10 апреля 2021 г. в 12:32
Комната Сонджуна — именно его территория, и на этой территории правила всегда его. Крайне простые — не кричать, едой на клавиатуру не крошить и никогда не менять цвет у светодиодных ламп и пущеной по полу подсветки. Неоново-сиреневой.
Фраза «мне всё фиолетово» для Сонджуна значила гораздо больше, чем для всех остальных. Фиолетовые оттенки всегда успокаивали его, расслабляли, делали приятно глазам и успокаивали нервы, настраивали на нужный лад и давали раскрыться всем творческим чакрам и источникам. Окружая себя сиреневыми вещами и погружая комнату в сиреневый цвет, Сонджун становился свободным и по-настоящему самим собой.
Он редко включал белые потолочные светильники, отдавая предпочтения белой настенной лампе, нескольким светильникам по углам и светодиодной ленте. В темноте сиреневая подсветка смотрелась ещё лучше — она мягко обволакивала контуры мебели и завешивала силуэты переливчатым атласом. И за это Сонджун не мог не любить фиолетовую палитру, которая, сколь бы её ни было вокруг, не надоедала ему.
Он лежал, откинувшись в своём новом рабочем кресле и закрыв глаза, его взгляд упирался в потолок, как раз в тот угол, из которого расходилось по потолку пятно сиреневого света. Он думал, витая в своих сиреневых облаках, искал вдохновения и нужную мысль, отдавался всецело и полностью той приятной эйфории, которую сиреневый цвет каждый раз вносил в его жизнь.
Сынмин закрывает за собой дверь тихо, но она всё равно щёлкает. Сонджун, впрочем, настолько от реальности отключился, что этого не слышит — там, на его сиреневых облаках, дверей нет, и щёлкать могут только крылья дивных птиц, рассекающие небеса. У Сынмина руки развязаны, он может Сонджуна и в плечи толкнуть, и покачать слегка, и пощекотать легко, но он совсем по-детски проказничает — берёт в руки пульт от подсветки и мягко ведёт подушечкой пальца по диску с цветами.
Фиолетовый получается, если красный смешать с синим, какая пропорция — такой и результат; потому на цветовом круге от фиолетового очень близко розово-красные оттенки. Но сразу перевести подсветку в резкую, яркую красную гамму — во-первых, преступление, а во-вторых, неинтересно; Сынмин меняет оттенки мягко, а сам ступает на скрипящие места в полу, чтобы дать знать, что он здесь.
Розовато-сиреневый оттенок отзывается в сознании Сонджуна мыслями о рассвете, о тёплый золотистых лучах солнца, которые ласкают кожу и оседают на ней бликами, о раскрывающихся поутру бутонах цветов и о переливах на водной глади. Более насыщенный сиренево-розовый — это зардевшееся небо, на котором облака такие лёгкие и спокойные. Густой розовый, с переливом в красный — цвет щёк на морозе, цвет свежих царапин, более колкий и тяжёлый, но приятный по-своему — Сонджун тихо хмыкает, пока его постепенно уносит в совсем другую от его фиолетовой зоны комфорта сторону.
Сынмин плюхается на чуть скрипящую кровать и меняет цвет дальше — ему по-своему нравится Сонджуна мягко и плавно переводить из одного в другое, направлять и показывать, где он ещё себя не пробовал и где он нужен сейчас. А нужен он не в своих сиреневых мечтах, а здесь, тёплыми и даже жаркими касаниями, несдержанными поцелуями — такими, какие он и сам любит дарить и получать.
Это негласное правило: трогать подсветку в его комнате нельзя, но Сынмину — можно. Это вместо всех смущающих признаний, вместо глупых заигрываний и попыток распалить, вместо откровенной пошлости. Свет становится красным — значит, в их квартале нужно зажечь ещё пару фонарей.
Сонджун открывает глаза только тогда, когда сознание подкидывает ему мятые простыни и мутные клубы дыма — такая эстетика у красного, замершего на своём пороге. Он не самый насыщенный и яркий, но всё равно красивый, всё равно подогревающий кровь и выпускающий на волю что-то совершенно глубинное, спящее внутри и ждущее команды проснуться. Сынмин, проскрипев по полу снова, закрывает дверь на защёлку, пока Сонджун поворачивается к нему на кресле и держится ладонью за подбородок.
— Выкручивай, — он кивает на потолок, и Сынмин мягко проворачивает по цветовому кругу на пульте в последний раз, сменяя оттенок на ядовито-красный, от которого издали понятно — не влезай, убьёт. Сынмин и не влезает — он, мягко погружаясь сам, тянет за собой Сонджуна, которого после такой цветотерапии задеть и распалить — как потушить пожар бензином. Сонджун уже заведён — в хитром прищуре глаз читается.
Он встаёт и тянет руку, Сынмин хватается за его ладонь и оставляет пульт на верхушке шкафчика. Совсем немного на то, чтобы покачать друг друга в объятиях, подержаться за плечи и бока, скользнуть взглядом по будто изменившимся контурам лица. А дальше — поцелуй, из мягкого и нежного перетекающий в жаркий, сменяющий мягкость губ на влажное хлюпание языка и спирающий дыхание где-то ближе под конец. И крепкая хватка на заду, от которой Сынмин смущённо в чужие губы улыбается, прижимаясь к ним своими.
Кровать скрипит снова, теперь под ними обоими, и шуршит в комнате, но не переливчатый атлас — всего лишь домашняя футболка, под которой чувствительное, не привыкшее к ласке тело и быстро бьющееся где-то между рёбер сердце. Свою Сонджун снимает быстрее и тут же ближе льнёт, пока его гладят по плечам и пока зарываются в его ярко выкрашенные волосы, — он постепенно горячеет, и Сынмину кажется, что красный свет расплывается вокруг него самого, как расплывается ореол вокруг горящей в темноте свечи.
Здесь нужно вставить кучу красивых фраз о том, что Сонджун и правда пламя в темноте, но ему хватает один раз Сынмину в глаза посмотреть, чтобы всё это понять — прочесть бликами по радужке глаз и увидеть в опущенных ресницах. Всё это можно не говорить, а показывать лёгкими касаниями самыми кончиками пальцев по животу и бокам, ласковыми и совсем не больными царапаниями вдоль по позвоночнику снизу-вверх, пока Сынмин дотягивается, пока Сонджун не сползает вниз совсем, оставляя на коже россыпь сухих тёплых поцелуев.
Он смотрит вверх задорно, улыбается игриво и резко тянет вниз штаны — попробуй не зардейся тут, и слава богам, что в красной подсветке румянца не видно. Зато видно язык Сонджуна, пробегающийся по его губам — Сынмин уже знает, где он окажется дальше, но решает не думать об этом, а этому отдаться, довериться, выпустить на волю всё то, что на волю просилось, причём не только у него. Он слегка разводит коленки, чтобы было удобнее, и Сонджуну отдаётся, утапливая в его крашеных волосах ладонь.
Влажный и тёплый язык выписывает пируэты, кончиком давит на контуры вен, губы касаются и мягко цепляют чувствительную кожу, но дальше — горячий рот и острые зубы, от которых на постели слегка подкидывает, от которых вскидываешься сам и чужие волосы у корней сжимает крепче. Сонджун ласкает его со всем своим упрямством, впивается ладонями в бёдра и с нажимом гладит тазовые косточки, не давая глубже в рот двинуться, — сам берёт настолько, насколько может, и крепко сосёт до красных губ (их тоже в подсветке не видно).
Он широко вытирает подбородок и нагло улыбается, когда лезет к Сынмину за поцелуем, а ещё нисколько не удивляется, когда его самого укладывают мягко на спину, когда по его ключицам и груди мелкие поцелуи рассыпают. И смотрит так внимательно за каждым движением, как будто вот-вот поставит оценку и каждый из критериев распишет — он отдаться не может, и его надо силой брать. Сынмин и берёт — сразу с разбега, помогая у основания рукой и сильно расслабляя горло. Сонджун где-то сверху сдавленно стонет, и это значит, что он всё делает правильно.
У Сонджуна в голове миллионы мыслей, и отпускает его только у самого-самого предела, когда думает и чувствует он низом, когда ему всё равно становится, какого цвета горит в комнате свет, лишь бы только под этим светом Сынмин его касался, Сынмин его ласкал и любил — так же всецело, как и он прощает ему самое строгое нарушение своих же правил. Над Сынмином в комнате у Сонджуна никакие правила не властны, он сам здесь и закон, и порядок, задающий и ритм, и глубину, и даже громкость — впивается ногтями в бедро, когда Сонджун совсем под ним, разморенный, расходится.
Впрочем, ничего страшного не будет, если в комнате кто-то немного покричит — не первый раз, когда они оба в комнате прячутся, из-под двери падает именно красная тень. Это как опознавательный знак — всем, кто не внутри, здесь делать нечего; это как объявление войны без боя и огня, но победителей всегда в этой войне двое.
Сынмин усаживается к Сонджуну на бёдра, жмётся близко-близко и между ними ладонь опускает, пока целует влажно. Его крепко обнимают и лапают за поясницу и зад, отчего приятные мурашки ссыпаются от уставшей шеи вниз. По влажной коже быстрый темп набирается легко, вздохи перемежаются касаниями раскрытых губ и гулящих по ним языков, Сонджун втирается лбом в шею и плечи Сынмина, пока его медленно, но верно подводят к грани, за которую спиной вперёд идут и сами.
Красная подсветка не даёт остыть, подкидывает в голову картинки далеко не летящие и отрешённые — мятыми простынями не ограничивается, у Сонджуна уж точно. Он на этих простынях Сынмина раскладывает и бёдрами ведёт навстречу ни разу ни его руке. Сынмин не против и сам, обнимая его за плечи и выцеловывая по виску, потому что теперь очередь Сонджуна приятно царапать спину и ладонью им обоим заменять тугое нутро.
На грани и правда легко и свободно, на грани во всём мире нет ни цветов, ни вкусов, ни запахов, — есть только Сынмин, и от того, что рядом именно он, что над ухом именно его рваное дыхание и именно его ладони по плечам скребут, охватывает приятное забытье не меньше, чем от переливчатого атласа сиреневой подсветки. Сонджуну дорогу к этой невероятной грани вовсе не подсветка на потолке открывает, а то, как за этой подсветкой Сынмин прячет от него красные щёки и блестящие глаза.
Зато блестящее на руках и к рукам липнущее не спрячет, как не спрячет и сдобренный шипением стон в поцелуе на виске. Сонджун и сам не прячется, в чужую шею рвано выдыхая, хотя хочется ему утащить Сынмина так далеко, чтобы никто не нашёл, чтобы никто под дверью не караулил, их тихой вознёй упиваясь, чтобы можно было наконец в комнате покричать… Он добивает сам себя, думая о том, что в красной паволоке свободным быть можно точно так же, как и в сиреневых облаках, просто для этого нужен один конкретный человек.
Сынмин, валясь на бок, всегда первым делом касается ладонью его груди, а Сонджуну так хочется, чтобы он навалился сверху весь, ещё и ногу закинул, — потому он тянет его на себя, сгребает в объятия и расцеловывает, куда дотянется, несдержанно оглаживая бёдра и зад. Сынмин его руки на поясницу перекладывает, но льнёт сам, распластывается рядом и мелко целует в щёки и шею.
— И всё же, я оказался прав, когда сделал подсветку с меняющимся цветом, — Сонджун хихикает, прижимая Сынмина к себе и накрывая его ладонь, лежащую на плече, своей.
— Ты всегда прав, Касл Джей, — мягкий, совсем детский поцелуй вытянутыми губами в подбородок, и попытка вытряхнуть из-под себя крошки. — Но свод правил лучше повесить на дверь, а то Минджэ всё-таки крошит у тебя в комнате.
— Какой смысл в правилах, если их никто не соблюдает?
— Тут пока что никто не кричит и не кричал.
— Я постараюсь, — Сонджун крепче обнимает его, шепча в самое ухо, и обводит краюшек кончиком языка, — чтобы и это правило продержалось ненарушенным недолго.
Сынмин несильно бьёт его коленом по животу, но точно так же облизывает ухо в ответ. В конце концов, подсветку он ведь трогает постоянно, так что помешает ему перешагнуть и этот запрет?