Hatrid mun sigra

Рядом с ним прогибаются пружины матраса. Он поворачивается на бок, смотрит на мягко мерцающий циферблат часов. 3:15 Он старается не замечать чужое тепло за спиной. Здесь, в подернутой рябью сна комнате всегда будет 3:15, пока его гость не договорит. Часами. «Как она?» Голос звучит в его разуме, не громче шума крови в ушах. Он делает вид, что не слышит. Смешок. Мягкая улыбка. Он почти чувствует ее кончиками пальцев, может очертить вздернутые уголки губ. — Как она? Как там наша девочка? Он представляет тусклую полоску света из-под двери дальше по коридору. Нийя не спит допоздна, лежит в кровати со свернувшимся буханкой котом в ногах, слипающимися глазами читает что-то в планшете. Ракана охватывает липкий животный ужас от того, что он услышит, прочтет эту мысль. От того, что тепло за спиной исчезнет, будут только шаги, скрип ее двери и тишина. Он стряхивает с себя оцепенение, цедит как можно четче: — …справляется понемногу. — Я с ней говорил, знаешь. Спрашивал, как она. Его бросает в дрожь. — У тебя хватило наглости… Он не отвечает. Кажется, обводит взглядом комнату. — Что это за место? Где вы сейчас? Беженцы. Вернее, изгнанники. Кто бы им дал остаться на Дессе, виновникам новой экологической катастрофы, тем, кто напустил на мирное население несколько килотонн биологического оружия, пускай даже случайно. Лий долго мялся, когда пробовал объяснить: «Мы вам безмерно благодарны, но…» «Спасибо, конечно, за эти ваши насаждения, но гражданских не вернешь и лучше бы вам убираться вместе со своими землянами» — В безопасности. — Ракан не уверен, что сам себе верит. У него за спиной дробится тихий, печальный смех. — Кочуете, значит. Имитация бурной деятельности. Не ожидал от тебя. Ракан сжимает кулаки: — По чьей, интересно, вине? — Она ведь скучает. Она… Да, она скучает. Она всю свою коротенькую жизнь провела там, на борту «Гайи», ухаживая за близнецами, за отцом. — Милый… Я знаю, тебе бы хотелось забыть. Но она… Она хотела бы простить нас. Он знает, господи, он знает. Иногда по ночам у него пальцы горят от того, что он не сделал. И на языке перекатывается: «Мы победили. Возвращайтесь домой», в ушах гудит сигнал отбоя. Он бы жизнь отдал за это. Оно висит между ними каждый день, невысказанное, каждый безрадостный завтрак, когда Нийя вяло выбирает маслины из магазинного салата. Обычная неполная семья. Отец, дочь, кот, клянчащий у них что угодно, от бутерброда до ластика… Полтора десятка мертвых детей, бесконечная холодная тень, от которой они ползут с каждым бессмысленным днем. — Я скучаю по вам. Ракан цедит сквозь зубы: — Нет. Не нужно видеть, как он приподнимает брови. Будто сейчас попросит развернуть ответ на экзамене. — Не скучаешь. Тебе просто нравилось нами владеть. Мы для тебя инструменты. — Звучит заученно. Сколько психотерапевтов у тебя было? Ракан давно уже потерял счет кабинетам, диванам всех форм и расцветок, вежливым господам, которые предлагают Нийе присесть, смотрят на нее профессионально, без жалости… Что бы он мог им сказать? Не посмеет, не посмеет говорить, не посмеет вспомнить, не выдержит… Его тоже прекрасно выдрессировали. Голос дрожит: — Может, спросишь, сколько психотерапевтов было у нее? Сколько кошмаров? Почему она до сих пор боится остаться с кем-нибудь одна? Мягкий, измученный вздох. «Милый, не делай из меня монстра». — Иногда люди сходят с ума от одиночества в четырех стенах, — говорит он, комкая краешек одеяла. Беззлобно. Устало и печально, так, чтобы резануло верней. — Ты с ней вообще говорил об этом? Однажды. На «Астре». Если это вообще можно было считать разговором. Она пришла тогда в его каюту, долго сидела, вибрируя от злости. Ей было тяжело, безумно тяжело плакать: «Он говорил, что делает это из-за тебя» — Зачем с ней об этом говорить. Еще раз мучить… — Родители и дети делятся впечатлениями… Комната плывет перед глазами. Еще что-то в остатках его разума крошится в подступающую с каждым днем темноту. «Нет» — думает Ракан. — «Это не ты. Это не ты. Ты не смог бы сказать такое…» — Тебе хотелось бы думать, что это не я. Так было бы легче. Да. Легче забыть, легче не обращать внимания, легче не думать, что в первый раз, когда дочь обняла его, она сквозь слезы предложила ему… Ладонь на затылке. Пальцы ерошат волосы. — Милый… Разве тебе было со мной невыносимо? Разве я делал тебе настолько больно? Ракан замирает. Не смеет вздохнуть. Все в порядке, это всего лишь вывернутая форма сонного паралича… — Ты же не потому молчишь, что ее бережешь. Ты сам боишься обо всем этом думать. — Пальцы не сжимаются, просто лениво ласкают отросшие пряди. — Милый, ты вообще никогда не умел жаловаться. Ракану хочется закрыть глаза. Хочется прильнуть, чтобы все как раньше, все… Все как когда он был студентом-отличником. Все как когда он разбил Туранчоксу нос за мерзкую шутку про минет за экзамен, сам до конца не понимая, почему… Ракан отдергивается. — Прекрати. — Трус. Слово вспыхивает под веками, режет по сердцу. Он качает головой, фыркает: — Мне кажется, вы двое скоро пойдете по стопам Торки… Ракан хмурится. Что-то ему подсказывает, что он прекрасно знает про рядок прозрачных баночек с таблетками на кухонном столе. Нийе это нужно. Из-за них Нийе это нужно. Ей пока далеко до… До Торки, у которого вся одежда с длинными рукавами, а на запястье таймер считает часы явно не для следующего совещания. Торки, которого Ракан тряс перед полетом, крича, чтоб не смел ничего употреблять, не смел их позорить, что никто-де с ним не потащится к земным врачам в случае передоза… Торки тогда рассмеялся, промурлыкал густым, бархатным от дизайнерской наркоты голосом: «А когда начнет ломать, потащишься?». Торки, в глазах у которого совершенная пелена. Ему все равно, что будет с Дессой, он не боится ничего, кроме ломки. Торки, на которого нельзя злиться по-настоящему, потому что он всего лишь продолжение своего хозяина, сомнамбула… — Я, знаешь ли, не могу себе позволить ширяться. Я должен держаться. Ради нее. — Долго? Сколько придется. Он справится. Он должен. — Вселенная велика, милый. Ты бы ведь хотел начать заново. Вместе. Как простая семья… Ракан вздрагивает. Какая-то часть его хотела бы вернуться на Дессу, к своим, довести все до конца… Какая-то жалкая, выдрессированная часть. Он тихо кивает: — Конечно. Что ты сделаешь, если мы не приползем обратно? Над кем еще ты будешь издеваться? У меня, слава богу, нет центра послушания в голове. Он улыбается. Снова касается его затылка легко-легко, почти незаметно… — Ой ли? Ракан сжимает виски, жмурится. Ощущение, будто он снова и снова соскальзывает на глубину, туда, где все кажется совершенно логичным, все эксперименты, все смерти, где комната, полная булькающей плоти, почти кажется прекрасной, где есть только мы, они и «разменные люди» где-то посередине… — Мне больно на вас смотреть, милый. Я же вижу, куда все катится… Ракан глубоко вздыхает. Каждое слово дается с трудом, будто губы срослись намертво: — Да. Я тоже. Его очень внимательно слушают. — Ты прав. Я трус. Я просто хочу, чтобы она была счастлива. И если мне придется… Я оставлю тебя снова. Он ждет. Сейчас все снова провалится в кошмар, сейчас все разольется оплывшей, теплой плотью, сейчас его затянет обратно… — Как знаешь. Его вышвыривает из сна легко, как море выбрасывает на берег всякий мусор. Сердце колотится в горле. Будильник заходится уже добрых полминуты. Ракан, пошатываясь, выходит в коридор, приваливается к косяку. Ее дверь заперта. Он вытирает пот со лба и, мысленно сосчитав до десяти, плетется на кухню, в очередной бледно-серый, необходимый день. Ракан справится. Ракан снова его предаст.