На высоте питерских крыш

На высоте питерских крыш весна ощущается особенно остро. Почему — неизвестно, но это работает каждый раз. Даже если снег ещё остался кое-где потемневшими сугробами, даже если порывы ветра скрадывают хрупкое апрельское тепло, даже если под вечер температура предательски ползёт обратно к нулю. Весна здесь, весна больше не прячется, весна перемешивается с воздухом и проникает в лёгкие. Весна, а может даже и обещание лета… Какие только сумасшедшие мысли не взбредут в голову, когда смотришь на Питер отсюда, почти наравне с облаками. Ну, про облака — преувеличение, конечно, но всё-таки. — Нравится? — Паша сидит поблизости, скрестив ноги по-турецки, и щурится на солнце. Из-за этого вокруг его глаз собираются трогательные морщинки, а ты умилённо вздыхаешь украдкой. — Спрашиваешь. Ты же прекрасно знаешь, как я люблю бродить по крышам. Паша убирает со лба отросшие непослушные пряди, с хитрой улыбкой смотрит на тебя. Разумеется, он знает. В студенческую пору вы вдвоём излазили столько крыш, что сбиться со счёта можно, не начав считать. Безбашенные вы были абсолютно. — Ма-ало ли, — тянет он. — Сто лет не выбирались, вдруг тебе уже не в кайф. — Пусть я не в том возрасте, когда кажется классным рисковать и ходить по краю, — пожимаешь плечами ты, — но просто полюбоваться обалденными видами — такое никогда не наскучит. Паша хмыкает то ли твоему ответу, то ли каким-то своим мыслям. Хотя вы знакомы сто лет и ты научилась понимать его без слов, иногда всё-таки трудно разгадать, что у него на уме. И на сердце. Последнее волнует тебя особенно сильно, учитывая, что своё собственное сердце ты давно потеряла. Когда вы только познакомились, у Паши была девушка, поэтому ты сразу сказала себе: только дружба, ничего больше. Это не помешало тебе влюбиться в него по самую макушку. Тут уж ты не виновата, просто у него имелся врождённый талант — очаровывать. Так и повелось: ты подписывалась на любые Пашины авантюры, этакая пацанка, своя в доску, делала вид, что тебе всё нипочём, а внутри умирала и рождалась заново всякий раз, когда он оказывался рядом. То есть — часто, очень часто. — Здесь прямо весна-весна, да? — говорит Паша, пока его взгляд рассеянно перетекает с одной крыши на другую, в итоге растворяясь где-то на горизонте. — А если закрыть глаза и прислушаться, то, может, даже немного лето. Тебя совсем не удивляет, что ваши ощущения так совпали. С первой встречи ты почувствовала, что вы на одной волне, и ты не променяла бы это чувство ни на что другое. Не отказалась бы ни от одного дня, проведённого с Пашей, несмотря на то, что быть так близко, но не вместе, нередко означало испытывать сильную боль. — Размечтался, — улыбаешься ты, скрывая привычные переживания. — Зная наш город — тут ещё и снег успеет снова выпасть. — Это да. Он потягивается, распрямляет свои немыслимо длинные ноги и встаёт. Откровенно говоря, Паша на крыше — одно из лучших зрелищ в твоей жизни. Особенно если солнце, потихоньку клонящееся к закату, окутывает его золотистой дымкой, путаясь в волосах. И, конечно, сейчас именно такой случай. — Я вообще-то не просто так тебя позвал, — вдруг сообщает он. Будничным таким тоном, немного скучающим даже, но почему-то сердце пропускает удар. — Так-так, — ты выгибаешь бровь. — И — интрига. — Да какая там интрига, — Паша закатывает глаза к облакам. — Оно годами тянется, невмоготу уже. — Какое ещё «оно»?.. — Ну, эта фигня между нами. Сбитая с толку и взволнованная тем, каким пронзительным стал его взгляд, вновь обращённый к тебе, ты делаешь шаг навстречу. Паша делает второй. — А что между нами не так? — Давай уже начистоту, ладно? — Давай, — отвечаешь ты, хотя пальцы немеют, а голос предательски срывается, и в мыслях набатом стучит: «О чём он хочет поговорить? О чём?!» — Тогда такой вопрос. Есть у меня шанс или дело глухо? — Какой шанс?.. — лепечешь ты. Потому что это слишком невероятно — допустить, что он имеет в виду… — Договорились же начистоту, — хмурится Паша. — Чего ты юлишь-то. — Я не юлю, я правда не понимаю! Он тяжело вздыхает, останавливаясь в паре сантиметров от тебя. — Как это теперь модно называть… Шанс выйти из френдзоны, во. Тебе надо срочно придумать какую-нибудь дурацкую шутку, чтобы заполнить натянутую как струна тишину. Или Паше надо расхохотаться и заявить, что это был розыгрыш. В общем, кому-нибудь из вас очень надо сделать что-то такое, чтобы вернуть всё в прежнее русло. А потом Паша осторожно, словно боясь, что ты исчезнешь, касается твоей ладони, и ты понимаешь, что это ваше прежнее русло в один миг накрылось медным тазом. — Не смешно, — наконец выдавливаешь ты. — Не смешно, потому что это не я тебя френдзоню, а… — Я тебя? — переспрашивает Паша с таким неподдельным возмущением, что тебе становится совестно, и ты поспешно мотаешь головой, показывая, что не то имела в виду. Никто никого не френдзонит, просто… Так сложилось, и ты наверняка сумеешь ему объяснить, почему. По крайней мере, ты надеешься на это — до момента, когда Паша добавляет: — Я тебя, вообще-то, безумно хочу себе. Тут ты теряешь дар речи. Наверное, выражение лица у тебя совершенно очумевшее, потому что Паша неловко выпускает твои пальцы и нервно прикусывает губу. — Да нет, я догадывался, что если б оно было взаимно, ты давно бы как-то намекнула, но просто одурел уже внутри всё держать, прости… — Оно взаимно. Ты выпаливаешь признание резко, не оставляя себе возможности дать задний ход. Паша изумляется во все свои и без того огромные глаза. Чтобы сохранить остатки самообладания, ты отводишь взгляд и смотришь поверх Пашиного плеча — на ряды пастельных домиков, на поблёскивающий вдалеке купол Исаакиевского собора, на солнце, которое пронизывает лучами набежавшее облако. Смотришь, впитываешь, будто набираешься смелости, и начинаешь тараторить без остановки. Про то, как влюбилась с первого взгляда. Про то, как держала это под семью замками. Про то, как ваша дружба стала для тебя слишком важной и дорогой, чтобы рискнуть ею. Когда ты наконец решаешься взглянуть на него, Паша так ошарашенно хлопает ресницами, что тебе кажется — придётся начинать объяснения сначала. — Ну Паш, ты был занят, ты же в курсе, — почти умоляюще повторяешь ты. — Для меня это табу. И я привыкла, что не могу рассчитывать на что-то большее. — А то, что я последнюю пару лет одиночка, эту привычку не поколебало, не? — Немного, может, и поколебало, — усмехаешься ты, невольно вспоминая, сколько раз балансировала на грани. — Но я боялась разрушить то, что у нас уже есть. Если ты сам так долго тянул с признанием, то, сдаётся мне, прекрасно понимаешь, о чём я. Ему приходится кивнуть. Ведь правда, было бы всё легко — сам бы давно открылся. — К тому же, с тех пор всё поменялось. Вы с ребятами стали известными, колесите по всей стране. Видимся мы теперь реже… И это ещё одно серьёзное «но». Нынешний образ жизни Шляпников, почти такой же дикий и цыганский, как их песни, уже не подходит тебе. Бешеный ритм, который ты едва ли выдержишь. В студенческую пору — пожалуйста, а сейчас… — Короче говоря, я уже старая побитая жизнью женщина, я такое не потяну. Паша улыбается твоей самоиронии — в его взгляде так и читается «старая, как же!», — а потом напускает на себя строгий вид. — То есть, мы только что выяснили, что оба сходим с ума друг по другу, но ты сразу заявляешь, что у нас ничего не получится? Ты мнёшься, не зная, как облечь все свои сомнения и тревоги в слова. Так и хочется ляпнуть что-нибудь вроде «Закатное солнышко Питера, дай мне силу!», потому что тебе безумно страшно. И безумно хорошо, хотя ты ещё не осознала в полной мере: Паша неровно к тебе дышит. Тебе бы самой заново научиться дышать, для начала. И Паша нисколечко в этом не помогает, когда снова подходит вплотную и тихо говорит: — Неужели мы не стоим того, чтобы хотя бы попробовать? Вот это «мы» окончательно лишает тебя разума. Остаётся цепляться за юмор. — Пашка, ты читтеришь. Нельзя спрашивать про любовь, стоя настолько близко. — Тогда я ещё чутка считтерю, ладно? Спросить, что он задумал, ты не успеваешь, потому что его губы накрывают твои. И ты теряешься во времени и пространстве. Исчезает всё вокруг, остаётся только поцелуй. Самый весенний поцелуй на твоей памяти. Он звенит, как капель. Сверкает, как солнце в ручьях растаявшего снега. Пробирает до мурашек, как освободившийся от зимних оков ветер. И согревает обещанием лета. — Ну, каков будет вердикт? — выдыхает Паша, одной рукой обнимая, второй — зарываясь в твои волосы. — Курил, а потом пытался отбить запах мятной жвачкой. — Да ты прирождённый романтик, — бурчит он и в отместку слегка прикусывает твою мочку уха. У него это так интимно выходит, что тебя бросает в дрожь. — Мне нравится, если что. — Сигаретный дым вперемешку с мятой? — недоверчиво уточняет Паша. — Ага. Как и всё остальное. Всё, из чего ты состоишь. — Из какой только хрени я не состою, — хмыкает он. — Да, мы оба уже поняли, что на пути к счастливому совместному будущему нас ждёт много препятствий. Вы вдвоём смеётесь во весь голос, как полные придурки. Как в старые добрые времена. И в этот момент ты отчётливо осознаешь, что дружбу вы не потеряете в любом случае. А сумеете ли приобрести большее — об этом знает только питерская весна.