From Grace | Неблагодать

Церемония была краткой и почти совершенно секретной. Вызванные в Императорский дворец без объяснения причин, все двенадцать гранд-адмиралов открыто глазели на Трауна. У каждого из них возникла собственная теория относительно того, что делает здесь этот нелюдь. Палпатин видел, что истинная причина оставалась неясной лишь двоим-троим из них. Син сообразил первым — он, очевидно, и раньше подозревал тайный ранг того, кому церемония несла повышение, последнее из возможных. Остальные поняли только сейчас или вот-вот поймут: Трауну суждено стать одним из них. Тем временем воздух полнился ароматом их негодования и неуверенности, придавая аурам восхитительный оттенок яда. Гранд-адмирал Тигеллин на ходу изобретал интригу, искал способ опозорить Трауна, прежде чем тот получит шанс зацапать себе следующий ранг; гранд-адмирал Питта варился в собственных предрассудках — церемония привела его в такую ярость, что он казался не в себе. Палпатин планировал этот момент — коварное откровение, столкновение опасений и амбиций — давно, с того дня, как Траун поступил к нему на службу. Теперь же Император обнаружил, что не может наслаждаться танцем. Трауна чествовали за победы, а выражение его казалось деревянным. Краткий и звучный рапорт его успехов во Внешнем Кольце не вызвал на лице ни тени удовлетворения; он едва шевельнулся, когда на грудь ему прикололи новенькую медаль вместе со знаком ранга — и то был не жёсткий, неколебимый восторг офицера, хранящего воинскую осанку в гордый момент торжества. То была усталая, натянутая неподвижность человека, чей ум витает вдали. Он в рассеянности пожал руки всем гранд-адмиралам, заученно отвечая на их слова. Когда последний из них удалился и в зале остались лишь Траун и Палпатин, Траун поднял руку к груди и открепил медаль. Не глядя, он молча сунул её в карман. Их встречи следовали установленному шаблону, ритуалу, порождённому привычкой. Сейчас настал момент, когда Траун поворачивался к Императору, осанка его постепенно смягчалась, лицо освещалось ухмылкой — он понимал императорские развлечения и досады без слов. Но вот вокруг них пала тишина, а Траун остался стоять как был, остекленело глядя не на Палпатина, а в дальнюю стену зала. Чувство утраты изливалось из него волнами — горе, глубокое и болезненное, которого он, казалось, почти не осознавал, хоть и страдал всем телом. Палпатин заглянул в разум Трауна и увидел, что тот отмечает чувство лишь как череду физических ощущений: странно зудит под кожей, грудь стеснена, тело объял пронизывающий холод. В глазах гранд-адмиралов, собравшихся здесь полчаса назад, Траун выглядел несколько заторможенным и подавленным; один Палпатин мог чуять, как его мысли входят в спираль, не давая сосредоточиться на должном. — Иди сюда, — приказал Палпатин. Траун послушно повернулся на зов, со строгим, сдержанным выражением на лице. Он, не колеблясь, приблизился к трону и опустился пред Императором на колени. Палпатин не приказывал, не принуждал его к этому жесту, но и не возражал, молчаливо довольный. Он взъерошил пальцами волосы Трауна и увидел, что тот закрыл глаза. Палпатин положил ладонь ему на щёку. — Ты горюешь. Измученное лицо Трауна застыло; Палпатин видел, как он рассматривает утверждение со всех сторон, сопоставляет с признаками, понимает, что да, правда. — Личная утрата? — Палпатин неотрывно смотрел в лицо Трауна, видел, что тот обдумывает возможность. — Расскажи мне. Траун глубоко вздохнул; он колебался. Пальцы его вцепились в мантию Палпатина. Осознавал ли он, что ищет утешения? Казалось, он не отдавал себе отчёта ни в самом жесте, ни в его значении. Занимательно — он с такой лёгкостью манипулирует чужими чувствами, но не способен даже назвать свои. Палпатин склонил голову и внимательно слушал, как Траун тихо заговорил. Немые губы еле шевелились. — Её не убедить, — пробормотал он с холодным взглядом из-под полуопущенных век. Чуть повернул голову, вжался щекой в ладонь Палпатина — ещё одно движение, выдающее истину за спокойным самообладанием на лице. — Её не спасти. Он умолк, быстро, резко вдохнул и продолжил: — Мне предстоит казнить её, когда вернусь. Некоторое время Палпатин молчал, просто глядя на Трауна. Тот, несомненно, имел в виду Геру Синдуллу, пленницу-повстанку. Тви'лечку, которую он надеялся было вовлечь в их тайный круг. — Есть кое-что ещё, — Палпатин провёл большим пальцем по скуле Трауна. Тот опустил веки и оставался так довольно долго. В конце концов он открыл глаза и встретил взгляд Палпатина, с явным усилием, но без неохоты. Он смотрел на Палпатина потому, что хотел видеть его и быть увиденным сам, а не потому, что был вынужден, и это зажгло в груди Императора тёплый свет удовлетворения. Траун с трудом сглотнул, не отрывая от него глаз, и спокойно сказал: — Я сглупил. Парк, Син и Нириц полагают… — Он запнулся, но заставил себя продолжить: — ... что я влюблён в неё. Сама Синдулла тоже так считает. — И ты влюблён? — спросил Палпатин. Он уже знал ответ. Меж бровей Трауна пролегла складка — тот проводил внутреннюю ревизию. — Я сглупил, — повторил он. Склонил голову, позволил Палпатину зарыться пальцами в его волосы, но не ответил на прикосновение. — Она террористка, — сказал он, глядя в пол, ровно и тихо. — Наш враг. Я был глуп и самонадеян, как дитя. И это, подозревал Палпатин, самое большее, что он способен рассказать о своих чувствах. Не отвечая, Император просто ждал. Лицо Трауна ожесточилось, глаза потемнели. — А теперь я должен её казнить, — сказал он. — Это моя личная утрата; только и всего. «Только и всего — интересный выбор слов», — размышлял Палпатин. Впрочем, Траун не видел себя со стороны, не располагал внутренней шкалой, чтобы измерить, до какой степени его затронет смерть этой повстанки. — Ты просишь для неё пощады? — размеренным голосом вопросил Палпатин. Проверка. Ответ последовал тут же: — Я сам бы не пощадил её, — в ауре Трауна не было и намёка на неискренность. — На её руках кровь имперцев. Пощадить её нельзя. — Нельзя? — эхом спросил Палпатин. Веки Трауна опустились; в тот миг он был не в состоянии скрыть свою боль. Палпатин осторожно запрокинул его лицо вверх и постучал пальцем по щеке, без слов прося открыть глаза. Траун сделал это — собрался с силами, и выражение его лица обрело страдальческое сходство с обычной бесстрастной маской. Тогда Палпатин заговорил — медленно, не забывая удостовериться, что Траун полностью понимает каждое слово. — Я тебя не проверяю. Траун внимательно на него смотрел, видел правду, написанную на его лице, явственно удержался от того, чтобы отпрянуть. Палпатин немного подождал и отпустил его. — Пойдём со мной, — сказал он, поднимаясь с трона. — Для твоей проблемы, Траун, есть решение — решение для всех твоих проблем, если ты вовремя обратишься с ними ко мне. Помни об этом. Траун что-то пробормотал, выражая согласие приглушённым звуком, который не смог созреть до внятного слова. Он следовал за Палпатином — шаги торопливы, взгляд напряжён и далёк — пока не осмеливаясь надеяться, понимал Император, — но скоро увидит. Они пришли в личные покои Палпатина, остановились, окружённые со всех сторон тёмным рокотом Силы. Взгляд Трауна блуждал, по очереди касаясь каждого артефакта ситхов. В отличие от других учеников Палпатина, он был совершенно слеп в Силе и потому не понимал, что его ждёт. Лишь полностью охватив комнату, его взгляд с уверенностью вернулся к обсидиановой статуэтке у дальней стены. — Решение не идеальное, — мягко сказал Палпатин, а Траун уже направлялся к артефакту. Тот притягивал его, словно магнит. Вот слегка коснулся — кончики пальцев скользнули по грубо высеченному лбу, носу, губам. Неясные черты лица в объятьях рук, то ли собственных, то ли любящих и чужих. Палпатин видел, как Траун следует пальцем резному ребру руки из обсидиана. — Расскажите мне об этом, — в голосе звучало изумление. Он не отвёл взгляда от статуэтки, когда подошёл Палпатин, не моргнул, когда тот присоединился к нему в изучении, касаясь левой каменной руки, в то время как Траун касался правой. — Если она будет тебе верна, в казни не будет необходимости, — сказал Палпатин. Траун не отвечал; Палпатин чувствовал в Силе, как у него сжалось горло, как он едва не дрожал в жажде слышать больше. — Этот артефакт, — сказал Палпатин, проводя рукой по темени и по лбу статуэтки, — устраняет все преграды. Эта надпись… — Он мягко направил руку Трауна, положил его пальцы на древние буквы в основании скульптуры, — ...значит «покорность». Покорность в чистейшей форме; безграничная верность и преданность между двумя людьми, что подпадают под его чары. Траун молча коснулся каменного слова, хмуря брови. Сомневается, но готов слушать; отчаянно жаждет отыскать выход. Какое-то время Палпатин молча за ним наблюдал и был удовлетворён увиденным. — Постарайся убить всех любовников и друзей твоей Геры в рядах мятежа, — сказал Палпатин. — Пусть у неё не будет никого, кроме тебя. Отведи её к себе в постель. Возьми её, как мужчина женщину, но перед этим… — Он снова направил руку Трауна, обхватил его пальцами статуэтку, — помести эту вещь в изголовье кровати. Пусть поначалу она клянёт тебя — я бы рассчитывал на проклятия, — но неважно. Проведи с ней ночь, и к утру она будет твоей. Напряжение проступило на лице Трауна резкой сетью линий, но он не отнял руки от скульптуры и — когда Палпатин отступил, оставив ему выбор либо взяться за неё по-настоящему, либо поставить назад на полку — продолжал её держать. — Оно подавляет свободу воли, — отметил Траун — как факт, не как приговор. — Да, — сказал Палпатин, пристально на него глядя. — Непреодолимое влияние, — произнёс Траун. Сейчас, наконец, отвращение, которое он очевидно ощущал, должно было проявиться; но нет, оно было приглушено, проглочено целиком страданием столь глубоким и многогранным, что Палпатин почти чуял в воздухе его вкус. Смирение, противоречие, боль. Он видел, как Траун логически взвешивает варианты, задвинув чувства так далеко, как мог; сплошной туман одиночества и отчаяния заволок все мысли. Пальцы Трауна сомкнулись вокруг артефакта. — Непреодолимое влияние, — повторил он, уже другим тоном. Покои полнились бьющейся тьмой, и в самом сердце, неприкасаемый для неё, стоял Траун. Прикрывая глаза, глубоко вдыхая, Палпатин так и видел — золотой вязкий сгусток посреди тёмной дикой чащи, солнечные пятна проступают на поверхности, танцуют в свете. Честь, благородство, великодушие — врождённая, но не неприступная благость. Все те качества, что Палпатин в Трауне смаковал, но и жаждал подпортить. Чаща тьмы неминуемо изрыгает мусор, столь же естественный, как сама Вселенная, и пока мусор есть, невозможно оградить сгусток от его посягательств, от затемнения скраю. В золотом свете неизбежно будет доля злобы. Но она никогда не захватит весь сгусток. Если не подтолкнуть. Он положил руку Трауну на плечо, и тот без раздумий подался навстречу. Яркий светоч, прекрасный в своей чистоте; так и просит осквернения. — Что ты решил? — спросил Палпатин. Траун повернулся и опустил голову ему на плечо, пряча лицо, как ребёнок в отцовских объятиях. Он не ответил. Он крепко сжимал в руке статуэтку. Палпатин взял его вторую руку, тоже положил на статуэтку и возложил свои руки сверху. — Теперь ты её хозяин, — сказал он.