let's have pleasure just for two (and stay together forever)

Антон глухо шипит, получая подзатыльник от Артема. Заслуженно? Еще как. Он забежал к нему, чтобы получить совет, и совсем немного треплет ему нервы. А еще скоро должен Данил приехать, поэтому у Антона паника, хаотичность в действиях и мыслях, полная расфокусировка на деталях. — Заебал трепать мне нервы своим Данилом. Уже три месяца с ним живешь, вот с Данилом и решай свои проблемы, — с легкой злобой цедит Артем, смотря на него раздраженно, словно раздумывая, выкинуть его на улицу или сразу к Данилу отвести, чтобы перестал капать на мозги. — Но мне правда нужна твоя помощь! Я не могу загуглить эту хуйню... — отчаянно полушепотом кричит Антон, потирая затылок обиженно. Ну что такого в том, чтобы попросить помощь у соседа, который явно заинтересован в ответной услуге? — Из-за ФСБшника, который может наблюдать за тобой через фронтальную камеру? — хмыкает Артем, замечая, как Антон усиленно делает вид, что рассматривает девушку на экране телевизора. Может быть, это и сработало бы на Артеме, только вот незадача — Антон уже встречается с кое-кем и этот кое-кто явно не девушка. — Смею тебя обрадовать, он уже видел и твое лицо, когда ты дрочишь, и то, как ты пыжишься, когда в туалете сидишь, и твои переписки тупые. — Оу... — Антон краснеет густо, понимая, что зря рассказывал все Артему, и прячет взгляд. Оправдания бурчит и уходит прочь, смущаясь ужасно. Он давно перетащил свои вещи к Данилу — тот был доволен неимоверно: зацеловал так, что губы потом болели очень. Первое время очень смущал факт того, что они спят в одной кровати и даже могут прижаться друг к другу, делясь теплом своего тела. Еще больше вгоняли в краску ситуации, когда Данил медленно застегивал пуговицы своей рубашки и выходил из ванной в полотенце на бедрах, если забывал взять вещи (Антон почему-то уверен: тот делает это нарочно). Черемисин прощается с Артемом, благодаря за предоставленную информацию, и быстро возвращается в их с Данилом квартиру. Тут прохладой веет — окна надо бы закрыть. Они постоянно из-за этого собачатся: Данилу холодно (мерзляк долбучий), а Антону — жарко. И после ему все так же жарко, потому что злость вымещается в грубых поцелуях, от которых больно пиздецки. Антон всегда прижимает парня к стене, сжимает запястья, а тот с ухмылкой вырывает их и дразнит его, губами касаясь мочки уха, эрогенной зоны, — чтоб черти драли его, незаконно ведь это все! Данил оказывается кошмарно жадным до прикосновений. Утром обязательно поцелует в лоб, вдохнет запах шампуня, оставив легкий чмок на виске. Днем они не видятся — Гаврилов занят работой, Антон — докладами и подработкой (в это время он начинает походить на наркомана, нуждающегося в дозе: очень хочется поцеловать своего парня). Вечером Данил пристает откровенно, может, закончит все взаимной дрочкой и довольный станет расцеловывать каждый сантиметр его тела, как будто не видел его раньше. К большему Данил его не принуждает. Хотел один раз перейти к самому сладкому, но Антон остановил его, струсив. Даже на предложение попробовать быть сверху не согласился: у него опыта с парнями не было, а сделать что-то не так — страх, преследующий его всюду. Это наверняка будет больно, если допустить ошибку в процессе. Антон не хочет причинять Данилу боль. А еще Данил готовит так же прекрасно, как Антон шьет юбки. Отвратительно, если короче говоря. Макароны с тушенкой — неплохо, блюдо посерьезнее — «заказывай пиццу, Антон, сегодня у нас есть риск остаться без ужина». Впрочем, Антон готовит лишь немного лучше. Приходится учиться обоим. Это даже сближает, если честно. Правда за разбитое о лоб Антона яйцо Данил получил по заслугам. Антон морщит нос, но все же заходит в гугл, набирает в поисковик интересующий его вопрос и бьет себя по щекам, приказывая себе собраться наконец. Неуверенно нажимает на самую первую статью и принимается читать, как подготовиться к анальному сексу. «Пунктов подготовки дохуя», — досадно замечает он и понимает, что лучше приступить как можно скорее. Конечно, это все ужасно смущающе, однако и — Господи боже блять — ограничиваться одной мастурбацией не очень хочется. Вздохнув, Антон собирается с силами и еще раз перечитывает то, что ему нужно сделать. Самое время приступать. Время пролетает незаметно. Теперь он абсолютно чистый, готовый ко всему и чертовски робкий, потому что в животе все скручивается от мысли о предстоящем вечере. Черемисин, если честно, уже не так сильно боится. Наверное. Данил должен приехать с минуты на минуту. Нервы шалят — по коленке отбивает сбивчивый ритм пальцами, вслушиваясь в каждый шорох. Ему безумно душно, хочется открыть окно и, желательно, выкинуть себя оттуда же, потому что уши горят, блять, из-за мыслей, наполняющих его голову. А еще Антону страшно, что Данил не захочет сейчас. Уставший будет, может, еще что-то. И когда потом Антон сможет собрать свои сопли в кулак, чтобы предложить это снова? Губы искусаны, но покрыты увлажняющим бальзамом. Теперь они не трескаются, и Данил любит сравнивать их с зефиром — сладкие, мягкие, ужасно приятные для того, чтобы целовать их и чтобы этим поцелуям не было видно конца. Это мотивирует Антона не забывать пользоваться им. Данил привычно стучит в дверь небольшой чередой, достаточно громкой — соседи нередко жаловались на них: постоянно кажется, что стучатся к ним. Антон полной грудью вдыхает, неуверенно открывает и видит его, такого измотанного, но трепетно улыбающегося. Сердце совсем не желает слушаться его: бьется так быстро, так громко, отчего кажется, что Данил все слышит отчетливо, оттого и вид его становится чуть веселее. На деле Данил просто нескончаемо рад видеть Антона. Каждая секунда, проведенная вместе, заставляет влюбиться в него немного сильнее (насколько может быть сильна любовь?). Гаврилов не может отвести взгляд от него. Эти глаза пленяют, располагают к себе, вынуждают рассматривать каждую малейшую деталь, чтобы невольно возникало желание утонуть в них, даже если Данил делает это каждый раз, едва заглянув в них. Эта улыбка для Данила — самое сокровенное, что у него есть; она убивает, нежно и аккуратно, чтобы возродить его, словно он никогда и не умирал. Этот смех — смерть в чистом виде, такой тонкой нитью связанная с хрупкой жизнью: Данилу всегда от этого звука становится настолько хорошо, что он, кажется, раз за разом непроизвольно приносит себе боль, только вот на фоне всего прекрасного она становится просто неощутима. — Ты сегодня раньше вернулся, — Данил легонько обнимает его и проходит вперед, снимая с себя пиджак и закатывая рукава рубашки. Антону хочется сразу намекнуть о том, что Данилу стоило бы поторопиться, пока он не растерял все свои крупицы шаткой уверенности в готовности к их первому разу. — Я отпросился, — скрывая взгляд от теплоты серых глаз, уклончиво отвечает Антон и неуверенно натягивает улыбку. Данил хмурит брови: за этот относительно короткий срок ему удалось понять, как различить, искренне улыбается Антон или нет. Черемисин делает огромную паузу, пытаясь собрать всю решительность, которая у него есть, и шепчет: — Я хотел... Чтобы... — он запинается. — Чтобы мы... — тускнеет на глазах, потому что начинает сомневаться, что Данилу захочется это сделать. — Это не так должно было случиться. — Антон, что именно ты хочешь? — стараясь не напирать, осторожно интересуется Данил. Антон выглядит взволнованным чем-то, и это вызывает небольшую тревогу — вдруг случилось что-то плохое? — Давай не будем дрочить сегодня, — выдыхает он, опуская голову. Его уши краснеют, и Данил начинает понимать, в чем дело. Антон едва ли не лезет на стену от того, как это все смущает, но продолжает держаться. — Давай займемся кое-чем другим. — К примеру? Антон отчаянно ищет поддержку в окружающей среде, цепляется взглядом за любую мелочь, но нигде не может отыскать уверенность. Ему нужно сказать всего-навсего «Я хочу заняться с тобой сексом» или «Я хочу заняться с тобой любовью» — на случай, если захочется романтики. А храбрости не хватает. — Хочешь, поцелую тебя? — звучит совсем близко. Данил осторожно накрывает его руку своей ладонью и мимолетно целует в лоб, улыбаясь. Антон сейчас с ума сойдет. Кажется, весь запас храбрости он растратил тогда, когда пришел к Данилу после раскрытия личности старшего и устранил все недосказанности между ними. Сейчас он от одного понимания, что нужно сказать, хочет испариться. — Ты такой красный. О чем же ты думаешь? — хмыкает Гаврилов и недвусмысленно жмется ближе, замечая, что Антон буквально горит, и чувствуя, как тот напрягается всякий раз, стоит ему прикоснуться к шее, не менее чувствительной, чем его уши. Антону действительно жарко. Жарко настолько, что мысли неожиданно плавятся, заставляя сконцентрироваться на ощущениях, на том, что происходит с ним на внешнем уровне. Жарко так, что кожа Данила, обычно кажущаяся ему немного холодной, теперь будто ледяная — от него хочется отшатнуться, перестать чувствовать привычный холод кожи его рук, но это свыше его сил. Данил переживает, потому отстраняется от него и прикладывает руку ко лбу, на секунду задумываясь, мог ли Антон заболеть. У того губы искусаны, что достаточно удивительно: в последнее время он завязал с этим, потому что нередко, задумавшись, кусал губы до крови. Потом целоваться не мог: больно ведь. И себе насолил, и Данилу. — Ты не заболел, Антоша? Горишь весь, — вновь касаясь своими сухими губами лба, ощущает жар и искренне волнуется; его взгляд смягчается в мгновение; руки оставляют заботливые прикосновения, желая утешить возможную боль. Антон и вправду чувствует себя заболевшим. Возможно, он болен Данилом. И, кажется, это неизлечимо. Гаврилов хочет помочь своему нерадивому парню, сумевшему так глупо заболеть, и идет на кухню, чтобы заглянуть в пакет с лекарствами. Вообще, у них была аптечка, где аккуратно лежало все самое необходимое, но Антон в состоянии алкогольного опьянения выкинул ее из окна, просто потому что она мешала ему достать до спрятанной от него шоколадки. Сладкоежка чертов. Антон плетется вслед за ним — Данил это понимает по грузному вздоху, надломившего мирную тишину. Будто переживая в душе что-то, что способно убить, Черемисин хмурит брови. Антон хрустит костяшками пальцев и неловко смотрит на него, все время отводя взгляд в сторону. Данил больше не видит его, повернувшись к нему спиной, потому сильно удивляется, почувствовав объятия сзади. Остолбенев, он задерживает дыхание — боится, что любое неправильное движение, любой лишний вздох, любой звук, способный разбить это хрупкое молчание, заставит Антона почувствовать себя некомфортно. Данил давно догадывался, о чем говорил Антон, просто ему хотелось услышать это от него. Услышать, как тот попросит его. Услышать, как его голос дрогнет, отчего тот засмущается еще больше. Данил был готов разыграть эту сцену, заставив поверить себя в то, что он делает — только позвольте ему получить то, чего он так хочет. — Я... — Антон запинается. — Я хочу дойти до конца, — он сжимает Данила в объятиях немного сильнее, словно надеясь, что это непременно поможет. — С тобой. Данил чувствует, как внутри все равномерно покалывает, вонзая иглы в кожу играючи, чтобы не приносило сильной боли, лишь боль от того, насколько он счастлив в данный момент. Антон шепчет тихо-тихо, как будто их кто-то мог услышать: «Не хочу, чтобы наш первый раз был на кухне», и ведет за собой в спальню. Данил не смеет ему отказывать. Он позволяет Антону уложить его на кровать и оседлать свои бедра, придерживает за талию бережно и в глаза смотрит, раз за разом сильнее утопая в их очаровании, дурманяще воздействующем на разум. Наблюдает за смущением, граничащим с необъятным желанием попробовать что-то новое, и Антон делает то же самое, с удивлением и легкой ухмылкой замечая порозовевшие щеки парня. У Антона с парнем впервые. У Данила — нет. Но от того это не перестает быть настолько волнительным, настолько новым, настолько интригующим, что им хватает взглянуть друг на друга, чтобы увязнуть в переполняющих их эмоциях. Губы соприкасаются — тело прошибает дрожью, неконтролируемой, но такой сладостной. Они ощущают себя героями романов для подростков: все происходит слишком красочно для реальности, слишком невероятно, чтобы это было правдой, слишком слишком. Они целуются настолько долго, насколько это возможно, растягивая удовольствие от этого момента. И сразу после оба тянутся за еще одним поцелуем, не давая себе отдохнуть. Возможно, им понадобится вечность, чтобы наконец перестать чувствовать такую невыносимую потребность целовать друг друга, касаться чужой кожи, ощущая то, насколько распаленной та становится от единого раза, когда пальцы слегка дотрагиваются до нее. Данил отрывается от его губ, привстает на локтях и оставляет смазанные поцелуи на щеке, едва успевая наблюдать за тем, как он прикрывает глаза, как подрагивают его ресницы, как тот примыкает ближе. Данилу приходится поменять их местами, неспешно, теперь губами касаясь скул, мочки уха — Антон вздыхает тихо, чувствуя легкую дрожь по всему телу. Руки Гаврилова оглаживают его бока, медленно опускаясь к бедрам и снова поднимаясь к груди. Антону непривычно. С девушками все по-другому: в основном ты заботишься о том, чтобы она чувствовала себя комфортно, не стеснялась, позволяла себе быть более раскрепощенной перед тобой. А теперь он, кажется, немного понимает, почему это так смущает. По-хорошему непривычно. Данил жадный до каждой мелочи, взглядом обводит так, будто он — то, без чего Данил существовать не сможет, потому без конца осыпает поцелуями ключицы и грудь. Антон осознает, что не заметил, как с него сняли футболку. — Подожди... — шепчет Антон, переживая, очевидно, что Гаврилов теряет голову и посмеет причинить ему боль. Неосознанно, не желая того на самом деле. Данил останавливается, заглядывая в глаза, и Антону кажется, что это все не всерьез. Не может ведь этот человек любить его настолько, чтобы в каждое легкое прикосновение губами к его коже вкладывать столько чувств? Антону думалось: его любовь безмерна. Теперь он считает иначе: Данил любит его так, как никто другой никогда не сможет полюбить. По-своему. По-особенному. В стиле Данила Гаврилова. — Я могу подождать, — полушепотом отвечает тот, нависая над лицом Антона, и на щеках его играет румянец. Данил смотрит на него так, будто кроме Антона для Гаврилова ничего больше не существует, — нежно, с заботой, с невероятно трепетной любовью во взгляде. — Но сейчас каждая минута на счету, — неожиданно вздыхает. — Я могу... могу струсить. Антон слегка склоняет голову набок, ожидая объяснений. Данил смущается ужасно сильно, его напористость исчезает, маска уверенности в том, что он делает, ломаясь напополам, — тоже. — Почему? — Черемисин сглатывает ком. Неужели тому не очень-то и хочется заниматься этим с ним, Антоном? На мгновение сердце пронзает сильной болью от обиды, притупляя все остальные чувства. — Я сделал что-то не так? — Нет, дело не в этом, — Данил выдыхает в губы, прозвучав слишком растерянно. Словно ему нужно было убедить Антона в обратном, но нужных слов не нашлось. — Это я боюсь сделать что-то не так... Я не хочу причинить тебе боль. Антон начинает задыхаться от того, сколько чувств вызывают в нем обычные слова. Его переживания не были безосновательны, но... Данил никогда бы не смог сделать ему больно. Он скорее себя бы убил, чем нанес ему вред. Глупая улыбка трогает его губы. Данил потух, как огонек, в который забыли подкинуть дров, которому позволили догореть и не дали возможность гореть дальше. И его несдержанность пропала, и дурманящие разум прикосновения пропали, и чуть холодные руки, блуждающие по телу, — тоже. Антон путает пальцы в его волосах, притягивает ближе и целует, успокаивающе, чересчур медленно, давая понять: все в порядке. Данил неуверенно отвечает. — Не переживай, — мимолетно улыбается в поцелуй, даже не пытаясь перехватить инициативу, позволяя легонько покусывать свои губы и проводить по ним языком. — Я скажу, если ты сделаешь больно. И оба знают, что не скажет. Ведь если скажет, то причинит боль Данилу, куда большую, чем ту, которую он может испытать от его действий. Данил колеблется, но слышит усмешливое «Ну я все же не настолько хрупкий», после чего касается губами чуть поднятых в напряжении плеч, острых ключиц, вздымающейся груди. Антон на это лишь вздыхает тихо, обрывисто, и Данил теряется во времени, без конца целуя и целуя вновь, будто отказываясь верить в реальность происходящего. Он не упускает ни миллиметра манящей кожи, жадно вслушиваясь в каждый оброненный невзначай вздох, и не может перестать осыпать поцелуями это тело. «Прекрасный», — читается в серых глазах. Антон не девственник, но смущается, краснеет и губу прикусывает несильно, колени свести хочет. Ему так хорошо и отчего-то так стыдно, что щеки горят. Каждое прикосновение губ кажется слишком ценным, слишком чувственным, слишком приятным — ему голову сводит от этого. И даже если Антон желал бы, чтобы тот делал это чуть грубее и чуть быстрее, то, как нежен Данил, как себя ведет, сильно заводит, потому что Данила таким он еще не видел. Тот стягивает с них одежду, откладывая в сторону, и то, как он прикусывает губу при взгляде на его, Антона, тело, — Господи боже — заставляет почувствовать себя желанным, красивым, невероятным. Данил тянется вновь к его губам и достает из-под подушки смазку. — Слишком красивый, — Гаврилов шепчет, — манящий, такой ослепительный, — вздыхает, словно обеспокоен этим фактом, и щеки Антона горят вновь. Он краснеет, а вместе с тем несдержанно выдыхает, когда чувствует непривычный холод снизу. Антон жмурится, чувствует, как тот оставляет щекочущие поцелуи везде, куда дотягивается, надеясь успокоить. И в душе все бурлит необъяснимо сильно — так трепетно от этих сводящих с ума ощущений, так приятна эта нежность Данила, так нравится знать, что тебя, боже, любят и эта любовь чертова в воздухе витает. Данил растягивает его неспешно, следит за эмоциями Антона, чтобы остановиться, если тот почувствует боль. Антон, вообще-то, не настолько хрупкий, и Данил это знает, но он его обожает, поэтому становиться причиной, из-за которой тот мог бы почувствовать неприятные ощущения, ему не хочется. Даже если все внутри изнывает от желания поскорее почувствовать, каково это — заставлять человека, бесконечно любимого тобой, прогибаться в спине, слушать его громкие, столь сладкие стоны и приносить ему уйму удовольствия. И когда Данил наконец медленно входит, время замирает. Черемисин губы покусывает и старается привыкнуть как можно скорее, потому что, боже блять, у него терпения нет больше. Он мелко кивает, давая понять, что все в порядке, — Данил на пробу делает слабые толчки, и Антон откровенно балдеет: так вот, как это ощущается. Он смущенно прикрывает глаза, когда Гаврилов шепчет на ухо непристойности и нахваливает его, за шею приобнимает и коротко стонет. Тот темп постепенно увеличивает, заставляя Антона стонать громче, и им голову сносит откровенно, они друг для друга словно сильнейшие наркотики, а на последствия плевать — о них думать не так уж и хочется. Данил старается запомнить каждую деталь происходящего, чтобы после в памяти бережно хранить эти драгоценные мгновения. Все идет кругом от осознания, что Антон отдался ему целиком, без остатка, доверил себя и свое сердце, и глухой стон срывается с губ в унисон с вскриком Антона. Тот от нежности Данила плавится, умирает от невероятных ощущений и воскресает вновь. Черемисин резко за волосы к себе тянет и накрывает губы Данила своими, протяжно стоня его имя в поцелуй. Он кусается играючи, проводит языком по кромке зубов, целуется мокро, слишком пошло для прежней нежности, и заставляет своего парня откровенно сходить с ума от таких перемен. Данил гладит его бедра и талию, проникая глубже, делая толчки чувственнее, и позволяет Антону вести в поцелуе. Антон стонет заглушенно, неосознанно прогибается в спине. Боже, все происходящее — абсолютно против правил, и Данилу должны выдать пожизненное за то, что он совершает. У Антона чертовы звездочки перед глазами, тело горит — он, Господи блять, уже близок к разрядке; у Данила, судя по всему, все медленно склоняется к тому же. Гаврилов начинает двигаться быстрее, стонать чуть громче обычного и более хрипло, и Антон в который раз теряет рассудок, когда чужая, чертовски теплая ладонь накрывает его член. Он высоко стонет имя своего парня, содрогается всем телом, выгибается дугой и слышит тихое: «Какой же ты красивый», прежде чем потерять связь с миром. Данил старательно фотографирует глазами картину перед собой, откладывает ее как самое ценное воспоминание, совершает еще пару толчков и кончает следом, чувствуя сладкую негу, граничащую с приятной усталостью во всем теле. Антон в этот момент, кажется, вновь оживает, а их щеки и уши внезапно горят от смущения. — Ты... — Данил неловко запинается. На душе так легко и хорошо, им было просто чертовски кайфово, потому теперь, кажется, как разговаривать они немножко забывают. — Ты был... — «чертовски горячим, восхитительным, так правильно смотрящимся подо мной», — громким. Антон задушенно — видимо, голос сорвал — хмыкает и показывает ему факулю прямо в лицо. У Данила этот жест не вызывает ничего, кроме еще более нежных чувств к нему: это было с самого начала их некой фишкой, которой они пользуются и по сей день. Данил ложится рядом — Антон сразу же закидывает на него ногу и бурчит, что не хочет вставать, но надо, потому что душ сам себя не примет. Гаврилов на это тихо смеется, не приглушая свой смех, позволяя тому слышать его настоящего, полностью искреннего с ним, и знает, что Антон это очень-очень сильно ценит. — И не был я таким громким, — хрипит Антон, заставляя Данила смеяться чуть громче: такая наглая ложь и так очаровательно покрасневшие уши не могли не рассмешить его. — Вот посмотрим, каким громким ты будешь, находясь в моем положении, — обиженно тараторит тот и встает, чтобы пойти и наконец принять душ. — Иди давай, врунишка маленький, — Антон восклицает и бьет его подушкой по голове, причитая, что сам он такой и вообще это Данил громадина тупая, а не Антон маленький, и надувается еще сильнее, намеренно громко топая по пути в ванную. С лица Данила улыбка еще долго не сходит: как же все-таки хорошо, что Квантум заметил именно Кратоса, а не кого-то другого. С кем-то другим Данил не смог бы стать настолько счастливым, как с Антоном — в этом он уверен на все сто — нет, тысячу — процентов.