Не касайся меня так. Будто я тебя заслуживаю. – Я хочу в кино, – заявляет Сан, и Уён наконец отлепляется от его живота, щурится покрасневшими глазами. – Поехали в кино. Уён поднимается, неловко покачиваясь, отряхивает колени, утирает нос. Отхаркивает паутину. Да, конечно. Конечно, поехали. Всё, что ты захочешь. – Кино-кино-кино, – рассеянно напевает Уён и мягко толкает его вперёд. Они посещают и разные выставки тоже: Уён зачитывает ему вслух информационные карточки и у каждого экспоната спрашивает, хорошо ли ему видно. У него опять это тупое ошарашено-восторженное лицо, и он снова и снова разворачивается к Сану, желая разделить с ним это распирающее изнутри изумлённое восхищение. Какие потрясающие вещи могут создавать люди. Они гуглят: до ближайшей звезды, не считая солнца, чуть больше четырёх световых лет (а до солнца всего восемь минут), но они всё равно хотят забраться на крышу, чтобы повыше, чтобы поближе. Уён ползёт первый – разведывать обстановку – и в принципе, если Сан залезет ему на спину… Они тихонько переругиваются, чтобы не разбудить погрузившийся в сон мир. Сновидения плывут по небу пухлыми, насупившимися облаками, вспыхивают, переливаются в сияющих глазах небоскрёбов, перекрашивают фонари, лениво пристраивают многочисленные головы на парковых лавочках и под деревьями. А звёзд нет. Совсем. И то ли они съедены роем сновидений, то ли украдены сверкающими небоскрёбами, но небо над ними огромное, глубокое, ослепительно чёрное. Уён обиженно хнычет и роняет голову на чужие колени. Ночная прохлада смущённо стрекочет цикадами и в молчаливом извинении целует его в лоб. Они едут в соседний город – ну просто так, спонтанно сорвавшись рано утром – Уён смеётся и морщится, потому что газики из колы ударили по носу, тормошит не проснувшегося ещё Сана, спрашивает, какой у него любимый динозавр. Они тогда пробуют, наверное, слишком много уличной еды и опять гладят всех встреченных кошек. Уён болтает без умолку обо всём на свете: о ламантинах, о видимых созвездиях, о просмотренных фильмах, о хризантемах, о том, что специи надо добавлять в суп за пять минут до готовности, что в Австралии сейчас зима, что у него на коленках шрамы так и остались с детства, когда учился кататься на велосипеде, что всегда надо одеваться так, чтобы нравилось, а то вдруг конец света и бам! – ты навсегда призрак в одежде, которая была на тебе; что интересно, будут ли люди смотреть в иллюминаторы на умирающую Землю и что апельсиновый сок вкуснее персикового. Слова высыпаются изо рта, разбиваются об асфальт, высыхают и трескаются от такой жары, и их уносит ветер, а он делает для Сана радугу. Вот такое вот домашнее, детское, простое совсем волшебство. И только для него одного. Они вместе жмутся носами к стеклянной витрине с нарезанными овощами в Сабвее и вместе щурятся на солнце. Они таскаются за Хонджуном очень шумным и очень надоедливым хвостиком – тот в итоге не выдерживает и знакомит их с детьми. Детям нравится кататься на руках Уёна и на коленях Сана. Они даже пробираются в родильное отделение смотреть на спящих в специальной комнате новорождённых. Юрим злится, говорит, что в следующий раз закроет их в кладовке, чтобы ей не приходилось искать их по всей больнице. Сан фырчит, зовёт её нуной и лезет обниматься. Ну и Уён, соответственно, тоже, куда они без него. Сонхва и Хонджун продолжают очевидно переглядываться, так что они разрабатывают _план_. Потрясающий своей продуманностью, замечательный, многогранный план. Ловят их почти сразу же. Идеальное лицо Сонхва выражает вежливое ожидание объяснений. Сан виновато выглядывает из-за его спины, сложив руки в молящем о прощении жесте. Тьфу, вот и ходи с такими в разведку. Уён неловко перекатывается с пятки на носок с чужим халатом в руках, делает вдох и открывает рот. Закрывает рот. Открывает ещё раз: – Меня здесь нет. Сонхва закатывает глаза: – А кто это тогда говорит? – Не знаю, – упрямо пыхтит он. – Но меня здесь нет. – Ты определённо здесь есть, Уён-а. Я же тебя вижу. – Как ты можешь меня видеть? – нараспев тянет Уён, стряхивая с халата несуществующие пылинки и вручая его нахмурившемуся Сонхва. – Ты же слепой, хён. Он степенно выплывает из ординаторской, подталкивая Сана в спину, и стукает его кулаком в плечо, когда они отъезжают достаточно далеко. – А что я должен был сделать? – оправдывается Сан. – Заорать и сбить его с ног, что ли? Почему вообще я должен на стрёме стоять? Ещё и возмущается! – Как вариант! Да мог бы хоть азбукой Морзе настучать! – Я не знаю азбуки Морзе, – фыркает Сан и тут же обречённо стонет. – Уён, нет. – Уён, да, – решительно кивает Уён и запихивает его в лифт. Надо было всё-таки приделать огнетушитель к креслу. – И что это? – шмыгнув носом, осведомляется Сан, наблюдая с кровати, как Уён расправляет зелёные лапы. Пластиковые иголочки, разбуженные на полгода раньше положенного, зевают и недовольно шуршат. – Устраиваю заплыв вольным стилем. Ёлку ставлю, не видишь, что ли? – Смешной какой. Нахрена? Уён с болезненным оханьем распрямляет затёкшую спину. – Чтобы праздновать! – он добавляет громкости на маленькой колонке, чтобы до Сана долетал дух Рождества и голос Мэрайи Кэри. – Чур ты снизу наряжаешь. Сан к духу Рождества относится скептически и защищается от него подушкой. – Не рано ли? – Ну… – Уён весь как-то сжимается, обхватывает себя руками, и слова выходят тихими, задушенными. – Сонхва-хён просто сказал, что ты… что ты можешь… all I want for Christmas is you Сан моргает, пытаясь понять, что же он там может, а потом вдруг его лицо, сонное и скукоженное, как обычно по утрам, разглаживается, проясняется, разбегаются хмурые тучки. Брови ползут вверх, расширяются глаза, раскрываются, тянутся в стороны губы. Сан трясётся от смеха. У Уёна замирает, спотыкается неловко и заливается румянцем там, за рёбрами. Это первый раз, когда он смеётся – чтобы вот так вот, не проглатывая, не пряча в кулак. Кажется, будто звезда с неба упала – и прямо ему в тарелку с хлопьями. У него смех – тихий, шершавый, совсем неяркий, бархатно-светлый. Похож на песок на побережье какого-нибудь картинково лазурного моря. Разгорается медленно и квохчет где-то в груди, чуть ниже ключицы. Бежит морщинками по уголкам глаз, рассыпается по вздрагивающим плечам. – Ты правда… – выдавливает он. – Ты правда не можешь это сказать. Что я умираю. Сан выдыхает с тоненьким свистом, полопался, наверное, прохудился где-то от смеха. Ему смешно. – Малыш Уённи не может сказать слово на букву «с». Он запрокидывает голову, со всхлипами глотая воздух. Ему смешно. Уён едва не плачет, а ему смешно. Приходится ещё сильнее обхватить себя руками, чтобы грудная клетка не растрескалась и не разлетелась в клочья. За окном – жаркое лето, а у них в комнате недособранное, недолепленное Рождество и откуда-то взявшееся ощущение, что снаружи зима, и Уёну хочется выбежать на улицу, прямо так, в шортах и босиком, и упасть в сугроб. И лежать там, пока он не окоченеет настолько, что почернеет от холода и перестанет что-либо чувствовать вовсе. – Уён-а, – зовёт Сан и улыбается губами, – я и до осени не доживу. О. Вот как. Не то чтобы Уён забывал про это или старался не вспоминать. Он просто… надеялся? Он не мог не, в конце концов. Он не мог не думать, что всё будет хорошо. Что сейчас Сонхва-хён его вылечит, сделает операцию, даст волшебную таблетку или ещё что. Что в итоге, всё равно как, Сан останется. Что будет ворчать, воротить нос от овощей, покупать новые плюшевые игрушки и есть шоколад, а потом они поедут в кино и снова украдут тележку из супермаркета. Что мгновения, больше которых у них ничего и нет, перестанут мгновениями быть. Вот такой вот Уён эгоист. От головы, хрупкой, пустой, совершенно разбитой, со скрежетом отваливаются уродливые куски с присохшей к ним надеждой. – Это что теперь, – тупо говорит он, – это что теперь, надо ещё и Хэллоуин праздновать? После Рождества? Сан молчит пару секунд и снова заливается своим тёплым, светлым смехом. Забытый плейлист напоминает о себе обещанием в это Рождество подарить сердце кому-то особенному. Уён вспыхивает щеками и несётся переключать – ещё саммертайм сэднесс не хватало. Сан от смеха валится на спину. Спустя пару часов воплей «куда ты вешаешь? он тут не гармонирует!» и несколько попыток придушить друг друга мишурой Уён упаковывает Сана в уродливый – по словам самого Сана – свитер с белыми медведями, а себя – в блестящие оленьи рожки, подсовывает ему миску печенья без сахара, задёргивает шторы и включает гирлянды. Они шутливо обмениваются «подарками» – кружка с хрюшками с отколотым краем и миска с фруктами – и долго рассыпаются в восхищении и благодарностях, а потом переплетаются ногами под одеялом и смотрят «Как Гринч украл Рождество». А через несколько дней отмечают Хэллоуин. Они объезжают несколько магазинов, но вдруг оказывается, что тыквы – удивительное дело! – спеют осенью, как раз к Хэллоуину, как природа ловко подгадала-то, а. Так что вместо тыкв у них противень яблок с неумело вырезанными ухмылками, и они сидят вдвоём, прямо на полу, дышат жаром духовки, смотрят через стекло, как лопается кожица, как пухнут и сморщиваются лица. Уён хватает каждую уродливую – просто каждую – и тычет Сану в лицо, радостно визжа «смотри, это ты!». Они делают эти странные фотографии в простынях и солнечных очках, строят крепость из одеял и подушек и склубочиваются там со всеми сановыми игрушками. На экране «Труп невесты» и Уён знает наизусть каждую песню оттуда, но всё равно плачет в конце. И всё-то у них и между ними такое уютное, тёплое по-родному, золотисто-нежное, подрагивающее немного, красивое-красивое. Такое хорошее. Вроде поцелуев в лоб, или разглядывания солнца сквозь пальцы, когда они краснеют и будто подсвечиваются изнутри, или лохматой пены, робко нападающей на ноги, когда стоишь на берегу и ещё чуть-чуть, шажочек один – и море. И хочется, чтобы всё это не только в фотографии, а сорвать и засушить, как в детстве полюбившиеся цветы. Или схватить обеими руками и проглотить, чтобы оно оказалось внутри, за рёбрами, где мягко, тепло и безопасно, где обязательно будут беречь. Такое хорошее. Сан от счастья падает в обморок. А потом ещё раз, и ещё. Сначала Уён сам чуть сознание не теряет – от беспокойства. Кружится вокруг него, не зная, что делать, бежать ли в больницу, нужна ли холодная тряпка на лоб, в таких ли случаях нужно поднимать ноги. Его бы стошнило от волнения, если бы рот не залепило паутиной. И, наверное, было бы логично, если бы он привык, если бы просто смирился и принял. Реагировал на всё более отстранённо, сохраняя ледяную до ожогов ясность разума. Да, это было бы логично. И совсем, совсем невозможно.