Цветы, растущие в его саду

      — Взгляни на меня.       Хриплый, полный сердечности и восхитительно елейный голос обращался ко мне. Шершавый кончик большого пальца медленно и нежно блуждал у кончиков ресниц моих прикрытых век. Маленькие, выгнутые дугой тёмные ростки трепетали от этого повторяющегося, сбивающего дыхание прикосновения.       Утреннее солнце ослепительно ярко освещало всю комнату, падая полосой на моё лицо и его пшеничные волосы, что казались самыми настоящими стебельками земли в диком, далёком поле, они будто тянулись к горящему диску, пламенея от его лучей. Свет освещал едва приметные крапинки пыльного воздуха, беспечно и растерянно блуждавшие по квартире. Его запах витал над и подо мной, этот чудесный аромат порхал везде, вокруг и внутри, пробирался вглубь, в самые уголки лёгких, желая ненадолго задержаться в гостях.       Губы тронула улыбка наслаждения. Я открыл глаза как раз в тот момент, когда палец опустился ниже к устам, чьи уголки приподнялись наверх. Благоговейно мазнув кончиком по верхней губе, он зачарованно наблюдал за каждым едва приметным движением, шорохом и звуком моего тела.       — Смотрю, — удалось вымолвить мне, целуя подушечку пальца Эрвина и перемещая взор прямо в центр его души.       Учитель одарил меня не менее внимательным, впитывающим взглядом — кристальным, насыщенно голубым, почти что синим, будто сам океан. Внутри его зрачков я видел собственное отражение, и оно казалось совершенно иным. Я, не похожий на себя самого, сидел в тёмной глубине этих совсем немного подрагивающих кругов. Новый я, переменившийся, освобождённый. Отблеск этот не имел ничего общего с сумрачной тенью, глядевшей на меня когда-то из забрызганного водой зеркала. Сияние, обволакивающее моё тело, будто магнитное поле, пестрило в его глазах. Я, словно сверкающие, раскиданные по небу плеяды, горел любовью сквозь его виденье. В этом священном ощущении тянуло застыть навеки вечные.       Шли секунды, бесстыдно растворяясь в минуты, пока Эрвин неторопливыми, поглаживающими движениями блуждал пальцами по моему лицу, будто некий скульптор, намеревающийся как можно детальнее запомнить черты, которым суждено поддаться лепке мастера. Я тоже испытывал необратимое желание просто провести по его растрепанным ото сна волосам, запутаться пальцами между тонких колосков, ощутить их солнечный жар. Погладить густые брови, приласкать ладонями щеки, к которым он, возможно, прильнул бы и потёрся, словно требующий нежности котёнок. Хотелось дотронуться ладонью до мощной груди, прямо там, где билось дорогое мне сердце.       Эрвин немного улыбнулся, на его скулах выступил румянец. Эта проступившая краска на его лице показалась мне необычайной. Это было ново. Ново видеть его таким, — смущенным, наполненным той же силой чувств, что вихрем бушевали внутри моего желудка. Внимая искрящейся в воздухе просьбе, он послушно взял мою руку в свою, медленно скользнул губами по внутренней стороне моей ладошки и положил её на то место, что горело огнём от переизбытка эмоций, отбивая свой собственный ритм.       — Сегодня ты спал спокойно, — с нескрываемым облегчением заметил он, не прекращая своих волнующих движений.       — Благодаря тебе, — одухотворённо откликнулся я.       Уже не первую ночь Эрвин являлся хранителем моих снов и лекарством от ускользающих под его пристальной стражей кошмаров.       — Думаешь, я обладаю подобной волшебной силой? — почти хохотнув, решился узнать он.       — Ты даже не представляешь, — прошептал я, ничуть не стыдясь и не волнуясь от юношеского безумства сказанных мною слов. Искренность их не покоробила меня, ведь весь мир, и в самом деле, не имел для меня такого значения, какое возымел он.       Эрвин приподнялся на локте, отчего принадлежавшая ему тень опустилась на меня, позволив не щурясь разглядывать его. Солнце ореолом сверкало позади его выточенной фигуры, отчего казалось будто передо мной самый настоящий ангел во плоти, облёкшийся в людские одежды, чтобы остаться неузнанным. Будто мифологический герой, сошедший с картины Рубенса, с этими золотистыми волосами, немного печальным взглядом, он снизошёл ко мне, протягивая свои сильные руки. Посланником самого Бога, вот кем был Эрвин. И подобное утверждение я не считал абсурдным излишеством, я не преувеличивал, без колебаний верив, что так оно и было.       Несчитанное множество всего промчалось на божественно красивом лице напротив, отчего я лишь слегка нахмурился, внутренне сжимаясь от разделённых вместе с ним переживаний и готовясь к тому, что придётся услышать. Смятение его залегло в прекратившихся прикосновениях, застывших в своём полёте.       — Я ненавижу то, что случилось, — болезненно прохрипел он, признаваясь в боли, гноившейся внутри него вот уже несколько дней, проведённых в непрекращающихся, длинных, несказанно важных разговорах, которые, правда, ещё ни разу не коснулись моего поступка. Он был знаком только с причинами, что били в самое нутро, леденили кончики пальцев и пускали по дрожащим ресницам ручьи не сдерживаемых слёз.       Я с глубоким сожалением посмотрел на него. Я тоже это ненавидел, я ненавидел почти всё, что было до него и так же сильно ненавидел настоящее, если его там не было. Я ужасно и бесповоротно болен, болен Эрвином, но эта болезнь приносила такое неописуемое блаженство, как незаменимый наркотик, потребность в котором лишь увеличивалась.       — Так страшно мне не было никогда, — продолжил он надломленным голосом. — Пообещай мне, что этого не случится. Пообещай.       Умоляющий шёпот Эрвина наполнил все внутренности обжигающим огнём. Я нервно закивал, ощущая, как выдох облегчения срывается со рта. Принадлежавшие мне пальцы невольно ожили под ободряющими словами и отправились в мечтательное путешествие. Они хаотично скользили по его телу, исследуя, как если бы неизведанный остров осваивался заблудившимися моряками. Мускулы своевольно отзывались на лишенные сексуального подтекста, но, несомненно, жаркие, наполненные страстью ласки, содрогаясь под слабым, но острым слиянием кожи.       — Сделай со мной что-нибудь, — шептал я, мечась от охватившего меня желания раствориться внутри него, — сделай что-нибудь такое, чего ни с кем не делал. Сделай так, чтобы всё постороннее исчезло.       Эрвин внезапно остановил меня, схватив одной рукой моё лицо, вцепившись в него так, что щеки провалились внутрь под этим давлением, а рот собрался в трубочку. Собственническое, дикое, неизвестное мне проявление с его стороны не напугало меня, лишь импульсивно охватило набухающее естество.       — Скажи мне ещё раз, — его непослушные пальцы внезапно соскользнули вниз по подбородку с невероятной осторожностью, а влажные губы прошлись по покрасневшей щеке.       Чуткий, дрожащий от чувствительности голос испустил заветное признание, что мгновенно скрылось в воздухе. Однако, даже эти слова не обладали возможностью хотя бы на долю передать значение, стоявшее за ними. Незамедлительный ответ пробудил в его глазах темноту, что следом покрылась туманом, словно изощрённо намереваясь упрятать дьявольский, горящий обещанием взгляд. Всё было другим. Я не стыдился и не боялся, пока его губы искали мои собственные, блуждая по щекам, у уголков глаз и виска, по ушам и скулам. Он шептал что-то несвязное, обрывчатое, заставляя меня трепетать от этих поцелуев. Приятное волнение внутри меня достигло своего пика, заискрилось и, наконец, взорвалось, как фейерверк в недосягаемом небе, когда его уста накрыли мои, а язык врезался в мой собственный.       Эрвин вдруг отпрянул, и я увидел на его губах красное пятно, но, прежде чем я успел испугаться, он нервно пробормотал:       — О, Боже, у тебя из носа кровь идёт.       Я дотронулся пальцами до ямочки над верхней губой. И правда.       — Видимо, я волновался куда сильнее, чем думал на самом деле, — смеясь обронил я.       Он не улыбнулся в ответ, напряжённо рассматривая меня.       — Лёд бы не помешал, — продолжил я, пытаясь подняться с постели так, чтобы не испачкать её.       Эрвину хватило секунды, чтобы собрать себя в руки и немедленно отправиться уверенными шагами к холодильнику.       — Уверен, что льда у меня нет, но я точно отложил туда несколько пачек масла, — осведомил он, — погоди, не вставай, тебе не плохо?       — Не переживай, — отмахнулся я, идя следом, — такое иногда бывает.       — Иногда? Но почему?       Я пожал плечами, не упоминая, когда это случилось в последний раз на самом деле.       — Не стоит беспокоится, это с детства. От стресса или волнения, — уместившись на кухонную тумбу, ободряюще уронил я.       Эрвин притормозил с обвязыванием упаковки масла в маленькое, тоненькое полотенце.       — Я напугал тебя? — взволнованно спросил он.       — Совсем нет, просто... я просто был слишком возбуждён.       Мышцы его лица, наконец, расслабились, выражая понимание. Он немного ухмыльнулся, протягивая ледяную субстанцию, которую он старательно смастерил секундами раньше.       — Мои поцелуи настолько волнующие, что у тебя кровь носом пошла? Я польщён.       Я улыбнулся. Ответом на этот вопрос был уже давно очнувшийся стояк, который теперь не был прикрыт одеялом. Глаза Эрвина метнулись к этому месту, и он, испустив неопределённый вздох, вернул зрачки к моему лицу. Он опустился на пол, облокотившись спиной о соседнюю тумбу.       — Как тебе здесь? — поинтересовался он, усевшись поудобнее.       — Мне нравится, — смущённо пролепетал я, не добавляя, что самым важным фактором моей симпатии являлся чудесный аромат самого Эрвина, который витал по всей квартире, соответствующей хозяину даже больше, чем он сам предполагал. Каждая деталь бросалась в глаза: скопление небольших фотографий, упрятанных в рамки, из которых маленький Эрвин глядел на меня, широко улыбаясь и обнимая отца; множество книг и тетрадей, исписанных его откровениями; парочка хаотически раскиданных предметов одежды, старые ботинки в углу, вывернутая наизнанку домашняя футболка, висящая на стуле; небрежно выполненные рисунки валялись пачкой под небольшим креслом, необъятное количество карандашей всевозможных цветов теснились в небольшом деревянном ящичке из-под когда-то купленных ягод. Каждая деталь так тонко передавала его сущность, что я, не сдерживая собственные порывы, без зазрения совести трогал и разглядывал упомянутые вещи, задавая непростительное количество вопросов, на которые Эрвин с удовольствием отвечал.       — Мне тоже, но только потому, что здесь ты.       Я смутился пуще прежнего, услышав его замечание. Он проследил за моей реакцией и мгновенно отреагировал чувственной ухмылкой. Всё ещё с трудом мне верилось в то, что подобные слова адресовались моей невыразительной особе. А умение принимать их и вовсе не состояло в списке навыков, коими я обладал. Я чистосердечно сообщил Эрвину об этом, надеясь, что он не посмеётся надо мной. Он подсел ближе.       — Позволь мне продолжать в том же духе, — его рука коснулась моей ноги, голова склонилась ниже, и губы обжигающе скользнули по верхней стороне ступни. — Тебе просто нужно немного времени, чтобы привыкнуть. А если вдруг я стану чрезмерно романтичным, я могу прекратить, если ты прикажешь.       Я тут же отрицательно покачал головой, на что он одобрительно кивнул.       — Ты даже не представляешь, что внутри меня твориться, — продолжал он свой монолог. — Сердце бьётся, словно ненормальное, всё внутри сжимается, а из груди рвётся что-то необъяснимое. Я не могу перестать думать о тебе ни на секунду. Я думаю о том, что хочу сказать, — его притуплённый, многозначительный взгляд скользнул выше, окидывая меня полотном пламени, что бушевало внутри Эрвина, — о том, что хочу с тобой сделать.       — Я тоже... тоже думаю о тебе всё время, не переставая. Мне кажется... — я на мгновение остановился, тревожась о том, каким дураком могу показаться, если выскажу то, что творилось в моей голове. Если из нас двоих, кто-то и был чрезмерно романтичным, так это я. Облизнув губы, я решился продолжить: — Мне кажется, что ты мой ангел.       Я с облегчением отметил, что Эрвин и не думал поддавать насмешке это изречение. Его глаза лишь ещё более выразительно потемнели. Будто осознавая моё душевное смятение, его пальцы ободряюще прошлись по ступне и лодыжке. Он снова поцеловал меня в том же месте. Я, расслабленный его лаской, собрался с силами и договорил.       — У меня такое ощущение, будто весь мой смысл просто в том, чтобы быть рядом с тобой.       Он приподнялся так, что его голова оказалась напротив моих раздвинутых ног.       — В таком случае, мы похожи куда сильнее, чем тебе кажется. Пару минут назад ты умолял меня сделать с тобой что-нибудь такое, чего я ни с кем не делал... — его губы скользили вверх к коленям, — ты опередил меня, сумев дать то, чего я никогда не имел. Я был никем, пока ты не дал мне кое-что весьма удивительное. Возможность любить тебя до последнего вздоха.       Я отложил в сторону масло. В животе не осталось никаких бабочек, они сгорели дотла в огне, который будил во мне этот человек. Его язык дразняще мазнул по внутренней стороне моего бедра, пока пальцы, жадно впиваясь в распалённую кожу, спешили к окантовке нижнего белья. Проникнув под него, он соскользнул руками к паху, вызвав моментальную, бесстыжую реакцию в виде колющих мурашек, и высвободил руки обратно, вновь спускаясь к коленям. Мой тихий стон просвистел где-то вдалеке от меня самого.       — Ты веришь мне? — уточнил Эрвин, поднимая сверкающие глаза.       Я, не в силах вымолвить хотя бы словечко, с пылом накрыл его пальцы своими.       — Если ты когда-то разлюбишь меня, я вновь исчезну и стану никем, — осипшим голосом прошептал он.       Черты, проведённые другими и нами, в конце концов, исчезли. Стены, тщательно выстраиваемые годами, покорно обрушились. Не в силах терпеть томительного мучения, я соскользнул на пол. Мой ангел стоял на коленях, заглядывая в полное неприкрытой ничем любви лицо. В своём естественном порыве пальцы утонули в волосах Эрвина, пока он целовал мой впалый живот. Слова утратили значение, растворяясь в нашем телесном пробуждении, могущество и искренность которого было невозможно превзойти ни единому звуку, слетающему с уст. Эхо его тяжёлых, возбуждающих вздохов застревало в моих ушных раковинах, лаская и даруя новый прилив нетерпения. Мокрые мазки его языка, словно кисти в руках умело художника, творили, создавали и дарили небывалое наслаждение. Боготворя моё тело, он шептал непристойности. Срывая те жалкие клочки одежды, он желал, чтобы ни сантиметра не оставалось между нами, и я умирал в этом желании вместе с ним. Удушающие, лишающие способности ясно мыслить, полные жара, повиновения и благоговения касания беспорядочно растекались вдоль моей жаждущей Эрвина кожи. Они пробирались глубже, в мою плоть и кровь, вытесняя, казалось, навеки прилипшую грязь. Он растворялся в каждом сантиметре, по венам и капиллярам, впитываясь в молекулы и атомы. Он становился мной, сливаясь в липком, горячем, хлюпающем движении его бёдер. И я принимал это вторжение, беспрекословно отдаваясь, становясь кем-то. Становясь им.       Если бы я был картиной, то все краски смешались бы, образуя новое, неповторимо белое полотно, в центре которого стоял бы всего лишь один единственный цветок.       Если бы я и впрямь стал птицей, то несомненно вечно кружился, щебеча радостные песенки, вокруг него.       Если бы океан взаправду разделял нас, то он ссохся бы, сдвигая землю под нашими ногами, не оставляя и миллиметра между одинокими душами.       Если бы Эрвин и в самом деле являлся цветком, растущем в моём саду, то он был бы вечным, навсегда пустившим корни в самый центр моей души.