From Grace | Неблагодать

Они говорили уже больше часа, когда Траун мановением руки прервал её. Жест не выдавал нетерпения и не нёс угрозы, но Гера, тем не менее, умолкла, уступив просьбе Трауна дать ему слово, как уступила бы старому другу. Осознание этой реакции вызвало в ней волну противоречивых чувств. — Вы осмысляете эту проблему в рамках неверных моральных координат, — спокойно сказал Траун. — Оперируете такими понятиями, как угнетение, будто бы вы гражданское лицо — если действие наносит вред, оно должно считаться аморальным. Но мы не гражданские лица, мы военачальники. Наши цели не могут быть достигнуты без нанесения вреда, поэтому наши координаты смещаются: первая и величайшая безнравственность — провалить порученную мне задачу. На втором месте — не выполнить долг по отношению к моим людям. Если для успеха требуется смерть гражданских лиц — … Терпению Геры внезапно пришёл конец. — Вы меня не слышите, — в голосе её прорвалось раздражение. — Как так получается? Вы отлично умеете слушать других, если только речь идёт не об Империи. Мы часами говорим о моём родном мире, искусстве, культуре, но когда речь заходит о военных… Траун не пытался её прервать. Он сидел перед нею, смотрел, как она говорит, со спокойной серьёзностью, и это заставляло Геру колебаться. Ещё мгновение она вглядывалась в него, потом покачала головой и отвернулась. — Вы хороший человек, — произнесла она, глядя в стену, не в силах сказать ему это в лицо. — Вы обращаетесь со мной как с разумным существом, а не как с пленной. Вы спасли меня от верной смерти, хотя я ваш враг. В битве вы всегда стремитесь избежать потерь — даже потерь со стороны противника. — Она обернулась к нему, стиснув зубы. — Как вы можете говорить, что действия Империи этичны? Вы же знаете — это не так. Каждый день последних двух недель свидетель — вы это знаете точно. Траун сидел с неподвижным лицом. Прежде чем ответить, он постучал пальцем по бедру. — Быть этичным не входит в мои задачи, — сказал он, так мягко — Гера на грани отчаяния едва не сумела себя убедить, что он не всерьёз. — Я военачальник. Моя задача — обеспечить победу, причём потери и затраты со стороны Имперского флота должны быть настолько низкими, насколько это в моих силах; такова моя этика. — Можно быть военачальником и в то же время следовать этике, — почти без надежды возразила Гера. — Иногда, — допустил Траун. — Не всегда. И если позволить себе веру в то, что можно балансировать между долгом и этикой вечно, это сломит вас, когда придётся принять решения, противоречащие вашей этике. — Как то, что вы сделали с моей командой? — глаза Геры сузились, слова хлестнули, резкие, словно укус. Траун склонил голову набок. — Как Руна? — спросил он, зеркаля тон Геры. У неё вдруг пересохло во рту, онемели губы. — Что вы знаете о Руне? Траун помолчал, свободно скрестив руки на колене и задумчиво на неё глядя. — Во время допроса повстанческого генерала Орска Филанса имперскими военными, — произнёс он наконец, — ему сообщили, что его обстрелы Руны убили не менее 39 000 мирных жителей. Он фыркнул и ответил: "Если можно называть мирными жителями имперских симпатизантов." Гера помнила обстрелы Руны — удар по имперскому промышленному центру. Она сыграла в них свою роль как лётчица-истребитель, ещё до встречи с Кэнаном. Они тогда подождали с обстрелом, пока не настала рабочая пересмена, чтобы на постах никого не было и хаос оказался максимальным. К сожалению, гражданские потери оказались максимальны тоже. — С тактической точки зрения, — непроницаемым тоном произнёс Траун, — обстрелы Руны жестоки, но это жестокость мудрая. Повстанцы слабы. Чтобы побеждать, им приходится быть жестокими. А на войне любое действие, в том числе бездействие, может привести к потерям. Мы, как командиры, несём груз этих потерь. Гера глубоко вздохнула, потрясённая напоминанием о Руне, о мирных жителях, гибнущих на её глазах под огнём повстанцев. Она плавно покачала головой, давая колотящемуся сердцу время сбавить обороты. — Ну, как вы и сказали, — наконец выдавила она. — Повстанцы слабы. Нам приходится наносить такие удары — а у Империи какое оправдание? — Разве Империи нужно оправдание? — ровно парировал Траун. — Вы спрашиваете, почему я служу Империи — ответ прост. Она насквозь организована. Восстание дезорганизовано, оно состоит из тысяч разрозненных, слабых фракций с разными идеалами — вроде Республики, но у Восстания даже джедаев нет, чтобы держать его на плаву. Если бы вам как военачальнику довелось выбирать ресурсы для войны, что бы вы выбрали: кучу слабых, мелких группировок в подчинении у тысяч неумелых партий, неспособных на быструю смену стратегии — или централизованную армию с хорошим финансированием под властью одного? — Это не игра в стратегию, — сказала Гера. — Хотите сказать, для вас речь идёт только о власти? Вы вступите в союз с сильнейшим просто ради того, чтобы быть на стороне силы? Траун пожал плечом, но его непроницаемая маска на мгновение будто бы дала трещину, обнажив нечто опасное и чувствующее предельно остро; это нечто побуждало к пониманию с тем же отчаянием, что терзало Геру со дня, когда она попала в плен. У неё перехватило горло, ёкнуло сердце. — Вы говорите, я хороший человек, — голос Трауна снизился, стал неожиданно груб. — Стал бы хороший человек вступать в союз с самой могущественной силой без причин? Гера молчала, не в силах дать ответ, и он продолжил: — Вам не приходит в голову причина, по которой хороший человек может поступить так, как я? — Если у вас есть причина, скажите мне, — Гера умоляюще подалась к нему, сердце сжалось в её груди. — Не заставляйте гадать. Царственная уверенность его исчезла; он отвёл глаза. На мгновение человек перед нею был просто человеком — задумчивый, но терзаемый этими мыслями; осторожный, но мучимый осторожностью. Он прикусил изнутри щёку, сжал и разжал руки; она видела, как он борется с побуждением рассказать ей. Гера едва сумела распознать всю эту внутреннюю битву, так хорошо он владел собой. — Вы хотите восстановить Республику, верно? — Тихо сказал Траун, глядя мимо. — Вернуть власть Сенату в том виде, в каком он был раньше? Гера снова отстранилась, медленно, чуть ли не нервно. Она не могла понять его тон, не осмеливалась надеяться, что эти слова знак сближения — и всё же ощутила вспышку оптимизма. Она разглядывала его в поисках ещё каких-то знаков, выдающих непредубеждённость, но не была уверена, что видит. — Верно, — сказала она. Траун кивнул, медленно и задумчиво. Это продлило иллюзию Геры ещё на миг. — Но старая Республика никогда не являлась тем мирным краем, о каком вещали её лидеры, — сказал он, всё так же глядя в стену. — Мир на тысячу поколений? Нет. Что в Республике было, так это бесчисленные гражданские и колониальные войны, свирепое рабство, порабощение миров Внешнего Кольца, кровавые восстания и геноциды — и джедаи прикрывали, оправдывали или даже соучаствовали в этом. Он наконец поднял взгляд, сверкающий жёстким блеском. Сердце Геры упало, но по тому, как он стиснул зубы, видно было, что разговор причиняет ему не меньше боли, чем ей. — Империя во всём виновна, в чём вы её обвиняете. Истребление и рабство никуда не делись... — Он запнулся; заговорил снова, голосом твёрдым и убеждённым. — Однако, в отличие от Республики, Империя обладает организацией, инфраструктурой. Вместо множества фракций, сражающихся за разные цели, Империя представляет собой единое целое, способное делать то, что нужно. У демократии есть свои достоинства, но чем больше партий борются за право голоса, тем слабее становится руководящий орган. Невозможно угодить всем; во время войны нет времени для общегалактических голосований. Кто-то должен быть во главе, кто скажет: «У нас есть план действий», и этому человеку нужны верные помощники и подчинённые, чтобы обеспечить выполнение плана. Он продолжал с возрастающей убеждённостью: — Огромное военизированное государство может сделать гораздо больше для защиты своих пространств от внешних вторжений, для усмирения восстаний, этнической, расовой и религиозной розни. Такая всеобъемлющая структура спасает неисчислимые жизни. Что касается законодательства и экономики, Империя даёт всей галактике общее право, тем самым приближая территории Внешнего Кольца к равенству с мирами Ядра по уровню социального и экономического развития. Даже в ячейках повстанцев наверняка знают, сколько верных солдат Империи родом из Внешнего Кольца. Можете винить в этом отсутствие образования, скудость экономических возможностей, даже призыв в армию, и если вы в это верите, я не стану вас убеждать, что это не так. Но, может, в вашей республике пропаганды осталось место для зерна истины: Внешнее Кольцо верно Империи, потому что имперское правление принесло ему процветание, на которое там раньше никогда и не надеялись. — Вы забываете, что моя ячейка действовала во Внешнем Кольце, — сказала Гера. Голос дрожал, как она ни пыталась с ним совладать. На лице Трауна вспыхнуло сочувствие, которое он тут же скрыл, и губы Геры тоже задрожали, против воли. Закусив нижнюю губу, она дала себе время взять себя в руки — и перестать видеть перед собой лицо Кэнана, лица мёртвых друзей. — Народ Лотала не воспринимал присутствие Империи как шанс на процветание, — наконец сказала она, с радостью слыша собственный живой задор. — Они видели в нём угнетение. — Народ Лотала неоднороден, — ответил Траун. — Более десяти миллионов лотальцев пошли на службу в войска Империи, многие другие нашли работу в местных органах власти или как имперские подрядчики. Вы, может, убеждаете себя, что помогали освободить Лотал; правда в том, что ваша столь плачевно завершившаяся контрабанда причинила лотальцам больше вреда, чем какие-либо дела имперских властей. — Но речь идёт не только о народе, — Гера снова подалась вперёд. — Народ всегда предпочитает долгосрочной стабильности непосредственные удобства. Речь о мирах, об окружающей среде — если урбанизировать каждую планету Внешнего Кольца и превратить её в очередной имперский форпост, вы убьёте этим то разнообразие культур, которое, по вашим словам, так любите. Траун показывал ей свою коллекцию произведений искусства, или как минимум её часть. Гера видела его уважение к чужим культурам, почти сверхъестественную глубину понимания разумных существ и мест, которых он никогда не видел, художников, которых не встречал. Затаив дыхание, она смотрела, как его лицо смягчилось, выражение сменилось, хотя его всё так же было трудно разобрать. — Военизировать, — спокойно поправил он. — Не урбанизировать. Мы, к сожалению, живём не в ту эпоху, когда можно оставлять планеты без защиты. — Он опустил глаза и глубоко вздохнул. — В любом случае, все недостатки надо сопоставить с преимуществами. Вы говорите о культуре; централизованная империя предоставляет художникам общий язык и единое экономически-правовое пространство. С каждым миром, который присоединяется к Империи, расширяется аудитория для каждого художника; вдохновением ему служат богатства культур всех имперских миров. Формируется художественный диалог вне всяких границ. Перед глазами Геры всплыло лицо Сабин, и сердце сжалось от горя. Что, если бы девушка с мира, разрушенного войной, могла получить доступ ко всегалактической художественной сети, о которой мечтал Траун? Всё, что было у Сабин, — это стены переулков и корпуса чужих кораблей; её работы так и не получили заслуженной аудитории, истинного признания... Кроме как со стороны человека, который сидел сейчас перед Герой — который использовал эти работы, чтобы растерзать их отряд в клочья. Он умолк, видя буйство чувств на её лице, и отвёл глаза. А мог бы настаивать на своём, привести в пример захолустное образование Сабин и отсутствие шансов, чтобы надавить на Геру. Вместо этого он сменил тему. — И в то же время имперское присутствие на каждой планете значительно упрощает подавление преступности. Организованные преступные синдикаты можно искоренить — я принимал участие в нескольких операциях такого рода, — с небрежным кивком сказал он. — Растут возможности для продвижения по службе в правительстве, в армии, даже в крупных корпорациях. Конфликты можно разрешить, обратившись к центральной власти или её представителям на местах, и разрешить гораздо быстрее и эффективнее, чем в вырождающейся республике. Империя может решать масштабные вопросы, такие, как дефицит определённых ресурсов или товаров в отдельных местах, и организовывать перераспределение. Не забывайте, что именно Империя оказала Лоталу помощь, когда население там голодало. — А как насчёт погибших по пути? — нахмурилась Гера. — Миллиарды мёртвых ласатов, миллионы вуки и мон-каламари — геноциды по всей галактике, малые и большие. — Разве в Галактической Республике не было рабов? — ответил Траун. — Даже Альдераан, известный гуманитарными миссиями по всей галактике, экспортирует свою промышленность на планету-близнец Делайю. Он рывком потянулся к датападу; рука дрогнула, выдавая волнение. Траун вывел на проектор серию изображений. Гере стало муторно, но изображения были тут ни при чём — дрожь руки свидетельствовала о том, что разговор задевает Трауна так же, как и её, пусть даже он лучше это скрывает. На лице у него проступил румянец, словно спор вызвал выброс адреналина, готовность к битве, которой не суждено разразиться. — Делайя, — произнёс Траун с трудом, будто ему не хватало воздуха. Он отщёлкивал изображения на проекторе с видимым напряжением в мышцах: маленькие дети, грязные и истощённые; мужчины и женщины в лохмотьях за работой, с кровоточащими пальцами. — Обнищавшие живые существа трудятся там за объедки, в потогонных мастерских и лагерях — некоторые из них преступники, другие просто бедняки. Шьют роскошную одежду для альдераанской элиты. Часть жителей Альдераана может протестовать против этих условий труда, но одежду они покупают всё равно. У них нет выбора; либо так, либо покидать систему в поисках другого рынка, и тут вопрос становится сложнее: они поддерживают альдераанскую культуру, покупая себе одежду в другом месте, чтобы сохранить традиционный гуманизм? Или же отворачиваются от альдераанской культуры, отказываясь покупать традиционную одежду, шитую в системе Альдераана? Со стороны выбор кажется простым, однако факт в том, что каждый член альдераанского двора, включая добросердечную королевскую семью, по-прежнему предпочитает традиционную одежду традиционному гуманизму. Гера не ответила. Он коснулся рабства, но не геноцида; любые оправдания на этот счёт звучали бы чудовищно. И видно было, что его так сильно задевали вовсе не картины рабства на Делайе, а сам спор. Чем дольше длились их разговоры, тем труднее Трауну было, видимо, убеждать себя, будто он сможет изменить её мировоззрение. Она выдержала его взгляд, зная, что он читает в лице её мысли. Немного погодя Траун откинулся на спинку стула. Он выглядел так же устало, как чувствовала себя Гера. Они рассматривали друг друга, ранимые и обессиленные, не желая больше говорить. Гера взглянула на чай, который он принёс ей — лишнее проявление доброты и внимания, небольшой жест, чтобы сделать ей поудобней в самых что ни на есть неудобных обстоятельствах, — и попыталась привести это к общему знаменателю с его бессердечной аргументацией. Она со вздохом поднялась и подошла к нему, неся в руках чашку с чаем. Траун наблюдал за нею с любопытством, но без опасений. Гера коснулась его плеча, почувствовала, как прикосновение заставило его окаменеть. Тепло кожи под мундиром и крепость мышц напомнили ей, что он не только рупор Империи. Она отдала ему полупустую чашку, и он кротко, без возражений принял и сжал её в ладонях, ограничив свои возможности к обороне. Знак доверия, как в тот день, когда он сел рядом с ней на койку. — Настоящая Империя не работает как идеальная версия, которую ты выстроил у себя в голове, — мягко сказала она, — и ты это знаешь. И даже если б она работала так, это не стоило бы отнятых жизней — массовых убийств, угнетения и потери гражданских прав. Ты ведь понимаешь? Его голова клонилась к ней, но он прикрыл и опустил глаза. В лице читалось приглушённое желание, сродни голоду или жажде. Он подался навстречу прикосновению, выражение на его лице стало яснее, и Гера вдруг с содроганием поняла. Им двигало одиночество. Одиночество приводило его сюда, чтобы говорить с ней каждый день в поисках общества единственного, кроме него, нелюдя на корабле. Одиночество заставляло его цепляться за идеалы — эрзац тепла, прикосновений. Не врождённая доброта, не тайное сочувствие Восстанию — просто инстинктивная жажда товарищества, терзающая каждое живое существо. И если Гера смогла разглядеть его одиночество, то, несомненно, и Император сумел — почуял, может быть, в тот момент, как обнаружил Трауна в изгнании. Для манипуляций тем, кто совершенно одинок, не требовалось силы ситхов. Траун был оторван от всего и всех, и именно это позволило Императору так легко исказить его разум, до такой степени промыть мозги в корне хорошему человеку. Наконец Траун поднял взгляд. Губы его приоткрылись — он собирался что-то сказать, но увидел жалость на лице Геры и молча закрыл рот, глотая слова. Она склонилась к нему; он замер, задержал дыхание и прикрыл глаза, чувствуя её близость. — Уходи со мной, — шепнула она. — Помоги мне бежать. Глаза его были закрыты, на лице подавленная скорбь. Ни тени искушения, ни малейшей надежды, что он ответит. В отчаянии она склонилась к нему опять, положила руки на плечи, словно бы заключая его в объятия. — Ты не обязан оставаться один вечно, — сказала она. Но ответа не было. Вошла охрана, чтобы разнять их, но Гера уже отстранилась. Лицо Трауна снова было спокойно, тёмный водоворот чувств сокрыт. Он лениво отмахнулся от охранников и поднял глаза на Геру. Приложил губы к краю чашки в том самом месте, где его касались её собственные губы, и осушил чай перед уходом.