Сломать можно почти кого угодно, было бы желание. Зато привести сломленного человека в порядок – тяжкий труд, не каждый за такое возьмётся.
— Макс Фрай, "Властелин Морморы"
Он в порядке. Питер лежит на кровати, укутавшись в одеяло, за которое он цепляется, будто это была его жизнь, и, если оно начинает скатываться на пол, тут же хватает это самое одеяло не державшими заледенелыми руками. Он в порядке. Комната почти пуста — все деревянные вещи были давно сожжены в печке, которая теперь уж не топится, потому как на это попросту не хватает сил. Сил нет даже чтобы встать. Из-за этого приходится лежать на постели и ждать, пока доверенная соседка не придëт с карточкой или хлебом, крупой, конфетами, которые она получила по тем самым продуктовым карточкам. «Она придëт» — думает Александр и сам в это не верит. Он слышал о взрыве снаряда (или может бомбы?) неподалëку от завода, на котором работает соседка. Что, если еë убило? Он весь мокрый от ледяного пота, но не может, не может проснуться сейчас, ведь он в порядке, не так ли? Стук в дверь нарушает беспокойные мысли. «Она, » — думает Александр и как-то по-мертвецки встаëт со скрипучей постели. Вокруг разруха. Но ему плевать. Он плетëтся весь укутанный в пуховик, одеяло и плед. Надеется согреться. Но за дверью только измазанная дочка соседки. Она плачет, и Романов понимает, что соседка умерла. Он мотает головой и не верит. Не верит, что последняя его надежда на какое-никакое, но выживание, ушла. Еë звали Надежда. И она была его надеждой. Девочка отдаëт продукты, полученные вчера по карточкам, и уходит, оставляя Александра в одиночестве. Он закрывает дверь и садится на холодный пол — не видит смысла сидеть на стуле или в потрëпанном кресле — всë равно ведь холодно. Старается удержать хлынувшие слëзы отчаяния. Поднимает глаза на засыпанный пылью календарь, который он так и не забросил и который постоянно переворачивает. На нëм обозначена дата: «27 января 1942» Он ворочается, что-то беспокойно бормочет под нос, задыхается. Но как такое возможно? Ведь он в порядке. Сколько времени прошло? Надежда потеряна давно. Потеряна тогда, когда он посмотрел на календарь и заметил дату «27 января 1942». Эта дата до сих пор висит на стене — уже стало всë равно. Он просто знал, что сегодня 20 января 1944 года. И он знал, что умирает, что на последнем издыхании. Петербург, теперь Ленинград, всегда был оживлённым городом. Но теперь он пустовал. Большая часть его жителей уже мертва и лежит либо в могилах, либо в ямах, либо просто кинута где-то в виде трупа. «Мише придëтся делать это и со мной, » — думает Александр, смотря на свои заледеневшие руки. Из тонких аристократичных рук с длинными пальцами пианиста они превратились в кости и сухожилия, обтянутые кожей. Кожа потрескалась от вечного мороза что на улице, что в квартире. Романов устал. Он закрывает глаза и засыпает. Но даже сон отнимает силы и энергию, поэтому он просыпается совсем скоро от усталости. Он дëргается и почти кричит, поэтому Москва обеспокоенно склоняется над метавшимся по кровати Петербургом и касается рукой его скулы, другой мягко сжимая предплечье. Но что такое? Он всегда говорит, что он в порядке. Прошло всего 7 дней, но так мучительно всë протекает. Боль играет по телу, сжимая горло всë больше и больше. Так сильно, что он почти задыхается. 27 января. Что этот день принесëт? Новые страдания? Смерть? Или, может, случится наконец что-то, что не будет забирать жизнь огромными шмотками из рук Культурной столицы? Александр надрывно кашляет в рукав, почти выплëвывает лëгкие, но размышляет о своей судьбе. И вновь стук отвлекает Романова, и тот, теряя остатки сил на то, чтобы дойти до двери, почти не продвигаясь, идëт к выходу. Стук настойчивый и беспокойный. Александр открывает дверь и видит светлое лицо… Такое родное и прекрасное. Но он слишком слаб, чтобы даже улыбнуться. Да он даже веки открытыми с трудом держит, с трудом стоит. Что уж говорить про улыбку. Михаил рывком дëргает Александра, и тот резко просыпается, тут же попадая в объятия родных рук. Его всего трясëт, слëзы ручьëм текут из глаз, и крик, переходящий на отчаянный хрип, самостоятельно вырывается из горла. Он не в порядке. Москва смотрит на него лишь пару секунд, после чего притягивает в объятия, зарываясь носом в волосы. Но он не вдыхал запах Петербурга — слишком больно было чувствовать пыль и копоть вместо тонкого аромата дождя и росы. Златовласый поднимает глаза и хмурится, замечая, что и шкаф, и даже книги, включая столь любимый Романовым сборник произведений Лермонтова, отсутствовали. Точнее, были сожжены для тепла, которого крайне не хватало. Ещë больше брови Московского сходятся к переносице, когда тот увидел пустующую плетëную корзинку, подаренную им Александру на день рождения, в которой всегда были какие-то фрукты. Вообще, Петроград всегда был «типичным дистрофиком с авитаминозом». Именно поэтому в царские времена в его передней всегда стояла высокая стеклянная этажерка полная разнообразия фруктов, дабы поддерживать стремительно растущую столицу. После революции количество плодов садовых деревьев в квартире Романова сократилось, но всë ещë не было введено к нулю. Теперь же эта корзина пуста. Примечательным для Михаила становится и то, что эта корзинка, пожалуй, единственный целый хорошо горящий предмет во всей квартире. Рядом, на том же столике стоит рамка. У неë разбито стекло, отколото несколько внушительных щепок, но внутри стоит их фотография. 1910 год, двое молодых людей в кителях перед камерой: Москва и Петербург. Москва сидит в кресле, закинув ногу на ногу. Питер же сидит рядом, на том же кресле, но на подлокотнике. Они выглядят серьезно и спокойно, но у одного — Михаила Юрьевича — в душе бушует обида и ненависть, а у другого — Александра Петровича — любовь и преданность. Он уже не кричит, лишь смотрит в одну точку полными слëз глазами. Москва обеспокоенно сжимает Александра, а того бьëт дрожью. Бьëт той дрожью, которой бил когда то в руках Московского автомат, и Михаил неприятно напрягается, но тут же расслабляется, зарывается в волосы Романова носом, — они пахнут дождëм и росой, — шепчет на ухо что-то ласковое, успокаивающее, от чего Петербург вдруг поднимает на него взгляд. Взгляд, в котором читается та печаль и то отчаяние, которое читалось тогда, 27 января. Московский вдруг ощущает, как тело, сжимаемое им, отяжеляется, руки, сжимавшие его гимнастëрку, расслабляются, и Александр теряет сознание, обмякает в руках Столицы. И Михаил ощущает колкую иглу паники, вошедшую так глубоко в сердце, как не входила, когда он видел смерти своих сослуживцев, ставших ему товарищами, своих подчинëнных, верных ему до конца. Он оседает на пол и подхватывает почти безжизненный скелет Северной столицы под плечи и ноги, поднимает. Вес Романова так мал, что Московский почти не ощущает тяжести и машинально поглядывает вниз, на него, чтобы убедиться — Александр жив, он никуда не делся. «Пока что, » — как-то неосознанно добавляет в голове Михаил и сам себе ужасается, пусть и понимает, что, возможно, после блокады Романов снова будет вести себя так, как и прежде. Это душит Столицу, душит, грубо хватая мужчину за горло, сдавливая его, перекрывая все пути для дыхания, для жизни. — Саша… — необычно мягко произносит Москва и гладит того по голове, касаясь кончиками губ щеки Питера. Проводит по его скуле и уже не в первый раз удивляется температуре кожи Петербурга — она всегда холодна, даже во время особо трепетных моментов, когда их тела соприкасаются, когда оба они раскалены до предела. Но даже тогда кожа Романова холодная. Они встречаются взглядами, и Московский возвращается назад в реальность. — Расскажи. — говорит чëтко, но мягко. — Ты не в порядке, ты знаешь это. Александр не может открыть глаза — слишком слаб. Да и зачем? Сейчас у него есть время быть спокойным, отдохнуть от этого мира, ужаса смерти. Перед глазами темнота заполняется бликами и вдруг меняется на картинку: императорский дворец. Саша Романов ещë маленький, ему не более 2-3 лет, и на руках его держит Михаил Юрьевич — бывшая столица. Он спокоен и держит мальчонку аккуратно, словно он хрустальная ваза. Но это не то. Санкт-Петербург одним своим появлением на свет забрал у Москвы то, чего тот добивался столетиями. Они смотрят друг на друга. Смотрят долго. Москва посылает взгляд ненависти, а Петербург — детский и наивный, чистый, непорочный. Но картинка резко сменяется на что-то смазанное. Кажется, это палата госпиталя. Александр приоткрывает глаза и видит перед собой уставшее лицо Московского. Только сейчас замечает детали — некогда длинные пшеничные волосы теперь были острижены почти под корень, глаза потускнели и бегали быстро, словно у шизофреника. Романов улыбается той самой улыбкой — детской, чистой, непорочной. Он знает — он не чист, далеко не непорочен, давно уж не ребëнок. Однако по-другому не может, не выходит. — Скажи мне, — повторяет Московский, смотря в прозрачно-серые глаза напротив него. Питер вздыхает тяжело настолько, что кажется, будто бы ему сдавили грудь и горло. — Блокада, — отрывисто говорит он и замолкает, погружая комнату в звенящую тишину, — она снится мне всегда, где я бы ни спал. Это убивает, уничтожает. Иногда я думаю, что мне уже не избавиться от этого, Миш, понимаешь? — в ответ Миша лишь прижимает к своей груди голову Романова, зарывается носом в его тëмные волосы и шумно выдыхает: — Понимаю. — Я просто хочу жить, не трясясь от каждого громкого звука, не боясь, что мой холодильник опустеет… Хочу просто жить. — говорит Саша и чувствует, как его глаза снова начинают слезиться, однако он себя одëргивает и только вдыхает терпкий запах Столицы, аромат его геля для душа, нотку дорогого одеколона, которая уже впиталась в его кожу, но которая придаëт ему такой особый, ни на что не похожий, запах. — Почему я думаю, что никогда больше не смогу быть счастливым? — Это не так. Мы с тобой сейчас вместе. Всë будет хорошо, как банально бы это ни звучало. Мы всë преодолеем. И ты будешь в порядке.— Михаил замолкает и слегка отстраняется от Романова, целует его сначала невесомо, затем крепче, забвеннее. Оба сидят с закрытыми глазами, однако Московский приоткрывает очи. Видит, как свет Луны падает на скулы, щëки, глазницы, волосы Александра. И всë не имеет больше значения. Михаил спокоен, а Александр знает — он будет в порядке. 16 мая 1945 года. Он стоит на набережной Невы, ветер обдувает щëки и скулы. Он всë ещë похож на скелет, всë ещë слаб и часто чувствует себя так, словно он на грани смерти. Но теперь ему лучше. Неделю назад, 9 мая, по радио объявили: «Война закончилась победой Красной армии». Александр был рад, но что-то не давало ему спокойно, а может радостно, слушать эти слова. Облегчение растекалось по венам, придавало сил, надежды. Он встряхивает головой и напоминает себе: «Не упоминай». Романов поклялся самому себе, что больше не будет просто так употреблять это слово. «Это дань памяти, уважения к ней», — уверяет он себя и оказывается правым. Правым перед самим собой. Михаил, конечно же, не был с ним 9 мая. Только вот Романов не ожидал другого. Столице нужно было присутствовать на подписании акта о капитуляции Германии. Александр понимал это как никто другой. Понимал всей своей душой, но где-то глубоко в душе желал, чтобы он был рядом в этот радостный момент. На плечи ложатся чьи-то руки, и Саша тут же узнаëт, чьи они, разворачивается и встречается со счастливыми и умиротворëнными глазами Михаила. Второй протягивает ему свëрток, тихо говорит, чтобы развернул дома, и мягко обнимает, прижимая к себе. Оба знают: война наложила слишком большой след, слишком большой шрам на сердца и тела их обоих. Но и именно война так сильно сблизила Столиц. И оба знают, что они уже никогда не будут в порядке, но они хотя бы попытаются.