***
Горница, которую Ивану отводит Илья, оказывается просторной, светлой – и, как ни странно, не пустой. Ее украшали – явно с чувством, с толком. С любовью. Из угла на Ивана игриво посматривает искусно сделанный деревянный конек-качалка. Он раскрашен аккуратно – серый в яблоках – а поводья настоящие, кожаные. Черные выпуклые глаза конька блестят лукаво, когда Иван на пробу тыкает его пальцем в деревянный нос. Сесть не пытается – не для него уже игрушка, еще сломает. Одна из стен сплошь заполнена короткими деревянными мечами, небольшими палицами – целая коллекция. Оружие подвешено высоко, почти под потолком. Иван дотягивается без труда, снимает один из мечей, берет бережно – тот ложится в ладонь уютно, совсем маленький, легкий, будто для ребенка игрушка. Явно ручная работа – рукоять украшена выточенными вензелями, дерево светлое, обтесанное гладко, ни одной занозы не посадишь. Пыльный только. Илья вздыхает за спиной сына негромко. Так и стоит с того момента, как Ивана в комнату пропустил, в почти оборонительной позе, словно готовясь начать извиняться. – Не успел снять, – говорит отец печально, будто оправдываясь, и Иван отрывается от восхищенного разглядывания меча, оборачивается с недоумением. – Вырос ты из них уже, не ожидал я, что так будет. – Это что, – переспрашивает Иван с подозрением. – Для меня все, что ли, было? Илья разводит руками, будто пытаясь всю комнату охватить, сводит темные густые брови к переносице: – Думал я, что через год-другой тебя из того мира заберу, домой верну. Игрушки стругал, чтобы было, чем занять тебя, чем баловать. Да только ты теперь этим мечом даже капусты не нарубишь. Вымахал мой Ванюша, настоящим богатырем стал, а я и не уследил. Игрушечный меч в руке тяжелеет, будто впитавший в себя чужую вину, перестает казаться легким и светлым отголоском прошлого, и Иван вешает его обратно на стену мрачно, спиной чувствуя настороженный взгляд Ильи. – Ладно, – сообщает он отцу наконец нарочито грубовато. Солнце за окном мигает как-то виновато, прячется за тучу, и из углов комнаты воровато ползут сумерки. – Надо настоящим жить, верно? И в настоящем я бы перекусил чем-нибудь, ты как, в деле?***
Ивану в первую ночь на новом месте не спится совсем. Радоваться же вроде должен удобной и мягкой постели после ночей, проведенных где попало – в густой траве, на жестких камнях. Но все кажется не тем. Не хватает заливистого храпа Яги, полусонного бульканья Водяного, нырнувшего в ступу по самую макушку. Не хватает бессмысленных попыток проснуться раньше Василисы, маленького жаворонка. И полуночных – полусонных – бесед с Кощеем не хватает: о Кладенце, о богатырях, о том, каким Белогорье раньше было. Под утро как-то совсем тяжело становится. Иван запутывается в одеяле, как какой-то несмышленый ребенок, ругается во сне и никак не может проснуться. Сквозь липкое марево полудремы ему мерещится, будто деревянные мечи дрожат на стене, как в припадке. Один все-таки падает. Оставляет на отполированных досках пола некрасивую вмятину от острия. Иван ее с утра воровато прикрывает половиком, а сиротливо завалившийся в угол меч вешает обратно. Может, домовые здесь какие водятся? Водяные же существуют. Перчатки латные – новые – Иван тоже с самого утра находит. Лежат на подоконнике, поблескивают призывно в лучах солнца начищенными пластинами. Иван – так-то парень простой. Косится на перчатки пару секунд подозрительно, а потом тянет к себе как ребенок конфетку. Одну натягивает на ладонь – легчайшая, будто невесомая, как влитая сидит, словно именно на Ивана выкована. – Это не Илья подарил, – резюмирует заглянувший в терем на огонек Алеша Попович, когда рассматривает принесенные ему Иваном перчатки. Поддевает пальцем хитрое наложение пластин друг на друга и улыбается, когда один из металлических пальцев перчатки раздраженно дергается сам по себе. – Никогда у него такие не видел, да и ладони у него пошире будут. А сделать новые за день один не успелось бы. Перчатки подрагивают на столе настороженно – как живые – позванивают и успокаиваются только, когда Иван их поглаживает осторожно по той части, что должна тыльную сторону ладони прикрывать. Алеша усмехается ему через стол восхищенно: – И кто же тебе тогда такие перчатки с характером-то подарил? Иван перчатки новые пытается опробовать в тот же день. Остальные доспехи находятся у Ильи – он с готовностью приходит на помощь и посмеивается мирно, пока сын ругается на тонны бесполезного железа и требует бронежилет. – В чешуе, как жар, горя, – бормочет Иван сердито. Часть доспехов ему жмет, остальная часть безжалостно велика – только перчатки впору – и Илья выглядит искренне довольным, когда рассуждает о том, что надо бы его Ванюше свои собственные доспехи обеспечить. Алеша благосклонно соглашается побыть наставником и даже почти не смеется, когда ученик роняет меч в первые же пару минут тренировочного боя. Ему-то рассуждать легко – он ловкий, прыткий, сияющий меч – будто продолжение руки. Иван сердится – на себя, на Алешу – бой скатывается в рукопашку, и они катаются по неестественно яркой белогорской траве потным пыхтящим комом, пока Илья не выходит на крыльцо, чтобы обоих позвать за стол.***
Иван глаза открывает с трудом – будто песка в них насыпано – и холод чужой ладони с его лба пропадает – а не почудилось ли со сна. Кощеев в его комнате оказывается целых два. Они расплываются в темноте, упорно не желая сливаться в одного – и как только умещаются на одном стуле у кровати. Иван вглядывается в Кощея – в Кощеев – с подозрением. Что ему тут делать. Слинял же сразу после битвы, и давай ты дальше сам, Иванушка. Не, тут понятно все, что Иван знать может о делах вечно занятых сказочных злодеев. Но обидно же, ну. Кощей склоняет голову на бок под недоверчивым взглядом – то ли интересно ему, то ли смешно – и Иван перекатывается на бок, утыкается лицом в пуховую подушку. – Предложите мне еще этой вашей сказочной белогорской медовухи, – ворчит он мрачно. – Давайте я вам, что ли, из Москвы пива нормального подгоню? Кощей фыркает над его головой – конечно, легко над Иванушками-дурачками смеяться. Ваня и сам посмеялся бы, если бы голова так не раскалывалась. Словно в колокол в ней звонят без конца. – Ну, – тянет Кощей насмешливо где-то наверху, и это действительно он, его голос – и тяжелая рука, легшая на Ванины волосы над ухом, тоже его. Иван даже замирает от удивления, боясь спугнуть. – Что ж ты меры не знаешь, богатырь, с непривычки пьешь столько? А ну как враг в горницу проберется, а вместо отважного спасителя Белогорья – бревнышко бездыханное. – Так ты ж и не враг, – бормочет Иван, зарываясь в подушку глубже. Рука в его волосах становится тяжелее – холодная, крепкая, она облегчает тянущую похмельную боль, и сон наваливается снова. – Мы ж прошли столько вместе, типа, товарищи боевые. Да ведь? Кощей вздыхает, кажется, и молчит. Молчание не обнадеживает совсем, но Ивану уже глаза не раскрыть. Боевого товарища утром в комнате не оказывается, приснился, что ли? Отсутствие Кощея, в принципе, даже кстати приходится, потому что улыбающийся Илья заглядывает будить – он будто проверяет робко каждое утро, не исчез ли его сын, не сбежал, не оставил – и ему, наверное, сложно было бы объяснить все. Как в глупом анекдоте, честное слово.***
В одном из расписных сундуков Иван находит деревянные фигурки. В отличие от развешенных аккуратно мечей, эти игрушки свалены в кучу, будто их торопились убрать, спрятать. Иван выгребает все на деревянный стол – массивный, светлый, не Икея какая-нибудь фабричная – расставляет фигурки – целый полк получается. Кладет голову на руки, рассматривает ближе. – Да вы никак богатыри будете, – понимает по шлемам, по мечам, по вырезанным аккуратно из дерева кольчужным узорам. – Тридцать три вас хоть? Не, побольше. Врут сказки. Даже лица у фигурок вырезаны, хоть и грубовато – работа-то мелкая – но старательно. Илья становится совсем мрачным, когда Иван к нему фигурки приносит и подкрадывается с ними тихонько. – Забыл я про них совсем, ты прости, Ванюша. Вырезал для тебя потихоньку, думал, поиграешь. – Тоже ты сделал? – поражается Иван. – Куда платить за обучающие курсы? Илья улыбается бледно, пропуская привычно иномирские восклицания сына: – Хотел их Вольге отдать, поколдовал бы он над ними – они бы и двигаться сами по одному твоему приказу начали. У Вольги нашего даже меч свой разум имеет. Да не вышло. Добрыня раньше поспел. – А сейчас, – начинает Иван несмело. – Сейчас у Вольги попросить можно? Чуть-чуть колдовства, ему ж не жалко будет.***
Вместо Кощея – Ваня не ждет, нет, – ночью приходит нечто другое. Ивану давно не снятся кошмары, еще чего, но сейчас он вновь не может проснуться. Тени спускаются с высокого потолка, будто хищные пауки на тонких нитях паутины, ползут из каждого угла, собираются одним липким влажным комом и усаживаются на груди Ивана. Холод просачивается под ребра, заполняет легкие – ни вдохнуть, ни выдохнуть – тень смотрит с любопытством, заглядывает в глаза. У Ивана в заледеневшем сердце будто вымирает все – безжизненная пустыня остается – всю радость, все ожидания, превкушения, надежды будто вытягивают, выпивают через трубочку. И оставляют только ледяную, зияющую пустоту внутри. Иван чувствует себя как одна из деревянных игрушек, вытянутых из ларца. Совершенно пустым – только название от Ивана-богатыря осталось. – Делись, богатырь, – ободряюще мурлычет тень, сворачиваясь в клубок на груди, пока Иван дрожит лихорадочно. Ее необъятные бока вяло колышутся, как липкое тесто, черные вязкие капли стекают по рукам Ивана, смешиваясь с холодным потом. – Ну же, не скупись. – Кто ты? – на два слова уходят, кажется, все оставшиеся силы. Рукой не двинуть, пальцем не пошевелить. Тень рябит задумчиво, будто решаясь, говорить с Иваном или нет. – Я – то, чем заменили тебя, богатырь в этом тереме. Твой зыбкий образ, сотканный из воспоминаний твоего отца и его боли от разлуки с сыном. В магическом мире энергия не исчезает бесследно, так боль твоего отца и породила меня – тень, отражение настоящего Ивана, – мутное темное облако шевелится насмешливо, давит на грудь. – Настоящего ли? – И чего ты от меня хочешь? – сипит Иван. – Побрататься, что ли? Жила себе тут и живи, я при чем? Тень сворачивается плотнее, дышит холодом, делится доверчиво: – Ты, богатырь, – моя надежда стать завершенным образом. Илья вглядывается за завтраком – парное молоко, ароматный хлеб из печи, золотистый мед – в лицо сына обеспокоенно, пока Иван мрачно вертит деревянную ложку в руке. – Ты не выспался никак, Ванюша? – спрашивает отец мягко, и от звучащего искренне встревоженным тона Ивана будто колет в сердце. Наевшаяся тень скатывается под утро с его груди, уносит с собой ощущение звенящей пустоты. Оставляет мокрого насквозь, задыхающегося Ивана вновь вспоминать, что такое чувствовать хоть что-то, помимо боли и страха. – Я коней с утра велел седлать, на прогулку с тобой съездим. В бескрайних полях Белогорья Ивана отпускает, дышится вновь легче. Отец, направляющий чуть впереди Бурушку уверенной рукой, рассказывает что-то довольно. И даже сердито косящий черным глазом незнакомый конь, которого благосклонно выделили молодому Муромцу на конюшне, не мешает Ивану жмуриться на солнце и потихоньку радоваться жизни. В конце концов. Что ему – богатырю – какие-то ночные кошмары.***
– Как думаешь, богатырь, – шелестит тень на четвертую ночь, в четвертую встречу, на четвертую пытку ласково. Голос ее тихий, но у Ивана в голове от него гудит, как от ядреной медовухи недавно. – Сколько раз Илья в эту горницу горевать о разлуке с тобой приходил? Сколько боли этот терем повидал? Я по крупицам собирала все остатки по углам, но заменить тебя так и не смогла. Я была здесь, с твоим отцом, когда тебя не было рядом. Не благороднее ли позволить мне заменить тебя?***
На пятую ночь, минуя кровать, Иван пробирается в одних носках – с выцветшим Суперменом – в обеденную залу. Покушается на лежанку на печи, но там слишком горячо оказывается, обжигает даже сквозь одеяло. Поэтому приходится, кряхтя, устроиться на лавке. – И как на них спали, – негодует Иван свистящим шепотом. Деревянные выступы упираются ему в спину, в локти, лавка узка для размаха плеч. – Какое-то орудие пыток. Тень приходит под утро – подарив, словно издеваясь, ложную надежду на то, что Иван нашел способ избавиться от нее. Обнимает за плечи привычным холодным облаком, обвивается вокруг шеи петлей. – В каждом углу этого терема, – шипит тень почти нежно, пока Иван хрипит под одеялом, пытаясь согреться отчаянно. – На каждой скамье, у каждого окна. Все эти годы думали о тебе, богатырь, думали и страдали. И вот ты здесь, но кто из нас больше прав имеет быть тобой? – Чем же ты питалась, когда Варвара Илью в камень превратила? – Иван удивлен уже тому, что ему голос его еще оставили. Тень колышется, будто задумавшись, а потом шипит бесстрастно: – Варвара чужими чувствами кормила. Невкусно, но кушать всем надо. На шее будто стягивается удавка, режет горло. Иван руками заледеневшими по шее шарит, но только кожу собственную мокрую ощущает под пальцами. – Вольга понял, – делится вдруг тень нехотя. – Отца твоего оградил от меня, но поздно. Ты жить хочешь, но хочу и я. Разве это плохо? Ивану удается провалиться в сон только под утро, когда тень – испугавшись петухов и блеснувшего в окнах рассвета – отваливается от его шеи, словно пиявка, напившаяся крови вдоволь. Ненадолго. Будит его смех – на два голоса: приглушаемый старательно и звонкий, сливающиеся в один. Иван вертится, ворчит спросонья, пытаясь забраться в одеяло с головой. Чья-то широкоплечая фигура склоняется над ним, прохладной тенью загораживая свет. – Ванюшка, – говорит тень голосом отца, веселым и бодрым. – Что ж ты на лавке, как не родной, ютишься? Этим вечером Иван перебирается в конюшню. Перетаскивает – незаметно от отца – с собой одеяло, подушку, приносит меч и укладывает рядом. Подумав, подтаскивает ближе. Меч против бесплотной тени – такое себе оружие, конечно, но рукоять согревает руку приятно, дарит краткое ощущение поддержки. Бурушка – отцовский конь – косится из своего загона на Ивана умными карими глазами, пока тот пытается устроиться в ароматно пахнущем на всю конюшню сене с телефоном в одной руке и мечом в другой. – Ты меня не сдавай, приятель. Я тебе сахара потом подкину, сочтемся. Голоса приходят с закатом, когда Иван уже сворачивается в неуютный комок под одеялом, а Бурушка переступает с ноги на ногу за перегородкой, фыркает недовольно, жалуясь, что его не вывели на прогулку. – Как же вышло у тебя так, – в чужом звонком голосе ясно слышится восхищение, и Иван настораживается, распознав в невидимом посетителе Алешу. Зарывается в сено глубже, ругаясь про себя. Еще чего, на вопросы по-детски любопытного Поповича отвечать. Перебьется. – Он никому в руки не давался после того, что с Добрыней, ну, случилось. Есть не желал, что не давали. Думали, не сбережем Белюшку, жалко же его. – Хорошего коня что ж не пожалеть, – отзывается Алешин собеседник негромко, и Иван садится мигом, забыв про попытки преуспеть в маскировке. – Тоскует он по хозяину, тут большого ума не надо, чтобы понять. Кощей. Не прячется от богатырей, не таскается по лесам с вечно угрюмым выражением лица, не строит из себя печального лирического героя. Сам пришел во владения Ильи, добровольно с Алешей говорит, оскорбляет его, вон, завуалированно. Бурушка над головой Ивана призывно ржет, топает копытом, привлекая внимание. – Ты ж предатель копытный, – шипит Ваня сквозь зубы, пока Алеша – еще невидимый – шутливо здоровается с конем. – Говорил же, не сдавай. Кощей – словно чует – обходит Бурушкин загон неторопливо, распахивает дверь и прищуривается насмешливо. Молчит красноречиво. – Я тут это, – у Ивана сено везде, кажется – в волосы забилось, на щеки, на руки налипло. Даже под водолазку налетело, щекочет. – Посидеть зашел. Не обращайте внимания. Итак, что там с Белюшкой, а? Это кто вообще хоть? Алеша вырастает за спиной Кощея, фыркает – совсем как Бурушка – ухмыляется во все свои белоснежные зубы, и Иван косится на него недобро. С ним Кощей и знаться не хочет, а с Поповичем вечерами по конюшням прогуливается за милую душу, так, что ли? – Ты что это в сене? – хохочет Алеша. Кощей приваливается к дверям загона, помогать выкручиваться явно не собирается. – С подушкой, никак? Вылезай давай, Ванюша. Иван выбирается, ворча, из своей кучи сена – не отстанут ведь, стоять над душой будут весь вечер, участливые сильно, – скатывает в один большой ком одеяло и подушку, пытается даже украдкой вытряхнуть сено из встрепанных волос. Алеша все успокоиться не может, смеется, подтрунивает дружелюбно. Кощей хотя бы помалкивает. Пока что. И на том спасибо. Во дворе Алеша сворачивает деловито к терему Ильи, сияющему в лучах закатного солнца металлическим флюгером, как маяком в море. Алешины золотые волосы светятся в спускающихся сумерках так же – вот же сказочные богатыри все-таки. – Пойдем, Ванюша, – говорит он деловито – у Ильи прозвище перенял, Иван морщится. – В тереме уж на стол к ужину накрывают. Я голодный, что Серый Волк. Кощей на шаг один от них отстает, молчит весь путь до ворот конюшни, будто так и надо. А после слов Алеши и вовсе то самое незаметное движение в сторону делает – готовность к очередному побегу на максимуме. Иван не позволяет. Цепляет Кощея за кольчугу – скорее уж, сам за него цепляется, как утопающий за соломинку, – и ловит сразу два взгляда удивленных. – Ты иди, – мямлит Ваня, стараясь изо всех сил, чтобы это не оправдательно звучало. Пихает Алеше свой неуклюже скатанный шар из одеяла. – Скажи отцу, – все еще трудно дается обращение, все еще непросто поверить. – Что я Ягу и Ваську проведать забегу. Он поймет. Алеша глазами хлопает удивленно, но потом плечами пожимает, улыбается так солнечно, что Ивану на миг становится стыдно, что он бочку на чувака гнал: – Поймет, конечно. Илья дружбу настоящую ценит.***
За ужином не молчит только Водяной. Восседает в бочке по левую руку от Яги – ближе к сердце – закусывает сырую рыбу зелеными водорослями – Иван одну стягивает, гадость несусветная – и делится последними новостями из всех водоемов в окрестностях Белогорья. Водяной Ивану искренне радуется. Тянется обнять мягкими, пухлыми руками – и у Вани водолазка вымокает мгновенно. Так и садится за стол в мокрой. Будто сена, принесенного из конюшни, под одеждой мало было. Яга все молчит больше отчего-то. Она не под молодильными яблочками – видимо, привыкли они с Водяным друг к другу. Ваня рад за них – не чурбан же он бесчувственный – рад, что любовь им друг друга принять позволила любыми. Ваниному приходу на пару с Кощеем Яга не удивляется. Оглядывает Ваню бегло со всех сторон, будто он только что из битвы вышел, поворачивает из стороны в сторону пальцами цепкими, хмурится на шишку на лбу неодобрительно – и потом только на лавку машет костлявой рукой. – Садись, богатырь, раз пришел. Кощей и вовсе отстраняется, едва они в избу заходят. Смотрит куда-то сквозь свою тарелку да хмурится. Ваня косится на него пару раз, пытается хлеб из-под руки своровать. Получает за поползновения хлопок по пальцам – да и то машинальный какой-то. – Ты богатырь или разбойник с дороги? – интересуется Кощей, не оборачиваясь. – Яга, дай ты ему хлеба еще, видишь, растущий организм. – Не кормят тебя, что ли, в тереме Муромца, Ваня? – посмеивается – побулькивает – Водяной, пока Яга, ворча, подсовывает Ивану добрую половину буханки. – Богатырь хорошо питаться должен, – отзывается Иван с набитым ртом. – Где ж мне силушку богатырскую взять?***
– А где Васька? – спрашивает Иван наконец, когда Водяной прерывает свой бесконечный монолог и скрывается в бочке с головой, чтобы освежиться. – У нее диета, что ли? Звенящую тишину в избушке, кажется, ножом можно резать, как масло. Яга с вынырнувшим Водяным переглядываются мрачно, Кощей со звоном опускает вилку на стол и морщится. – Ну и? – набычивается Иван. В голове предательски возникают, сменяют друг друга образы – один другого хуже. Варвара – хищная птица, раскинувшая растопыренные когти над беззащитной спящей Василисой. Горыныч, запомнивший добычу и вернувшийся к ней. Лягушачье болото, где Ваську среди множества лягушек и не найти. И тень. Та, что про Ивана все знает. Та, что шепчет ему которую ночь в ухо тоскливым голосом и показывает страшные сны. – Вернется Василиса скоро, – говорит наконец Кощей, и Ваня переводит дух, смотрит благодарно. – У Вольги она. – У Вольги? – переспрашивает Иван, и Кощей щурится на него искоса. – Что она забыла там? Колдовать учится? Яга роняет полотенце на стол, смотрит на Кощея недовольно: – Договорились же, башка твоя костяная, не говорить. Водяной побулькивает встревоженно со своего конца стола, пока Ваня переводит взгляд с одного своего товарища на другого. Кощей руки на груди скрещивает да взгляд непроницаемым делает. Ваня выражение это кощеевское не любит совсем, оно чужое какое-то, равнодушное. Далекое. – От кого же ему узнавать тогда? – огрызается Кощей. – Когда на свадьбу его позовут плясать да разбитое сердечко запивать? Василису нашу Вольга невестой давеча назвал, вот в чем весь сказ, Иван. Яга и Водяной умолкают будто по команде, смотрят на Ивана так осторожно, будто у него вторая голова вдруг выросла и что с этой головой делать теперь никто в избушке не знает. Отрубить – да жалко вроде как-то, а оставить – так болтать в два раза больше будет. Иван хлеб дожевывает настороженно, косится на товарищей в ответ: – Он чувак-то хороший хоть? Или мне потолковать с ним сначала надо, чтоб Василису не обижал? – посмеивается сам над собой. – Хотя Ваську обидишь, пожалуй. Вольгу тень ночная своим противником считает, сквозь колдовские защитные барьеры его пробиться не может. Значит, Василиса под надежной защитой теперь. У Водяного глаза совсем круглые становятся, как плошки, и Яга морщится недовольно, когда из-под плавников ее суженного затхлая вода на пол избушки выплескивается. Взгляд Кощея Ивану поймать не удается – князь отворачивается к окну, выглядывает за занавески так настороженно, будто там враги собрались полчищами. – Ну дела, – тянет Водяной, пока Иван вскидывает брови вопросительно. – Ты, Вань, это, налей себе настоечки-то, а?***
– Ну, пора мне и честь знать, ага, – бормочет Иван. Во дворе уже совсем стемнело, и на высоком крыльце избушки приплясывают блики от поставленных на подоконник свечей. – Пойду. Спасибо, что покормили, провожать не нужно, все дела. Кощей, вышедший следом, молчит мгновение задумчиво, потом усаживается на крыльцо тяжело – шпоры на сапогах звякают колокольчиками – хлопает широкой ладонью рядом с собой: – Пойдешь, Иванушка, пойдешь. Расскажешь, что тебя изнутри поедает, – и ступай себе к отцу под теплое крылышко. Иван бухается рядом послушно, смотрит бездумно на свои потертые кроссовки. Ладонь Кощея опускается ему на плечо, заставляет замереть, чтобы не спугнуть. Яга и Водяной совсем рядом – за приоткрытым окном – переговариваются, перебрасываются кокетливыми неразборчивыми фразами, и Водяной смеется то и дело булькающе и громко. – Ты храбрился там, – замечает Кощей с непривычной для него осторожностью. – Когда про Василису речь зашла. Но сейчас снова не весел. Иван не рассказывает о встречах с тенью даже отцу. Не расскажет и Кощею, верно? – …Типа, – подытоживает он. – Эта фигня ведь ничего мне не делает. Утром все исчезает, будто и не было. Хотя пугает постоянно: заменю тебя, заменю тебя. Ему все сложнее просыпаться утром. Тень сползает с груди все неохотнее, будто не напилась, не наелась за целую ночь. И каждое утро ее нечеткие очертания все больше кажутся Ивану похожими на человеческие. На его – Ивана – очертания. Кощей смотрит на него так мрачно, будто Иван поделился по секрету, что тайно фанатеет от Добрыни и ищет способы воскресить его. Ваня даже нервничать начинает, ершится, отодвигается. – Энергию она из тебя выпьет всю, – говорит собеседник будто бы лениво, взгляд на свои сапоги переводит. – Заменит собой тебя, а оболочку твою пустую бросит. Пожалеешь, что не съели сразу. И все, кого ты оберегаешь, пожалеют. – Эй, – пугается Ваня. – Нормально же общались. Что началось-то? В глазах Кощея отражается пламя свечей, стоящих на подоконнике, покачивается в глубине зрачков медленно, будто маятник, и Иван вдруг чувствует себя очень уставшим и потерянным. – Делать-то мне что? – бормочет он уныло. – В Москву бежать? – Иванушка-дурачок, – говорит Кощей в ответ. В его голосе будто смягчается что-то, звучит по-другому. – Кто придумал доверить несмышленому ребенку Белогорье спасать. Теперь плоды пожинаем. Ни Яга, ни Водяной ничем не выказывают удивления, когда Иван вновь забирается в избушку вслед за Кощеем, вновь – привычно – ударяется головой о низкую притолоку и ругается вполголоса. Яга только перину ему кидает – в саже по краям испачканную, но все еще довольно чистую – роется по сундукам в поисках подушек: – На лавке себе постели, голова бедовая. Утро вечера мудренее. Исправишь все, какие бы беды себе не нашел. Ступа с сонно ворчащим Водяным поднимается сама по себе – Яга за собой ее манит лениво, скрывается за перегородкой, установленной посередине комнаты – очевидно, для Василисиного удобства. Кощей не садится – стоит, привалившись к двери, наблюдает, как Иван накрывает себе на лавке, как ворчит для проформы про занозы и удобство. Ваня только кроссовки стаскивает, прежде чем улечься, – в джинсах неудобно, но не хватало только, чтобы Яга с утра его поперек лавки в трусах – в совершенно не героическом виде – обнаружила. Неловко было бы. Сейчас, впрочем, неловко тоже. Крошечные травинки, набившиеся под одежду, щекочут все яростнее, пока Иван на лавке возится. И он почесался бы всласть, но Кощей все еще здесь – над его головой занавески засаленные – и когда успела Яга только, изба-то новая, за заслуги перед Белогорьем подаренная, – одной рукой задергивает. А потом на корточки перед лавкой опускается – как перед ребенком маленьким, Иван даже притвориться мгновенно уснувшим забывает. – Сюда ей не войти, – говорит Кощей все так же мягко, как на крыльце. – Чары Яги не пропустят. Спи, богатырь, нечего глазами хлопать. Его ладонь в потертой полуперчатке снова к волосам чужим тянется – Иван перехватывает, не успев задуматься. Ваня глупый иногда такой. Особенно когда спать хочет. И скучал когда, как оказалось. Подтягивает к щеке руку Кощея, трется коротко о застывшие пальцы – что за щенячья благодарность прорывается, сам удивлен. Просто не успел поблагодарить. Просто привязался. Просто его снова спасают. Не бросают. Лицо Кощея близко – и на нем такая гамма чувств сложная – некощеевская – что Иван пугается сам своего порыва. В Белогорье воздух какой-то пьянящий сам по себе. Да и настойку бабки, должно быть, пить не стоило. – Я не… – Иван оправдаться пытается, извиниться, а за руку чужую все цепляется. – В общем. Это. Отпустит – они момент этот сразу забыть предпочтут. Ваня забывать не хочет. Себя не понимает – но не хочет так, что аж сердце заходится, ноет. Не отпустит – тут стыда не оберешься. Кощей решает все за них обоих. Вздыхает – уже привычно – раскрывает пойманную ладонь осторожно и пальцы свои с Ивановыми бережно сплетает – так, что различить, где чьи, в полутьме сложно становится. – Ты дыши, – говорит Кощей насмешливо. – Ваня. Иван кивает торопливо, дышит послушно, смотрит смущенно. И потом только замечает, что по руке вверх от их переплетенных туго пальцев поднимается сонное оцепенение. Переиграл его Кощей. – Ты зачем, – бормочет Ваня. Губы предательски не слушаются, и Кощей голову на бок склоняет, как прислушивающийся зверь. – Что ты портишь все… Ивану снится уже, должно быть, – сила магическая она такая, быстро действующая – что Кощей руку его, ставшую безвольной, подносит к губам. Только во сне такое и привидеться может. Даже в сказочном Белогорье.***
– Сегодня поживее будешь, – говорит Кощей утром, когда Иван спускает ноги с лавки и охает – отлежал плечо левое. – Не белый, как простыня, уже неплохо. Кощей насмешливый, едкий, глядит пытливо. Привычный. Иван хмурится на него, смотрит исподлобья. Ступа с Водяным уже во дворе, он плескается радостно, пофыркивает приглушенно. Весело ему, видите ли. У него-то нет проблем с тенями, а чувства все как на ладони, ответные. – Ты зачем это сделал? – интересуется Иван мрачно. Кощей поднимает бровь: – Появился на свет? Захватил власть в Белогорье? Что тебя интересует? Конкретики ему не хватает, вы посмотрите. Ваня нужды разговор продолжать не видит – все равно ответов не получит. Тем более что Водяной уже влетает обратно в дом, в косяк врезается, воду расплескивая, и Яга спешит к нему из-за перегородки, нежно ругаясь на чем свет стоит. На крыльце Иван потягивается всласть, подставляет утреннему солнцу лицо, жмурится довольно. Он сытый и выспавшийся, даже холодная тяжесть в груди чуть отпускает. Кощей за порог выходить не торопится. Приваливается к косяку, руки на груди скрещивает и смотрит – Иван взгляд его долгий краем глаза ловит – смотрит, то ли вдаль лирично, то ли на то, как Ваня солнцу радуется. Было бы на что смотреть. Но Кощей очевидно находит, на что. Яга вырастает на пороге незаметно. Подталкивает Кощея сухоньким плечом, щурится насмешливо, искорки в глазах прыгают. – Залюбовался? – вроде шепотом спрашивает да таким громким, что в столице, небось, слышно. – Дурень старый. На части уж разваливаешься, а все туда же: солнышко, птички, взгляды томные. Иван чувствует, как вспыхивают уши. Он обернуться боится, но судя по тому, как фыркает Яга пренебрежительно, Кощей ей лучший из своих уничижающих взглядов дарит. Без толку, конечно.***
Водяной ступой правит так умело, словно не первый раз тренировочные полеты совершает. Иван в окно терема высовывается наполовину, машет руками радостно, как семафорщик на взлетно-посадочной полосе. Ему днем – как избушка Яги из поля видимости пропадает – совсем плохо становится. Словно повисает на плечах тяжелый плащ, волочится сзади, в загривок острыми зубами вцепляется. – Что же ты разделяешь нас, богатырь, – шепчет тень Ивану в ухо укоризненно, пока он с взволнованным отцом здоровается, пока в комнату бредет, цепляясь за стены. – У ведьмы прячешься от меня. Не можем мы теперь друг без друга. Только при виде Кощея, пристроившегося на подножке снаружи ступы с такой ленивой грацией, будто он всю жизнь так путешествовал, тень тушуется, ослабляет хватку, смотрит из-за Ваниного плеча озлобленно. Ступа плавными кругами к окошку подлетает, и Ивана без лишних церемоний внутрь комнаты вталкивают. – Вывалишься, – предостерегает Кощей ровно, разве только присказку про Ивана-дурака не добавляет. Перемахивает через подоконник легко, не звякнув латами ни разу, и уже из комнаты парящему Водяному кивает. – Удружил, спасибо. Водяной салютует весело, шевелит плавничками в воде: – Вы что задумали-то? Не зовете друзей старых присоединиться. Яга мне голову оторвет, если не разнюхаю. – Безмерно жаль, – сообщает Кощей равнодушно, захлопывает ставни перед носом совершенно не разочарованного, фыркающего Водяного – Ваня едва пальцы успевает отдернуть. – Яге привет, пусть не серчает, старая. Ваня ноги на стену закидывает, голову с кровати свешивает. Он в игрушку на телефоне пытается играть – но сети нет, а с самим собой скучно. Тень где-то рядом – чувствует – но прячется еще, только шелестит едва слышно. Рассерженно. Кощей по горнице ходит, рассматривает деревянные мечи на стене, хмыкает едва слышно на бережно сложенные на столе перчатки. Берет в руки свечу, но не зажигает, на место ставит аккуратно. Сумерки ползут из-под захлопнутых ставен – ало-оранжевые, тревожные – двигаются по половицам упрямо от окна к дальней стене. – Не покажется мне она, – говорит Кощей спокойно. Он даже скучающим звучит, будто наперед все знал. – Пока мы оба настороже. – Предлагаешь спать лечь? – бормочет Иван. Кощей не предлагает. Он перед фактом ставит. Отводит глаза предупредительно, мечи на стене в который раз разглядывает, пока Иван за его спиной чертыхается, пытаясь стянуть грязную водолазку через голову, в рукавах путается. – Не вздумай, – говорит Иван сердито, когда Кощей на кровать рядом садится. Чужая ладонь останавливается на полпути, замирает настороженно, чтобы с последним рывком все-таки на лоб лечь прохладной тяжестью, и недовольство в голосе Ивана оборачивается беспомощностью. – Не надо. Не отключай меня – или что ты там обычно делаешь. Кощей смотрит мгновение пристально, как Ваня губы облизывает встревоженно, как на ладонь его на собственной голове глаза скашивает подозрительно-обреченно. – Сейчас – ничего, – отзывается князь наконец. – Ты же заметил. Вот незадача. Ваня и правда не засыпает как обычно – по мановению волшебной палочки – радуется, пока Кощей смотрит мрачно, явно раздумывая, каким еще способом усыпить незаметно. – Сказку тебе теперь читать, что ли? – спрашивает Кощей обреченно-насмешливо. – Старая карга. Своего ребенка вырастила, а что делать с ними так и не рассказала. Его рука все еще на Ваниной голове – сдвигается со лба на макушку, зарывается в волосы. Будто так и надо. Иван честно взвешивает все: на одной чаше – разумное, сдержанное поведение, достойное белогорского богатыря, на другой – уроки Кощея, ночные беседы с Кощеем посреди дурацкого василькового поля, насмешливые взгляды Кощея, грубоватая забота Кощея. – Вляпался, – говорит Иван наконец самому себе обреченно, решаясь. Чужая ладонь уже перемещается на его щеку, холодные – не способные согреться даже в огне Роковой горы – пальцы касаются уха почти невесомо. Кощей делает вид, что рука ему не принадлежит. Не слишком успешно делает. Но взгляд на Ваню вопросительный все же переводит. – Куда на этот раз, богатырь? Все получается как-то по-дурацки. Ваня ударяется лбом о лоб Кощея, когда рывком подается вперед, ладонь царапает о витой, плетеный нагрудник. Но Ваня же упрямый, Ваня дело до конца всегда доводит, кого хочешь спроси. – Вот же пропасть, – рявкает Кощей. Привычное равнодушие из его голоса пропадает, сменяется каким-то беспомощным смятением. Иван пытается мысли собрать в кучу, но они все разбегаются, радостно повизгивая. Его не убивают, не протыкают мечом на месте и не обращают в лягушку – разве не успех? – Какая пропасть? – переспрашивает он шало, и – когда Кощей смотрит сердито на его лицо – тянется снова. Кощей бьет его под дых – не слишком сильно, да что там, почти ласково, – но дыхание все равно перехватывает. Иван скулит обиженно, больше для проформы, трет ребра обеими руками – Ты приоритеты, Иванушка, не так расставляешь, – говорит Кощей со вздохом. Его рука ложится поверх чужого запястья, и Ваня свою ладонью вверх переворачивает, ловит ледяные пальцы. – У меня сердца нет, биться нечему, но кто желал бы обрести и тут же потерять. – Ну я желаю, – бормочет Иван торопливо. У него-то сердце есть, оно колотится так, что Кощею точно слышно. И Кощей слушает, замирает, будто хищник, почуявший дичь. – Обрести – точно. И что с того?***
Первое, что видит Иван, когда просыпается, выныривает из липкой паутины, в которой ни одного цветного сна не осталось, – лицо Кощея над собой. Пытается улыбнуться – влюбленный Иван, глупый Иван, даже если всю ночь на груди гнездилась ледяная тяжесть врага, прячущегося в тенях, – и только потом чувствует холод у шеи. – Скажи что-нибудь, – рявкает Кощей на него. – Скажи какую-нибудь чушь, чтобы я понял, что это действительно ты. У Ивана не получается с первого раза даже рот открыть. Не хватает воздуха в груди – в легких только свист – а губы будто склеены вязкой слюной. – На… – беспомощно бормочет Иван, спотыкается на слове, и взгляд Кощея становится острее. – На дво… – удается только с третьей попытки. – На дворе трава, на траве дрова, на дрове… Кощей отпускает его мгновенно – Иван даже не успевает заметить, как исчезает меч. Верит, значит. Дышит Ваня рвано, сворачивается вздрагивающим клубком и – когда Кощей наконец присаживается рядом – утыкается в его бедро холодным, мокрым лбом. Кощей голову его поднимает прохладными руками, укладывает себе на колени, гладит по волосам ласково. Чужие пальцы проходятся по горлу невесомо – там, где было острие меча, – и в этом жесте ясно ощущается полускрытая вина. – Что, – спрашивает Иван, когда ком в легких чуть рассасывается. Он ответа боится, лучше бы и вовсе молчал. – Что я сделал? – Убить меня пытался, – отвечает Кощей буднично, давит на плечо Ивана ладонью, когда тот дергается, взвивается. – Не о чем тут беспокоиться, Иван. Бессмертный я. – Зачем мне… – Иван не договаривает, слова куда-то исчезают, будто он за ночь говорить попросту разучился. Обрести и потерять, обрести и потерять. – Вот черт. Рука Кощея на его волосах тяжелеет ощутимо: – Это был не ты. А значит, у твоей тени уже достаточно сил на такие трюки. Во второй раз ты можешь уже не вернуться.***
Иван крепится, когда спускается к завтраку, когда здоровается с отцом, когда занимает почетное место по правую руку от хозяина терема. Но сдается, позорно сдается, когда Илья заботливо, украдкой подкладывает ему самый крупный и румяный кусок мяса в тарелку. – Я дома, – говорит Иван, заставляет себя посмотреть во встревоженное лицо Ильи. – И я больше никуда отсюда не денусь.***
Кощей совещается сам с собой долго – и возможно, с Ягой ментально, кто этих двоих знает, – Иван успевает повторно спуститься в кухню, сбежать от жизнерадостного Алеши и утащить с собой в горницу пару ломтей свежеиспеченного хлеба с холодной телятиной. Кощей от угощения милостиво не отказывается. – Понадобятся иглы, – замечает князь задумчиво. – К Яге зайти надо. Иван фыркает – не может сдержаться: – Я смотрю, иглы – это триггерная тема для тебя, – тушуется, когда Кощей смотрит остро. – Что мы задумали? В глазах Кощея мрачная усмешка проскальзывает едва различимо: – Прогуляемся по полюшку, богатырь.***
– Вот уж не думал, что ты такой знатный экзорцист, – Иван волнуется, храбрится, потому и болтает без умолку. Может, это и есть его богатырская суперсила или как там ее? Врагов насмерть забалтывать. Кощей вскидывает голову, отрываясь от своих мысленных расчетов, хмурится непонимающе: – Кто? – Ну, чувак, изгоняющий темные силы и демонов всяких, – Иван пожимает плечами. Солнце бьет ему в глаза, заставляет прикрывать веки. Но сказали стоять на месте и не двигаться. – Себя только не изгони случайно, ты же тоже сила темная. Кощей обходит его неслышно, заслоняет солнечный свет широкой спиной в латах, а потом жмурящийся Иван чувствует прикосновение холодных пальцев на своих губах. – Иванушка-дурачок, – говорит Кощей ласково. – Болтливый. Меч мне отдай свой. Богатырь. Иван теряется на миг – а когда находится, Кощей уже отходит на два шага вместе с его мечом, расправляет принесенный от Яги объемный сверток, встряхивает. – Простыня? – спрашивает Иван скептически. – У нас пикник во время чумы? Кощей на него как на дурачка смотрит: – Тень твою ловить будем, Иванушка. Раз уж привязалась, надо ее отделять от тебя. Иван на простыню наступает пятками, как велено было, косится на палящее солнце недовольно, прикрываясь ладонью, как козырьком. Его тень – настоящая тень, не мистическая – падает за его спиной послушно на расстеленную простыню, почти перпендикулярно, замирает, и Кощей смотрит на нее как на врага. – И чего мы ждем теперь? – рискует спросить Иван. Кощей звенит иголками в тканом, засаленном мешочке – тоже у Яги одолжили, старая убить их обещала, если потеряют или умрут: – Полудня. В полдень тени короче – значит, безопаснее. Возможно. – Возможно? – пугается Иван. – Ты вот вообще не помогаешь, честное пионерское.***
Иван честно старается от ситуации только хорошее ловить. Стоит в чистом поле, дышит полной грудью – почти, легкие все еще будто холодной паутиной стянуты. Загорает вон. – Возиться тут с тобой, – ворчит Кощей вдруг совсем рядом, и Иван даже глаза распахивает от неожиданности. Солнце стреляет огненной вспышкой с готовностью, слепит – и Кощея видно как-то мутно, будто сквозь пелену, сквозь выпуклое и темное бутылочное стеклышко. – Прилипчивый щенок. Никчемный богатырь. Надо было тебя еще тогда, в темнице прикончить. У Ивана в ушах будто битое стекло хрустит, в глазах – белесый туман, и размытый Кощей с мечом наголо смотрит на него, скривив губы в отвращении. И как в тех детских кошмарах – у Ивана нет голоса, чтобы огрызнуться, опровергнуть. Закричать. Иван пытается за меч схватиться, шарит ладонями по поясу – натыкается лишь на пустоту. Меч Кощей забрал, все продумал, вот же черт, попался… Его встряхивают за плечи резко, бесплотный голос в голове, так похожий на кощеевский, прерывается – будто пластинку заело – и звенящие звуки солнечного полдня вновь врываются в уши. – Иван! – рявкает Кощей совсем близко. Он вновь четкий – встревоженный и злой – держит за плечи стальными руками. Ваня моргает беспомощно, и Кощей смягчается, добавляет. – Иванушка. Не проваливайся туда. Иван тянется жадно к чужим рукам на собственных плечах, накрывает ладонями сверху. – Ты бы не сказал, – бормочет он торопливо. Пока еще не полдень, ему нужно знать точно. – Ты бы не сказал так? Кощей хмурится непонимающе какое-то мгновение, но потом улыбается – бледно, самыми краешками губ. Так, как улыбнулся Ивану перед тем, как разбить камень с Добрыниной смертью. – Нет. Не сказал бы.***
– Эти твои ритуалы, – торопится Иван, когда Кощей за его спиной поднимает руку с иглой. – Больно же по-любому будет, да? Кощей думает мгновение, а потом отблеск солнца отражается от установленного в землю проверочного столбика, скользит ярчайшей искрой по латам. – Не будет, – говорит Кощей твердо – и втыкает первую иглу в землю сквозь полотно. Иван сжимает зубы – богатыри не кричат. Даже если боль такая, будто кожу заживо, начиная с пальцев рук снимают. – Ты потеряешь часть себя, – шепчет тень ему в ухо лихорадочно, испуганно. Ей тоже больно – больно, как ему, – и уже от этого Иван чувствует мрачное удовлетворение. – Я помню каждый момент, который ты мог застать бы, расти ты в Белогорье. Я могу поделиться с тобой. Мы можем стать одним целым. Иван рад бы ответить – самыми неприличными словами, которые знает, – но если он откроет рот, наверное, точно закричит от боли, и это будет то еще жалкое зрелище, и… Он пропускает момент, когда Кощей внезапно вырастает напротив него, мрачный, белый – белее обычного – и сосредоточенный. Ваня себя так же отвратительно, как и утром, чувствует, поэтому спрашивает разочарованно – и чертовски сипло, будто кричал все-таки: – Не вышло? Кощей не отвечает. Тянет Ивана за собой с простыни и, когда отпускает, – Ваня в траву плюхается, не заботясь о богатырском имидже. Кощей ему глаза устало закрыть не дает, голову в сторону простыни разворачивает: – Смотри. Простыня – еще минуту назад белая – смотрится почти черной. В самой середине ее – беспомощно пришпиленное со всех сторон иглами – колышется и извивается мутное, чернильное, бесформенное нечто. Иван все еще слышит этот голос, бесплотный и жуткий, в своей голове, но едва-едва, глухо. Нечисть дымится, исходит темными пузырями и шевелится, как прокисшее желе. – Фу, – говорит Ваня растерянно. – По сравнению с ней Добрыня – просто прелесть. Кощей хмыкает неопределенно, опускается тяжело в траву рядом с Иваном: – Солнце доделает все за нас. Подождем. Чтобы не вырвалась. Когда Иван мокрым лбом утыкается в плечо Кощея, его не отталкивают. – Я приоритеты расставил, – бормочет Ваня. Его руки, с самоубийственной целеустремленностью обвившиеся вокруг пояса Кощея, тоже никто не спешит расцеплять. – Тебе не понравится. Исправлять не буду. Кощей хмыкает над его макушкой, и Ваня чувствует тяжесть чужой руки на затылке: – А ты озвучь, богатырь, – тогда и поглядим.