Цветы, растущие в его саду

      Опухшие веки напоминали мне искусственные наросты, что непомерно отяжеляли горевший чем-то неизведанным доселе взгляд, будто пряча его от целого, фальшиво хладного мира притворства, готовясь подарить себя только чему-то упоенно единственному, тянувшемуся от глубины самой души к центру неповторимости и соединенности с истинным предназначением. Стремительный, почти сбивчивый шаг терялся в складках брюк, пылающих под внимательным взглядом солнечных лучей. Свежий умиротворяющий ветер уносил остатки навеки покинутых мыслей, очищал воспалённый припозднившимися упрёками разум, впуская в него целостность приобретённого в столь необыкновенных и спонтанных, породивших сгусток надежды обстоятельствах. Электризующие волны, ходуном бродившие по накалённому телу, наполнялись исключительно волнующей, сводящей с ума страстью.       Я любил его.       Всё разрушенное и разрушительное, что миллионами минут строилось вовне, раскололось, превратившись в пыль, блестящую под светом ясности. Всё починенное, налаженное изнутри засияло ярче пламенеющей в небе звезды. Усилием знаменательного решения навеки покинутые, первоначально выстроенные ложью и обманом, в конце концов, опадшие стены растворились в объятиях крепкой, долго державшейся на одной лишь воле, минувшей любви, которая ускользала от меня с каждым шагом в сторону него, безоружного и требовательно нагого. Открытого, как самый настоящий, распустившийся цветок самого восхитительного оттенка, покоривший меня с той самой минуты, как лепестки прозрачных глаз посмотрели туда, куда, казалось, достучаться мог один лишь он, куда я долгое время боялся пустить хотя бы косой, взволнованный взор. Вот-вот я стану навсегда принадлежать бесценному цветку. Я, безоружный перед силой чувств, освящу семенами одинокие ряды его глубин, заполнив их собой, безжалостно оттесняя океан боли, избавляя от тягостного расстояния, протягивая дрожащую руку, предлагая сойти на берег, где он навсегда растратит воспоминания о мучительном одиночестве. Я сумею обрушить всю силу своих жадных, сжимающих грудную клетку чувств, изливаясь в самый центр, освобождая каждый миллиметр от смертельно ранящего призрака, заполняя только собой, всем, что было мною и тем, что могло мною стать. Я был готов отдать себя безо всякого остатка, отдаваясь и отдаваясь, пока он не насытится, не излечиться и не заполниться мною и верой, которая никогда не погаснет внутри него, будто вечный, стремящийся к бесконечности, огонь.       Я любил его. Той любовью, которую мог испытать с ним одним и которую не желал испытывать ни с кем другим. Я больше всего на свете стремился стать подданным этой любви. Нагло-сбивающей, истекающей из недр госпожи Вселенной, а может из сердца самого господа Бога. Безрассудной, ошеломляющей своею прихотливостью и капризностью. Пылающей, словно настоящее, расходящееся под порывами требующего ветра, пламя. Бушующей, как неожиданно нагрянувший шторм в мертвенное, нетронутое озеро. Сносящей, как свирепое, не жалеющее цунами, что не оставит после себя ни капли сомнений. Дикой, поражающей своей первобытностью и своеволием, откликающейся под каждым сантиметром горящей кожи. Беспощадной, потому как сеяла жалящий, доводящий до агонии яд потерять его в один миг.       Я проводил едва ли замечающим взглядом женщину, проходящую мимо номера Леви, которая от моего неожиданного появления замешкалась, прежде чем пойти дальше. Вспотевший и несказанно радостный, успокоенный мыслью о встрече с ним, совсем замечтавшийся я, будто маленький, восторженный мальчик от долгожданного подарка, постучался в номер. Внизу администратор осведомил, что хозяин номера вернулся совсем недавно, поэтому ещё внизу я заказал для нас обоих плотный ужин.       Там, внутри комнаты, где я не единожды поддался греховным деяниям, меня ждало всё, чего я мог только возжелать на целом свете, воплощённое в худощавом подростке. И я, избавившийся от слепоты дурак, не владел способностью обуздывать потребность обладать этим. В ожидании тихих шагов я перекатывал мысли, словно надоедливую горошинку между своих пальцев, о том, как отвратительно я вёл себя с ним ранее этим днём. В моей памяти всё всплыло с точностью до каждого едва приметного движения Леви и своего собственного тела.       Вот я, как ни в чём не бывало, разглядываю часы на руке, пытаясь убедиться, что успеваю на встречу с Мари, затем кладу тяжёлую, бесчувственную ладонь на его плечо, осведомляя о потребности уйти. На секунду во мне проскальзывает сожаление, и я тоскливо, будто нагадивший пёс, смотрю ему в глаза, обещая несусветную ложь, прося дождаться меня. "Звучит совсем как обещание", — вызывающе говорит он мне, отчего я едва давлюсь под давлением этой прирождённой проницательности. Вот, я так же неправдоподобно повторяю свои обделённые смыслом слова.       Я стоял и думал о том, каким растерянным и несправедливо отчуждённым, неискренним тогда был, каким равнодушным мог показаться ему мой взгляд, несмотря на обнадёживающий тон. Думал о том, с какой очевидностью он дал понять, что ни разу мне не поверил, а я не стал убеждать его, опасаясь, что он был прав. Я боялся свершения его мыслей, сквозивших в уже привычной мне серости, потому играл в игру, прячась за собственным воображением, далёким от реальности, в которой одиноко пребывал Леви. Он даже весьма прямо поинтересовался, что же ему делать, когда я не объявлюсь. Он понимал меня лучше, чем я сам себя. И уже тогда пытливо пытался узнать, как ему жить дальше без меня. Как ему оправиться от очередной рухнувшей надежды. И я не ответил, не давая ни на что своего благословения, будто играясь, я лишь ещё раз заверил, что приду. Я нахмурился, осознавая, что, несмотря на данное самому себе обещание ещё несколько недель назад, собственными усилиями толкнул к пропасти, боли и отчаянию самое дорогое, что у меня было. За это я старательно себя ненавидел, ощущая как в желудке, наперегонки с ожиданием, кипела бурлящая злость. Я пришёл, но точно понимал, что он меня совсем не ждал. И я молился, чтобы он пустил своего обидчика внутрь, давая последний, финальный шанс.       Я постучался ещё раз, пропуская глухой удар сердца. Затем ещё раз, ощущая, как кровь, прежде чем окончательно застыть, меткими, слаженными движениями разнесла страх вдоль моего тела. Вскоре я уже немилосердно стучался в закрытые двери, изводя шумом выглядывающих из номеров соседей. Кто-то ругался, спрашивая, какого чёрта тут происходит. Я хотел было выбить эти двери, не желая терять ни секунды, но в коридоре показался взвинченный администратор.       — Ради всего Святого! Прекратите немедленно, дайте мне воспользоваться ключом, — свирепо накинулись на меня.       — Быстрее, — неприметно прохрипел я, удивлённый отсутствием собственного голоса, пропустив мужчину к дверям. Про себя я безбожно сокрушался о том, что не попросил второй ключ для себя, веря, что таким образом смог дать Леви немного свободного пространства и ощущение безопасности, которого у него никогда не было. Господи, как же я жалел об этом!       Дверь со щелчком открылась, и я тут же бесцеремонно оттолкнул человека, мешающего мне, наконец, узнать, что происходит. Я ввалился в номер, оббегая его нетерпеливым, испуганным взглядом. Едва ли мне не показалось, что здесь никого не было, пока взор лихорадочно перемещался туда и обратно, кругами и вновь обратно. Он решил меня покинуть?       Небесная голубизна зрачков врезалась в прикрытые шторы, пустующую кровать, где на секунду по обману и прихоти разума возник он, такой тонкий, будто совсем прозрачный и мгновенно исчез, затем — в уголок ванной комнаты, дверь в которую была лишь слегка приоткрытой, пропуская блеклый свет ровно на то место, где я остановился. Призрачное эхо ударившейся двери возымело отрезвительный эффект.       Бледность его однажды улыбающегося мне лица, искажённо и безразлично секлась под покровом успокоенной и замершей, на ряду с моим сжатым сердцем, воды. Чёрные, будто мгла, волосы колебались, совсем как водоросли под стремительным, как жизнь, ручьём. Щуплое, костлявое тело выглядело совершенно безжизненным, лишенным сил и сопротивлений. Едва уловимое умиротворение, тенями залегшее под очами, отблёскивало от сверкающей лампы над нами.       Я стал наблюдателем собственных движений откуда-то издалека, пока и Леви, и я не превратились в небольшое квадратное пятно в призме моего сознания. Содрогнувшееся, издавшее протяжной вопль естество метнулось к нему, к источнику и к смыслу. Время утратило былое значение, улетучившись в бесконечность момента. Даже капли воды, оросившие плитку ванной, остановились. Даже солнце прекратило свое неукротимое движение, затаившись далеко в небе и еще дальше за его пределами. Стих сам ветер, прервав бесконечное колебание растущих под изломом деревьев. Намертво стихли и мои собственные вздохи в грудной клетке, которая надрывалась под судорожными содроганиями. Целая планета померкла, растворяясь в мгновении, что казалось мучительной вечностью.       В водяном гробу лежала моя любовь.       — Умоляю... умоляю, — шепнул рыдающий я, протягивая трясущиеся руки под воду.       Мои конечности казались мне неумолимо длинными, будто они никак не могли дотянуться до него, волнами разлетаясь в пространстве. Я сделал очередное усилие, изо всех сил выпрямляя непослушные спирали, и схватил Леви в охапку.       Всплеск воды разлетелся по комнате, будто выстрел из ружья. Мокрые глаза распахнулись отчаянно широко, пытаясь вобрать в себя реальность происходящего. Хрупкие пальцы вцепились в лацканы пиджака. Раздался громкий, удушающий кашель.       В этот день я заново родился. А моя любовь лежала в моих руках, как самый настоящий, неповторимый подарок небес.