История Альсины Димитреску

      Октябрь 1570 года. Не изменилось ничего особо в Европе с момента того, как спасла Миранда жизнь Альсине: сидят на престолах своих Елизавета I, Иван IV Васильевич, Селим II да правители прочие. Изменилось чего только ежели в землях габсбургских: подписали в Шпайере договор мирный меж императором Священной Римской империи Максимилианом II да королём венгерским Яношем Запольяи. Казалось, что нет у них споров военных да территориальных, всё ж какое дело императору великому до ставленника султана оттоманского? Однако ж было на то право: ещё с года 1563 хотел Максимилиан II получить титул короля венгерского, будто титула императора римской, короля чешского, германского да хорватского ему мало; успел он короноваться, однако ж права свои заявил наследник Яноша I Запольяи — Янош II Запольяи, потому как пост тот получил он от покойного Сулеймана I. Хоть и зависим был Максимилиан от сына султана покойного, а всё ж порешили Габсбург да Запольяи вопрос свой: подписали они в Шпайере договор мирный, по которому отказывался Янош от прав на престол венгерский, Максимилиану их передавая, взаимен получая титул особый — princeps Transsylvaniae et partium regni Hungariae dominus — князь Трансильвании и правитель частей Венгрии, однако ж не суверенно то было, а был князь новый в зависимости вассальной от королевства Венгерского, частью её, чем под удар поставил доверие к себе знати близкой. Обменял Янош титул свой монарший на территории, пусть и немалые. Из ещё важного чего свершилось, так войны две закончились — русско-литовская да русско-турецкая. Начался голод страшный в княжестве Литовском после войны долгой, а уж не было сил у Ивана IV воевать с соседями северо-западными, потому как татары крымскик теснить стали. Подписали они в Москве договор мирный, по какому велено было рубежей не писать, потому как не было уж сил войну вести, мир скорый понадобился; а всё ж ежели о землях сказать, то приняли стороны земли завоёванные друг у друга да разошлись с Богом. О войне ж Москвы с Константинополем, то турками всё начато: не по нраву пришлось им, что завоевал Иван Васильевич земли астраханские да кремль там возвести велел; пошатнулась власть султана оттоманского над Кавказом Северным, к тому ж не было у османов контроля за путями торговыми да паломническими, какие важны для них были, так ещё и Сефевиды в Иране да Туркестане теснить их начали. Потому решили Селим II да визирь его главный Соколлу Мехмед-паша, что выбить нужно им московитов из Астрахани да вернуть там власть свою. Два года бились турки в союзе с крымчаками против войска царя московского: не хватало османам ни воинов храбрых, ни пушек крепких, ни удачи погодной, от того начался бунт в корпусе янычарском, а чтоб не пришли они с бунтом в столицу оттоманскую, то велено было им назад воротиться, да всё ж остались татары крымские. Заключили послы царя московского договор мирный, по какому ни московиты, ни османы напасть друг на друга не смели... однако ж не значило это, что войска хана крымского не могли войной пойти против земель государства Московского.       За прошедшие месяцы эти изменилась круто жизнь Альсины Димитреску: раньше что ни день, то мука новая да страх за жизнь свою, а как появилась Миранда загадочная, так и легче ей стало. После случая того, как худо стало ей от лучей солнечных да спасла учёная жизнь её, то доверием своим высшим одарила Альсина подругу свою — не осталось сомнений у барыни богатой, что и вправду не обойтись ей без мази той зловонной. Теперь уж чуть чего, так сразу велит Димитреску знакомую свою искать, а та и явиться рада. Иногда и то бывает, что не дурно пани вовсе, а общения простого хочется с человеком хорошим, какой к замку её отношения не имеет. Не слушала боле румынка лекаря своего испанского, потому как надобность свою он потерял: не нужны барыне ни осмотры его, ни отвары горькие, ни нравоучения на языке ломаном. Стал Исидоре жалование своё ни за что получать: хорошо было без работы сидеть да деньги считать, однако ж сидел он в страхе вечном, что прикажет ему пани домой воротиться, не оправдал он важности своей да денег на него потраченных, потому как травами да молитвами и сама она излечиться может. Как лечил её Рантало, то не сильно-то толку было: даст он ей отвар крапивный али ромашковый, выпьет она да вроде б уходит боль проклятая, однако ж в случае лучшем на день следующий снова страдает она от мук болезненных. Как Миранда лечить её стала, то долго нет у ней болей мучительных, ночами она спать стала да аппетит, как в юности проснулся. Нет у Альсины страха такого, что не проснётся она утром следующим... хотя порой и хотелось ей поскорее на небесах оказаться.       За деяния свои благие получала учёная подарки богатые: то бумаг да чернил дадут, то платье с обувью какой подарят, свечей новых, банок из-под отваров старых... и какую ж совесть иметь надо, чтоб выпросить за службу свою, не абы что, а стол письменный да стул к нему. Да и отношение Димитреску к подруге своей переменила: то насмехалась она над ней да унижениям всяческим подвергала, а теперь прислушиваться к ней стала да соблюдать указания её, например, меньше она на солнце бывать стала; до того дошло, что закрывать она стала шторы в опочивальне своей да сидеть в темноте полной. Говорила Миранда слова такие, что знать их могла ежели пани только, например, как влетел королёк в окошко к опочивальне отца её, подержал он в руках птицу замёрзшую... да преставил на утро следующее. Больно вспоминать то было, да всё ж правду говорила учёная мудрая, того и знать она не могла, ежели только у братца её единокровного спросить, однако ж сомнения были, что общаться кто станет с затворником этим.       Пришло в деревню утро новое да принесло день траурный, когда слугам замковым в чёрное облачаться должно да в делах своих молитвы во славу Господа читать. Всем день этот октябрьский в печёнках засел, однако ж что поделать можно, ежели живёт барыня днём этим. Не принимают сегодня просителей жалобных да не занимается Альсина делами хозяйскими, ежели только книги читает да вышивкой балуется. Да что ж за день это такой, когда в замке и слово лишнее проронить грешно? Была сегодня годовщина смерти панны Илоны Димитреску — и день рождения, и день смерти девочки мертворождённой. Берегла мать безутешная память дочери своей, потому известен был распорядок дня её горестного: сходит она с утра в церковь православную, в замок свой вернётся, отобедает яствами скромными, займётся делами личными да уж в час поздний отправится она на кладбище деревенское, чтоб цветов на могилку возложить да поговорить с душой дочери своей покойной. От чего б с утра делом сим не заняться? Устала уж Димитреску от просителей этих бессовестных: горе у неё великое, а они всё о деньгах слова молвят да никто соболезнований ей не выкажет окромя батюшки церковного да слуг ближних. В ночи ж ей и ехать спокойнее: нет у неё дел иных, потому с дочерью она подольше побыть может да спят уж жители деревенские, некому её донимать станет в горести материнской.       Тихо нынче в замке было: ходят слуги без шороха лишнего да слова не выронят, а у самих уж языки болят от молчания непривычного. Стоят служанки молоденькие под дверью барской да ждут указаний самодурных, когда войти велят. Расхаживает Катерина под дверью тяжёлой да ловит дыхание ровное у барыни своей, уж столько лет прошло, а впервые в день такой спит крепко Альсина, не застонет от кошмаров даже, будто хорошее чего снится ей. Прислонилась Катя к двери ухом своим вездесущим да услыхала, как заскрипела постель мягкая да кряхтение раздалось, будто потянуться Димитреску изволила.       – Катя! – пробормотала Димитреску в полудрёме.       – Иду, пани, – сказала камеристка.       Поманила она за собой девок ей подвластных да навалилась на дверь тяжёлую, служанок своих пропуская: несли они и кувшин воды чистой, и платье стиранное, и обувь манера европейского да кофе эфиопский. Поклонились девки барыне своей да опустили глаза напуганные, потому как боялись они взгляда очей зелёных, какой у пани имелся. Вышла вперёд них Катерина на поклонилась медленно, лишний раз и двинуться побоявшись, всяко сейчас плетей огрести не желалось. Темно было в оаочивальне сей, потому как закрыты шторы портьерные, а открывать и не велено их вовсе. А ежели и раздвинеь она шторы плотные, то не дай Бог заметиь Катя, что сидит ворон чёрный на ветке еловой... ох, как чесались руки у ней согнать его! Сил уж нет: летает он сюда да летает, будто места другого нет, как на ветки колючик садиться. Присела Альсина на край постели своей помятой, руки вперёд вытянула да тянуться стала, будто б утро то обычное, а не траурное. Сообразила служанка молодая, что свечи зажечь надобно, однако ж за ночь и зажигать уж нечего было — всё сгорело до конца да фитиля не осталось. Поставила она на стул ящик со свечами восковыми да отдирать стала воск растаявший от подсвечников серебряных, чтоб новые поставить.       – Пани, да упокоит Господь душу дочери вашей покойной, – наконец сказала Катерина.       – Аминь, – вздохнула Альсина, на шторы глядя. – 26 лет прошло... будто вчера всё случилось... всё помню...       – Нельзя забыть такое, – согласилась Катя. – Особо когда отдушины нет другой.       – Я вам всем здесь мать, – сказала Димитреску. – Дети вы мои.       – Благодельница вы наша! – учтиво кивнула камеристка да на шторы глянула. – Раздвинуть изволите?       – Погода какая нынче? – спросила пани.       – Солнечно, однако ж облака нехорошие, дождевые будто, – ответила Катерина.       – Тогда не открывай, – сказала барыня. – Не велела Миранда мне на солнце быть.       – Да больно много понимает Миранда ваша! – фыркнула Катя. – Тут уж сыростью запахло, того гляди плесень пойдёт.       – Да чтоб не говорила ты, а здоровье моё от лечения её улучшилось! – возразила Альсина. – Много ль толку было мне от лечения лекаря заморского? Вон, глянь, баба простая мне исцеление дала! Кстати, где недруг твой?       – Сидор-то? – переспросила камеристка. – Сидит он в коморке своей да носу не кажет.       – Боится, лис испанский, что на родину ворочу, – усмехнулась Димитреску. – На деньги те, что потрачены на него были, могла б я церковь новую отстроить... в камне!       – Недавно хорош он был да не чета Лине-покойнице, – осторожно напомнила Катерина.       – Кто ж знал, что свои лучше лечат? – пожала плечами пани. – Ой, Бог с ним, Катя! Ты уж лучше скажи мне, что в мире нового?       – Нет писем из Европы Западной да Порты Оттоманской, – ответила Катя.       – Позабавил нас Иван Васильевич договорами своими и ладно будет, – махнула рукой Альсина. – Готов возок в церковь деревенскую?       – Готов, пани! – ответила камеристка. – С утра уж возок заложили да в церкви Батюшка вас дожидается.       – Раз дожидается, то сбираться надобно, – вздохнула Димитреску.       Подошла к ней служанка молодая да подала миску со льдом подтаявшим, потому стала пани лицо своё им натирать, потому как будто б цвет лица румянее делается да чернота под глазами исчезает. Темно было в почивальне панской да сыростью пахло, тут проветрить бы да уборку затеять, а не велит барыня, розгами высечь обещается. Это уж теперь дождаться надо, чтоб уехала Димитреску по делам своим да не было б её час добрый. Видать до того Миранда влияние на здоровье её имеет, что уж и солнце запрещать стала... да всё о наследственности по линии материнской говорит. Видать и правда кровь дурная у Илоны имелась. Как умылась Альсина кубиками ледяными, так обрёла лицо полотенцем мягким, сегодня оно ромашками пахло, видать для здоровья её вымочено было в цветах луговых, какие летом ещё собраны были. Прошла Димитреску в кресло своё да кофею подать велела, а служанка уж тут как тут была — подали ей на подносе серебрянном чашку напитка иностранного с молоком; уж мало кто в деревне кофе хотя б глаза видал, а пани им утро каждое балуется. Теперь молчать должно камеристка да подручным её, не должно им мыслям бабским мешать. Не растоплен камин каменный, потому как и не холодно особо было, оттого и смотреть пани не на что. Вздохнул Альсина с осознанием тяжёлым — 26 лет — сколько минуло со дня смерти доченьки её единственной... а по ощущениям и больше даже, потому как бесконечно боль эта в сердце её горит пламенем жгучим, а на душе камень тяжёлый. И сейчас помнила Димитреску, как да за что лишена она была счастья материнского — от пьянства мужика самодурного, а могла б сейчас уж внуков нянчить от потомства многочисленного. Вся по-другому сложилась бы судьба её многострадальная: авось и батюшка б не помер рано, Сашка шалопай да не было б ссоры с братом единокровным. Падал взгляд её в угол пустой, какой пани застанавливать не велит, потому как стояла там колыбель дочери её мертворождённой, будто священное то место. Всегда так в утро это случается: изволит барыня шутить едко, а как задумается, так слёзы на глаза наворачиввются да душе клокотать начинает.       Не менялась жизнь деревенская: как зима ближется, так суетится люд крестьянский, запасы на времена холодные набирая, всё в хозяйстве нужно — и еда, и дрова. Кто скот на убой вёл, кто вёз остатки зерна позднего, а кто и бельё полоскал в речке холодной. Кому вольготно было, так это детушкам малым: и накормят их родители, и напоят, покуда силы имеются, а как войдут в лета должные, то помогать станут батюшке да матушке. Однако ж не так многолюдно было, как бывает обычно, потому как собрался весь народ крестьянский у церкви деревенской: мала она была больно, потому стоял люд православный во дворе церковном. Когда-то стояла на месте этом усадьба рода Димитреску, какую по велению вдовы панской снести велено да на месте его церквушку деревянную возвести в честь святого мученика Феодота Адрианопольского, какого ещё Богданом кличут; привезли сюда икону мученика святого да доставили из Брашова священника Иова, какой стал здесь главой церковным: почитали его да был он духовником личным для Альсины Димитреску — выслушивал он горести её, советы давал, грехи отпускал да жизнь её молитвами спасал, уж сколько раз свидетельство тому было. Получал он жалование приличное от пани Димитреску да доволен был жизнью своей: вроде б и чин его велик да забот немного, однако ж глава он церковный, пусть и в деревне всего лишь. Служил он в малом доме Божьем: паперть каменная, притвор и не заметить даже, потому как сразу открылась часть средняя да иконостас скромный — Троица Святая, Иисуса Христа и Богородица Пресвятая. Однако ж была тут комнатушка маленькая для встреч личных да общения с батюшкой. Была и часовня деревянная с колоколом чугунным, того гляди потянет она за собой крышу хлипкую.       Светло на дворе было, разошлись тучи мрачные да солнце больно ярким сделалось, что редко в октябре заметить можно. Стоит во дворе хохот детский, беспечности полный, да слышна была прововедь от батюшки Иова. То уж привычно было, как часть дня каждого, без какого и быт немыслим. Однако ж бывает такое, что шум поднимется да не сбежать от него даже — вмиг втянет да оторваться не сможешь от события неожиданного. Послышалось у церкви ржание лошадиное да звон бубенцов серебряных, стало быть пан какой в деревню явиться изволил. Из-за изб ближних к замку Димитрескову показались кони чёрные, а за ними возок крытый, полно вокруг него стражи верной, видать боится барин за жизнь свою. Однако ж ясен был хозяин возка такого — пани Альсина Димитреску, потому как выточен был в двери герб родовой. Богат был экипаж сей: сколочен из дерева дубового, обид бархатом червлёным да расписан красками цветными. Не видать за шторками пани саму, небось не желает она шума делать появлением своим, потому как знамо ей, что увидает её народ простой, так сразу сетовать станет на жизнь свою жалобную, денег вымаливая. Не нужно Альсине того сегодня, только б с батюшкой побеседовать да сорокоуст попросить за упокой души дочери её, что грешно было — мёртвой родилась Илонушка, не крещёная, от того грешит Иов, просьбу барскую исполняя. Подкатился возок крытый за церковь православную, где вход потайной имелся для пани знатной, чтоб не мучили её расспросами нелепыми да пересудов не сказывали. Отворил дверь холоп расторопный да вышла из возка пани Альсина, плащом чёрным укрытая, совсем одурела баба от запрета на свет солнечный.       Вошла она в комнатушку потайную да застала в церкви тишину глухую: будто заметил возок её богатый отец святой да выгнал отсюда людей простых, что грешно было для сана его. Увидала Альсина духовника своего за делом важным — лампадки жёг. Сам не молод уж был Иов: тучен он, седой да борода густая до груди отросла, глаза карие да взгляд строгий, любо носить ему наряды богатые даже не в праздники великие, на груди висит крест православный. Прошла Димитреску глужбе в часть среднюю да откинула капюшон широкий, чтоб слуху её ничего не мешало. Не было тут клироса для юношей певчих, потому как ни места, ни люда талантливого не сыщешь. Чудно смешались тут запахи ладана церковного да дерева дубового, из какого церковь была отстроена. Положила пани на поднос деревянный пять леев серебрянных да взяла из свечного ящика свечу восковую. Подошла она к иконе Феодота Адрианопольского, стоял пред ним канун металлический, на каком догорают свечи прохожан прежних, подпалила от них фитиль да конец другой, чтоб ячейку поставить можно было, опосля чего покрестилась да наконец внимание обратила на духовника своего.       – Здрав будь, Батюшка, – холодно сказала Альсина.       – Здравствуй, Альсина, – подойдя к ней, сказал Иов. – Что, помолиться пришла за упокой души дочери твоей?       – Да, Батюшка, – вздохнула Димитреску.       – Сколько уж лет-то сегодня? – спросил Батюшка.       – 26 годков, – ответила пани.       – Дааа... – протянул святой отец. – Оно б с детишками тебе и легче б стала.       – Да где ж я их брать-то стану? – устало усмехнулась женщина. – Воровать мне их что ли?       – Воровство — грех тяжкий, дочь моя! – предостерёг её мужчина.       – Да уж сколько нагрешила я, то не воровства мне бояться, – она присела на лавочку у стены.       – Так покайся в грехах своих, Альсина, оно и легче станет, – посоветовал он.       – Сколько ж каяться ещё, Батюшка? – спросила Альсина. – Да и за грехи какие наказание мне такое — вдовой бездетной оставаться?       – Не посылает Господь испытаний тех, какие преодолеть не можно, – утешил её Иов.       – А без мамки мне расти можно было? – отчаялась Димитреску. – А побои терпеть от мужа своего? А дитя 7 месяцев вынашивать, чтоб потом труп младенческий из чрева моего достали?       – Един грех твой — по дитю некрещённому сорокоуст просишь, – сказал Батюшка.       – А что ж мне, забыть прикажете дитя своё? – спросила пани.       – А ежели и прикажу, то слушать ты меня не станешь, – развёл руками святой отец. – Я ж нужен, когда худо делаете тебе от болезни твоей.       – Да и вы не святой, Батюшка, – усмехнулась женщина. – Всё погляжу я побогаче одеты вы, чем попы брашовские: подрясник хлопковый, ряся нитями золотыми расшита... Свои грехи уж отмолите, а потом и меня учите.       – Да ты видать забывать стала, как лечение твоё проходит! – нахмурился мужчина.       – От лечения вашего не тот толк выходит! – она медленно встала с лавки и подошла к нему. – Засыпаю я от молитв ваших да икон православных, а к вечеру вновь худо делается!       – Неужто немец твой лучше? – возмутился он. – Всё вам в Европе поганой лучше да слаще, а как чуть что, так сразу грехи отмаливать бежите в церковь православную. Ты б ещё веру католическую приняла, прости Господи!       – А ежели и приму? – будто нарочно злила его Альсина.       – Апостасией то называться станет, а за то я тебя анафеме предам! – погрозился Иов. – Не гневи Бога, Альсина!       – Да легче уж не веровать мне в него вовсе, чтоб гнев не навлекать, – пробубнила Димитреску.       – Побожись, Альсина! – переполишился Батюшка да поднёс гостье своей крест православный. – Крест целуй, что не поддашься вере иноземной да ереси поганой!       Поглядела пани на крест золотой, будто б чёрт сам на воду святую да отвернулась от символа православного, нос к потолку задирая. Ох, вздорен характер у бабы этой, никогда гордостью своей да убеждениями чудными не поступится. Разгневался отец Иов на чадо своё духовное, от того отошёл от пани знатной да спиной к ней отвернулся, словв лишнего не сказав. Много делал Батюшка для здравия Альсины: молитвы он читает от болезни её да чуть чего случится, так сразу идёт тот в замок её с иконой да крестом православными; да и Димитреску щедра была на подарки духовнику своему: нити золотые да серебряные, ткани хлопковые, кресты в Брашове освещённые да прочие дары, какие душе его любы станут. Думалось уж пани, что одумается отец святой да согласится отмолить сорокоуст в память Илонушки её некрещённой: встал на колени муж религиозный пред иконой Иисуса Христа, руки сложил в жесте молебельном да шептать стал молитву всем знакомую «Отче наш», какой прощения у Господа Бога просят за пригрешения какие. Авось корит себя Иов за брань с чадом своим духовным, а за что прощения у Христа вымаливает.       – Прости ты, Господи, душу мою грешную, – громче сказал Батюшка, будто б чтоб услыхала это благодетельница его. – Грех на душу взял — сорокоуст читал в память дитя некрещённого. Затмила алчность ум мой ясный, за то прощения молю.       – Неужто услыхала я от вас покаяние в жадности вашей? – недобро произнесла Димитреску.       – Ступай с Богом, дитя моё, – спокойно произнёс отец святой. – Отмолю я сорокоуст за упокой души батюшки твоего, матушки, родителей крёстных да супруга почивших. А за дочь твою не стану я грех на душу брать.       Пуще прежнего разозлилась пани: всем сорокоуст отмолить готов Иов жадный, пьесы пред ней разыгрывает о благочестивости своей, а сам уж и свечей восковых за даром не даст, чтоб к иконе поставить. Не желала румынка в доме Божьем бранью ругаться, потому как непривычна к тому была, хоть во что б гнев свой излить. Нахмурилась баба да ударила ладошкой по подносу деревянному да разлетели в стороны разные лети серебрянные, в половицы да под лавки закатываясь. И звука не произнёс Батюшка, будто б и не было ничего. Дёрнулась рука женская, однако ж в кулак сжалась, покудв погром тут учинён не был. Вздохнула Альсина, подошла к лампадке зажжённой да задула шумно лучинку слабую, над какой отец святой утро всё трудился. Приподняла Димитреску подол платья своего европейского, деловито нос задрала да, каблуками цокая, вышла из церкви деревенской. От злости своей хлопнула пани дверью тяжёлой, что чуть не упали иконы православные да закачалась лампада погашеная. Откуда ж в бабе силы столько, чтоб хлобыстать так дверями дубовыми?       – От того и Богу ты не люба, что гордости своей не видишь, – покачал головой Иов. – Прости её, Господи, за слова грешные.       Вышла Альсина к карете своей да ощутила, как бегать стали по макушке непокрытой иглы частые — позабыла она от гнева своего, что на солнце ей быть недолжно, как Миранда советовала. Накинула Димитреску капюшон чёрный да выдохнула ровно — легчать ей стало. Услыхала пани голоса юродивых местные, какие собираются у церкви с утра самого да просят милостыню хоть малую самую, а за то здравия желают благодетелям своим. Выглянула румынка из-за угла церкви деревенской: сидят на лавке полусгнившей три калеки — бабка старая, вояка покалеченный да юнец припадочный руками размахивает, несуразицу какую-то выговаривая, что и с пьяну брякнуть такое не получится. Падают в чашки их глиняные леи серебрянные, что брошены были рукой пани Ирины Беневьенто: за лета эти, какие Димитреску с италийцами румынскими в ссоре пребывает, постарела супруга Виктора, что не скрыть сие косметикой европейской: уж видна седина стала в волосах светлых, рассекли лицо её, будто плети, морщины глубокие, собрались под очами поблекшими мешки серые, свернулись пальцы тонкие, как лапа куриная, обрюзгло тело бабское от родов прежних, старости наставшей да обжорства чрезмерного. Не видать на ней было платья какого, потому как скрыта фигура под накидкой чёрной да боком она стояла к дочери подруги своей; накинута на голову марама шёлковая, расшитая нитями серебряными. Опиралась пани старая на трость деревянную, потому как и ноги уж ослабли, трясутся лихо да падает она на землю без опоры крепкой. От того и странно наблюдать было, что добирается Ирина на богослужения каждые ходом своим по тропам неровным, тогда как могла бы на возке проехаться. Богобоязнена была Беневьенто, потому не опаздывала на вечерни да утрени, порой дочерей с собой брала, однако ж не было в них любви той к Господу Богу, как матушки их. Да и не уйдёт отсюда пани постаревшая, покуда юродивый всякий милостыню из рук её не получит.       – Пани Беневьенто, – окликнула её Альсина.       – А? – обернулась Ирина на зов дальний.       – И слышать худо стала... – вздохнула Димитреску да навстречу к ней пошла.       – Слышу я недурно! – хорохорилась Беневьенто. – Шумно тут больно, от того и не услыхала я тебя. Здравствуй, Альсина.       – Здравствуйте, тётушка дорогая, – улыбнулась женщина да в щёку поцеловала подругу матери своей. – Только я из церкви вышла, а вы уж милостыню раздаёте.       – Сама ж знаешь, что рано я сюда прихожу, – сказала старушка.       – Без дочерей вы сегодня, – заметила Альсина.       – Их в церковь водить — только портить, – махнула рукой Ирина.       – Как они? – спросила Димитреску да мешочек денежный раскрыла, чтоб милостыню раздать.       – Как и прежде, – ответила Беневьенто. – Донна за книгами время своё коротает, а Энджи бездельничает. Не дал мне их Виктор замуж пристроить, боялся, что род его в лету канет да распродадут зятья дело его. Будто б сейчас после дочерей наших долго дело его жить станет: нет у нас внуков да надежды на детушек. Как помер Сашка, царствие ему небесное, так разгневался муж мой, не велел дочерей наших замуж выдавать. Совсем одурел, италиец проклятый!       – Неужто не любите вы его? – несколько удивилась женщина, монеты в чаши глиняные бросая.       – Люблю я его по-своему, потому как привыкла к жизни с ним, – ответила старуха. – Сейчас уж нет любви прежней: сгибла она вместе с сыном нашим. Говорила ж я ему, говорила, что не должно за вдовой чужой увиваться! Все у Виктора виноваты стали: я, дочери наши да ты особливо.       – Не давала я приказа из аркебузы палить, – сказала Альсина.       – Да знаю я, что нет в тебе злости той, чтоб жизнь чужую губить, – сказала Ирина. – Пить стал муж мой опосля смерти сына нашего, я у него виновата стала: сына одного понесла. Забыл, чёрт полупьяный, что от гнева его двух сыновей наших не выносила. Тяжела судьба бабская: во всём мы у мужиков виноваты.       – Никогда не говорила отец мой, что матушка моя в чём виновата была, – вдруг сказала Димитреску.       – О покойниках либо хорошо, либо ничего, – сказала Беневьенто. – Однако ж любил Мирча матушку твою. Я б жизнь заново прожила, ежели б Виктор любовью такой меня одарил. По молодости всё говорил он со мной на языке италийском, о вине сказки сказывал да любил вроде. Да и мне счастьем то казалось. Теперь-то уж поняла я, что лучше б за крестьянина простого замуж вышла, а не за пана богатого. От брака того лишь дети мне в радость. Хорош братец! Удружил! Выдал меня замуж за пана богатого, сам деньги получил, а мне мириться с самодурством мужа своего. Сам уж правнука нянчит, а я с дочерьми стареющими мучиюсь.       – Так говорил же он, что станет Донна женой Сальваторе Моро, а Энджи отдадут за брата моего единокровного, – вспомнила женщина.       – Как узнал Виктор, что решил брат твой в инженеры податься, так сказал дочери нашей младшей, что не будет она женой его, – ответила старушка. – Однако ж как стало Карлу 18 годков, так пришёл он к нам, просил руки дочери нашей. Я уж обрадовалась, что хоть одна дочь в девках не останется... а тут вышел Виктор пьяный: обругал он брата твоего, мол растратил он состояние отца своего, так и его растратит. Выгнал Виктор Карла да приходить боле не велел. Чёрт старый, испортил он счастье дочери нашей.       – А Моро что ж? – спросила Альсина.       – Ходила я к Клод, беседу вела о детях наших, так сказала она мне, что как захочет сын её, так придёт просить руки дочери моей, – сетовала Ирина. – До того нагулялся сын её, что в лета свои не женат да детей не имеет. Так и канет в лету роды Беневьенто, Моро, Хайзенберг...       – Да Димитреску, – подхватила Димитреску.       – И то верно, – вздохнула Беневьенто. – И ничего поделать с тем нельзя.       – Нельзя, – нехотя согласилась женщина. – Теперь-то уж нет у меня силы детородной. Да и рожать не от кого было.       – Видать такова судьба была, – с сожалением произнесла старушка. – Что матушка да мачеха твои в родах скончались, что Бьянка детей всех своих, кроме сына одного потеряла, что я всех сыновей своих схоронила.       – Я уж смирилась с ношей своей, – сказала Альсина.       – Да так уж и смирилась, – усмехнулась Ирина. – Знаю я, что грешишь — сорокоуст за упокой души дочери своей просишь. Не дивись тому: долго я по лестнице церковной спускаюсь, да слышу не дурно.       – Не могу я боль эту отпустить, – вздохнула Димитреску. – Так ребёнка я того желала, да не вышло.       – Сама я во сне сыновей своих вижу, однако ж сорокоуст прошу за упокой души лишь Сашки моего, – призналась Беневьенто. – И тебе смириться должно. Не стать тебе уж матерью, как и мне бабкой внуков своих.       – Разумом я то понимаю, а сердцем отпустить не могу, – тяжело произнесла женщина.       – Понимаю я тебя, потому не виню вовсе, а совет лишь даю, – улыбнулась старуха да заплыли очи её мешками тяжёлыми.       – И на том спасибо, – сказала Альсина.       – Пора уж мне, дела ждут, – сказала Ирина.       – Садитесь вы в возок мой, довезу я вас до ворот Долины Туманов, – предложила Димитреску. – Идёте вы еле-еле, а тут до ворот дойди, так ещё и по колдобинам вашим до особняка добираться.       – Ежели только в тягость то не будет, – сказала Беневьенто.       – Не будет, тётушка, – ответила женщина.       Подала Альсина руку подруге матери своей почившей да повела её к возку своему, что стоял за церковью деревенской. Открыл им холом двери тяжёлые да забрать помог пани старой, а за ней и Димитреску села. Прохладно было в возке богатом, а то и лучше даже: разоделись бабы в наряды тёплые, а на дворе солнце припекает. Постучала Беневьенто тростью крепкой в стенку каретную, за какой на козлах возница сидел да приказа ждал; как услыхал он стук заветный, так дёрнул поводья да понесли кони чёрные возок барский. Молча ехали пани немолодые: то в смотрели в окошко малое, то складки разграживали на платьях своих. Уж в карете едут, в тишине да в уединении, никто и не услышит бесед их личных, от того и поболе вольности в речах позволить себе можно; а они разговоры волнодумные у стен церковных затеяли, что и стыдно такое даже при юродивых бестолковых говорить. Будто иссякли у них темы для беседы личной, всё уж обсудили они в первые минуты встречи своей, однако ж не было им от того неуютно в возке богатом, словнн каждая о своём думала: Альсина небось о поведении своём при отце духовном, а Ирина о муже да дочерях своих. Не сладко жизнь сложилась у трёх подружек деревенских от брака их с потомками панскими: Илона в родах скончалась, Бьянка всех детей своих окромя сына схоронила да померла от болезни загадочной, одна Ирина только в живых осталась, да вот толку ей от жизни такой? Совсем одурел Виктор от переживаний за дело своё: надежды он большие возлагал на сына своего почившего... да было б на кого: пьяница и балагур местный, пропил бы он всё да сестёр бы обижать стал. Это б изменился он (наверное), ежели б попалась ему в жёны девка оборотистая, какая хитростью своей окрутила б его да шеей для головы его была. Может для того и Димитреску бы сгодилась, однако ж не люб ей был сын тётушки своей... да и никто ей не люб боле, убил в ней мужик пьяный и любовь крепкую и надежду на будущее светлое. Так и доехали они до врат к Долины Туманной, как в простонародье её называли; остановился возок богатый да увидала Ирина местность знакомую: врата из дуба полусгнившего покосились знатно да висит жалобно герб семьи Беневьенто — держится он лишь за изгиб луны золотой.       – Спасибо, милая, удружила, – благодарно произнесла старуха. – Сама б я час сюда добиралась, ежели не больше от раздачи милостыни да бесед с людом знакомым.       – Рада помочь вам была, – сказала женщина. – Вы уж там здравия пожелайте дочерям своим да мужу от имени моего.       – Пожелаю, – с улыбкой кивнула Ирина.       Открыл холоп дверь возка да руку подал пани Беневьенто, сама уж с ногами своими больными и не спуститься ей на землю твёрдую. Вцепилась она крепко в руку мужицкую да затряслась ладонь её морщинистая, видать много сил ей надобно, чтоб из возка выбраться. Смотрела на неё Димитреску с жалостью великой: как скоро постарела подруга матери её, одна она осталась из жён барских, никогда они Клод в счёт не брали, всё ж не местная она, а француженка заносчивая. Не выглядывала Альсина из кареты своей, чтоб взглядом проводить тётушку свою, потому как ярко больно солнце светить стало, не как при движении резвом. Как спустилась Ирина на землю промёрзшую, так бросился холоп открывать ворота в Долину Туманов: от того, что покосились столбы деревянные, вклинились углы острые в тропу вытоптанную, от того и появился на ней след глубокий, как ворота открываются. Навалился слуга на ворота дубовые да от себя их толкать стал, от чего задрожали ставни, нехотя по земле прокатываясь, однако ж и не стал он до конца их открывать, до упора только колеи прочерченной, да и того Ирине хватит: опёрлась она на палку свою да пошла в особняк свой семейный. Как скрылась Беневьенто за поворотом скалистым, так потянул на себя холоп ставню тяжёлую, а как закрыл врата, то и выдохнул облегчённо — кончилась мука его. Подошёл он к окошку возка барыни своей.       – Куда путь держать будем, пани? – спросил холоп.       – В замок мой, – ответила Альсина. – Уж скоро ужинать поминальный будет в честь дочери моей. Вели вознице в замок ехать.       Кивнул слуга да вперёд возка побежал, где извозчик сидел, а потом и обратно побежал человек её. Будто б и легче Димитреску стало, когда тронулась с места карета её тяжёлая, скоро уж дома она будет да скроется от глаз людских и солнца ясного в опочивальне личной. Ни о чём ей думать не хотелось: ни об отце духовном, ни о подруге матери своей, совсем забыться хотелось от горести своей. Не опустилась шторка каретная, потому видела пани, как идёт мимо люд крестьянский; может не обратила б внимания на то румынка, ежели б не шли рядом детишки малые... девчушки миленькие: одни в салочки играются, а другие родителям по хозяйству помогают, за детками младшими приглядывая. В дни иные и не замечает Альсина, как плодится чернь крестьянская, а тут сердце, будто в тиски сковало да крутят в нём ножом острым — и у неё б счастье было, ежели б... Да что уж говорить? Не изменить ей было день тот роковой, когда ни дитя, ни мужа у ней не стало: где б не спряталась она, нашёл бы её Стефан да кулаком отходил лихо, а по лестнице не спустилась бы она быстро, потому как живот уж вырос сильно. Может если бы только хоть один слуга на выручку ей поторопился, а не когда уж дело сделано было да из исподнего кровь пошла... Уж 26 лет прошло, а всё никак Димитреску конца хорошего делу тому найти не может, никак нельзя было дитёнка спасти от чудовища пьяного. Да будто нарочно вывели крестьяне детей своих на пути возка барского, чтоб позлить её да душу несчастную мучить. Не думала иначе румынка, потому как знала она о жестокости людской; да и если б день сегодня был простой, то и не обратила б она на то внимания. Ей бы в доме родной оказаться, там может и легче сделается.       Скоро добрался возок до замка готического да довёз Альсину до порога самого, чтоб не идти ей долго до спальни своей. Проходя мимо зала парадного, увидала Димитреску, что закидывает истопник дрова в камин каменный, чтоб теплее стало в комнате громадной, поставили посередине стол длинный, устланный скатертью льняной с мережкой да ставят на стол приборы серебряные... правда один всего, потому как не будет никого иного, кроме пани самой: не с кем делить ей горе её да утрату великую, от того и поплакаться некому. Моргать стала часто румынка, потому как слёзы на глаза наворачиваются: сегодня б именины чадушка её отмечать, а она ужин поминальный устраивает для себя одной. Задышала Альсина, точно жаром опалённая, да шагом скорым в опочивальню свою отправилась. Как скрылась она с глаз прислуги многочисленной, так до той степени устремилась быстро, что шаг её в бег превратился; в её-то возрасте да с болезнью такой поганой.       Ворвалась Димитреску в спальню свою да дверь задержала ненадолго, будто б бежал за ней кто. Давят на грудь дыхание от шага скорого да слёзы душащие. Стянула пани с головы своей капюшон чёрный да приложила к губам ладонь холодную, ногтями в кожу свою впиваясь. День этот — пытка для неё невыносимая, ей же и устроенная: уж отпустила б она душу дочери своей да не бередила рану старую, так сама ж велит стол ставить да яствами его устанавливать, будто б ест она много, еды-то там на ораву целую. Да что ж творится с ней такое? С утра ни грустна, ни весела, в церкви к отцу духовному грубость проявила, с Ириной спокойно общалась, а тут как увидала стол этот, так сразу в груди пожар разгорелся. Стиснула пани зубы задние да расстегнули пальцы её пуговицу верхнюю на платье европейском, что груди легче стало, но тяжести, словно шею рукой мужицкой обхватило, то не убавило. С ума сойти можно от траура такого пожизненного и кончится он только со смертью носителя его — пани Альсины Димитреску. Вынула она из лифа платья своего платочек шёлковый да к носу приложила, словно благовониями успокоительными он пропитан, но нет у неё экстрактов подобных. Не сдержалась Альсина: покатилась у носа слезинка одинокая, как и сама пани, на большее и сил не было, всё выплакала она давно, иногда только волю чувствам своим дать может да разрыдаться горько. Не позволяет гордость бабская душу свою кому излить, ежели только отцу духовному, да и тот от неё отвернулся, грешник старый, но Бог ему судья. В полубреде каком-то дошла Димитреску до кресла своего излюбленного да уселась в него, только б утешиться маленько.       – Не могу я так больше, душа моя... – шмыгнула носом пани, платок к носу поднося. – Сил нет, ни поддержки мне, ни опоры. Был бы у меня хоть один ребёнок живой, так может и легче б мне сделалось. И отпустить тебя не могу, и тяжело мне траур по тебе нести. Не можно так мучиться. Прости ты меня, Илонушка, одурела мамка твоя... сегодня ж ночью выпью зелье мышье и кончится мука моя.       Вздохнуть румынка не успела, как напужал её возглас вороний, что аж выпал из руки платочек белый: в тишине ж она сидела да с душой дочери своей беседу вела, а тут птица бесовская под окном уселась. От того всё, что сидит Альсина в опочивальне со шторами закрытыми, потому погоды не ведает да опасности какой не замечает. Да и о какой опасности за окном подумать можно? Не залезет же к ней разбойник по сосне старой, на то сила да сноровка нужны. Потёрла Димитреску пальцами глаза уставшие да откинулась в кресле излюбленном, только б унять сердцебиение частое да боль материнскую. А может и правда мышьяка испить, чтоб закончилась мука её — одиночество? На то храбрость нужна и отчаяние, потому как мучительна смерть от яда этого да и не отпевают в церкви самоубийц — грех это, как и молитвы за упокой души некрещённой. Позабыла пани о вороне том проклятом, что прервал мысли её да журение несчастное. Однако ж и невдомёк ей было, что крик этот Чоара издал — ворон Миранды, какой приставлен под окнами опочивальни барской сидеть, беседы её слушать да провидице передавать слово в слово. Взмахнула крыльями птица бесовская, что прогнулась под ней ветка колючая, да полетела к хозяйке своей, чтоб доложить о замылась Димитресковых.       Хорошо живётся Миранде от дружбы с пани богатой: лечит она её, а за то награду славную получает. Помнится, делом первым попросила она банку стеклянную для нужд своих, а теперь столько у неё сосудов этих, что порой пустуют они да в пещере место занимают, но всё ж теперь живут каду её чудесные. Бумаг да чернил европейских провидица получает в количестве великом, что писать она может и об опытах своих, и тракта религиозные, однако ж не пускала она их в свет, время не то ещё, нет ей поддержки в деле этом. До того жалко стало Альсине лохмотья Мирандовы, что подарила она ей три платья новых, пусть не золотом расшитых, да всё ж на вид приличных, а то затаскивает учёная платье одно до дыр самых, а потом и зашить его нечем. А какова ж наглость провидицы была, когда увидала она у Димитреску стол да стул старые: уж видно было, что не новые они да занозы от него нацеплять можно, а всё ж на своём учёная настояла да отдала ей пани мебель ненужную, всё равно за стол такой убогий не в жизнь она не сядет; теперь за столом этим пишет Миранда наблюдения научные да трактаты религиозные, всё удобней, чем стопу бумаг собрать да на ней писать али на камне неровном листки рвать. Окромя того были у ней свечи восковые, чтобы зажечь их да глаза не ломать при письме; разжигала она раньше костерки малые, от чего копоть появлялась на сводах пещерных да дышать нечем было. Много чего желала выпросить учёная на благо дела своего да для удобства личного. Однако ж не так часто дурно Альсине делаться стало, чтоб наведываться к ней да награду просить за лечение своё, а всё ж хотелось ей переплёт кожаный для бумаг своих, чтоб книги получались, мебель получше, канделябры золотые, ковры роскошные... не чужда ей тяга человеческая к даровщине да подаркам, баба всё ж обиженная на свет весь, нужно ей теперь утверждение иметь в глазах людских.       Уже едва ль больше года прошло со знакомства её с пани Димитреску, а за время то пополнялась коллекция её опытами новыми. Как погубила она Бернадетт Вульпе, то шум поднялся в деревне многолюдной, горевал отец её Николай — то ли от горести тяжёлый, то ли для вида да жалости, чтоб пожалела его сестрица Ирина да денег дала. Опосля того долго искала себе Миранда жертву новую да готовила каду чудесных: растила она червей этих в банках стеклянных, холила да лелея, мёрзнуть да в жаре париться им не давала, потому росли они на радость создателю своему. Со временем забывать стала учёная о жертвах своих первых, однако ж полгода пугал её вой из расщелины той, куда сбросила она труп серебрянщика несчастного, а потом вмиг прекратился он, словно сгинул источник звука сего, тем и лучше, не нужно ей будет больше от рычания сего мучиться. Как наступили холода глубокие, так решила она, что пора жертву новую искать: мало кто из домов своих выходит, а ежели поймает она кого, то и искать не станут, решат, что сгинул в лесу да и не найдут боле.       Как-то раз шла Миранда по лесу, чтоб в деревню к Димитрску наведаться, как услыхала брань мужицкую, скрип колёс деревянных, ржание конское да свист хлыста кожаного. Пошла учёная на звуки эти да увидала, что вышла телега из колеи снежной да на бок завалилась, дрова разбросав свежие; завалилась вместе с ней и лошадь гнедая, ржёт жалобно да подняться не может, потому как тяжела ноша её, так ещё и лупит её возница жестокий... аж капли красные на снегу белом появились. Не жаль ей коня было, а вот возница ей кстати был: кажись не из деревни он, может одинок даже, от чего и не нужен он никому здесь — то что надо для опытов её. Засмеялась она ласково да за деревьями прятаться стала, голоском своим мужика заманивая; как услыхал он смех бабский, так подумал, что одурел в лесу тихом без ласки женской, а как пригляделся, то увидал, что выглядывает из-за дерева девица красная, звать к себе стал, а та смеялась только да рукой манила. Бросил всё мужик одуревший да чрез сугробы глубокие за ней пошёл. Так вела его Миранда, что и не заметил мужик, как в пещере оказался; отогрелся он маленько свечами восковыми да увидала на стеназ каменных письмена размытые, однако ж прочесть их не мог, потому как грамоты не разумеет, да всё ж интересны ему были буквы эти... что и сгубило его: вскрыла ему учёная глотку, что кровь хлынула да остыло скоро тело мужицкое, опосля чего дар ему был — каду чудесный, через горло вскрытое пущенный. До утра следующего ждала провидица, однако ж не менялся вовсе мужик этого, жаль ей стало каду потрачено, от того сняла она с него вещи тёплые да кое-как дотащила до расщелины той, где сгнить уж должен труп серебряника, и сбросила, как свинью забитую. Сделала себе женщина из вещей его кровать удобную: постелила на пол кожух овчинный, подушку сделала из кушмы барашковой да накрывалась шубой норковой, какую пани Альсина ей подарила в холода первые, от того тепло ей было и почти не холодно даже. Шесть дней спокоен был сон её, а по прошедствию дней тех вновь, как у уха её, слышен был рёв звериный, снова ей без покоя да сна оставаться. Как бы не было там, а всё ж провела она опыт свой, потому стал он N°178. Образом подобным появились у неё ещё два человека подопытных — N°179 и N°180: тоже были это мужики бестолковые, один лесоруб, другой охотник вроде; также заманила она их в сети свои женские да горло перерезала, каду отдавая. Не имела в делом этом Миранда терпения никакого, потому вырезала им на руке номера собственные да в расщелину бросила, однако ж дурно ей стало, когда подошла она к расколу тому пещерному да в миг один, в прыжке словно, близко совсем увидала она клыки волчьи, однако ж нос человеческий был да волосы редкие. Неужто выжил возница тот да клыками острыми рот его покрылся? Ох, больно интересно то учёной стало, потому записывать увиденное стала, однако ж немного вышло, потому как не видела толком морды чудовища этого, только клыки волчьи, нос да волосы человеческие описать смогла. Мало это, однако ж хоть какие успехи в деле её нелёгком имеются: выжил извозчик безымянный, стало быть и новые трупы выжить смогут, подождать только надобно. Дней шесть ждала провидица, а потом пуще прежнего мучиться стала — стая волчья над ухом её рычать да выть стала, а хуже того, что грызня у них началась да драки звериные. Не вылезти чудищам этим из расщелины глубокой, помрут от голода да и дело с концом, но теперь уж поняла баба, что нельзя их сбрасывать туда, ждать в пещере своей нужно, чтоб увидеть результат цельный, а не только морду клыкастую.       Ныне ж была Миранда в пещере своей холодной, едва ли костром нагретой; закутана она в шубу норковую, однако ж не холодно ей дико, едва лишь кожу морозит, всё ж не на солнце живёт она, а в земле каменной. Не находила себе дела учёная отважная: описаны опыты её, для трактатов священных мыслей нет особых, а червей она уж изрядно накопала, что теперь каду этими банки все забиты; ей бы наблюдения свои пополнять, а она всё ждёт чего-то... да оно и ясное дело, чего: многолюдно на дворе деревенском, все на виду друг у друга бывают, заметно станет, ежели пропадать народ станет, искать станут, а там и её найдут, всё ж люд тут дикий — ежели в Алба-Юлии избили её хорошенько, то тут и умертвят вилами точёными, ни у кого рука не дрогнет. Присела на стул провидица да смотреть стала на Бога Чёрного: за время сие стал он чуть больше половины тела её, однако ж тяжело ему лежать было, потому вылезли из него нити тянучие, на смолу похожие, да прицепился он ими к сводам каменным. Скучно было Миранде без дела да общения, аж деваться некуда, хоть в деревню иди да шумом деревенским питайся. Недолго сердце её спокойно билось: как разнёсся на пещеру всю крик вороний, так чуть не упала женщина со стула своего, неожиданно то было, всё ж привыкла она к тишине наступившей да расслабилась маленько, а тут шум такой. Влетел ворон чёрный в тупик пещерный да присел на выступ излюбленный.       – По делу ты али снова погреться задумал? – устало спросила учёная, на что карканьем ей ответили. – Димитреску мышьяк собралась пить? Да кишка у ней тонка, не лишит она себя жизни! – и снова ей возражение воронье. – День траурный? Ах, да, дочки ж много лет назад не стало. Ну что ж ты думаешь, что и правда она отравиться собралась? – на что утвердительное карканье получила. – Нет-нет-нет-нет-нет, мне того не надобно! Долго я буду доверие пана иного заслуживать... к тому ж нет тут никого влиятельней да богаче пани Димитреску.       Запереживала провидица за жизнь свою да подарки богатые: где ж ещё найти ей вдову бездетную, да чтоб при деньгах была великих? Вроде б сдружилась она уж с Альсиной, а тут вести такие. А ежели и прав Чоара? А ежели и правда отравится мать безутешная? Того и допустить нельзя, чтоб источник доходный сам собой убрался. Нет, дурость то великая, а то присечь надобно. Вскочила Миранда со стула своего, поправила воротник шубы норковой да расчесала волосы светлые пальцами тонкими. Бегал взгляд её напуганный по пещере мрачной в поисках спасения какого, будто б сама она мышьяком собралась травиться... да увидала, что глаза её сверкнули недобро, а в душе покой воцарился — найдено спасение ей от жизни безбедной да боязни за жизнь Димитрескову. Ухмыльнулась учёная, грудью полной вздохнув.       – Ну-ка пойдём, Чоара, к благодетельнице нашей, – самоуверенно сказала Миранда. – Не должно ей день сей в одиночестве проводить...       Не понял ворон чёрный замыслов бабских, а всё ж слушаться должен, потому сел он на плечо хозяйки своей, лапами тонкими в мех норковый зарываясь да звук издал довольный. Спрятала она в пояс кинжал верный, а то вдруг защита понадобится, выпрямилась, ухмыляясь горделиво, да из пещеры вон пошла в сторону замка готического. Ведь и правда не должно вдове бездетной в день такой с одиночеством наедине оставаться, вот и разбавит провидица траур её появлением своим... да предложением дельным, какое в голове бабской вертелось, идеями новыми обрастая, как Бог Чёрный щупальцами своими.       Потемнело за окном деревянным, что в доме любом, особо ежели шторы закрыть, то темно становится даже в комнатах просторных. Собрались на небе тучи тяжёлые, от чего пуще обычного темно стало; недобро ветер во дворе гуляет, листья опавшие кружа в танце причудливом, а деревья того гляди от поклонов к земле самой напополам разломаются, а потому быть беде великой: ежели одного прибьёт, то и хорошо даже, а ежели на дом упадёт, то убытка не счесть. Не видать на небе ни солнца, ни луны, ни звёзд, всё небо тучами тёмно-серыми затянуто, что ветром лихо гонимы, не успеваешь взглядом поток сей провожать. Час уж поздний, все по домам своим расходятся, двери да ставни деревянные закрывая, чтоб ни ветер гулкий, ни зверь дикий, ни разбойник лихой не пробрались.       Кто с семьёй трапезу вечернюю принимает, а кто с одиночеством своим мучается. Ясное дело, что в деревне один лишь человек может стол себе праздничный накрыть, чтоб поминки справить, вина нахлестаться, на кладбище сходить да спать увалиться, только б не помнить дня этого да повода сегодняшнего. Да, пани Альсина Димитреску: сидит она в зале парадном за столом длинным, яствами праздничными уставленном, однако ж прибор столовый один всего — на барыню саму. Когда-то брат к ней ходил единокровный, чтоб помянуть дитя нерождённое, а потом позабылось то как-то, одной Альсине легче стало день этот переживать, потому не зовёт она Карла боле. Теперь же сидит Димитреску за столом одиноким да по сторонам оглядывается, будто б вмиг появится кто рядом с ней, но не было никого. Да и о чём думала она, когда блюд столько готовить велела? Ведь стоят тут гювеч овощной, дроб куриный, мититеи жареные, сармале из листьев виноградных, мусака баклажанная... да всего тут и не перечесть даже. Ну и куда ж ей столько? Сама ж знает, что вина выпьет, закусит маленько, к дочери сходит да спать уляжется. Словно видимость создаёт, что не одна она тут да не совсем ещё с ума сошла... однако ж всё это обратное показывает. А сама барыня ни жива, ни мертва сидит: побледнел лик ясный, губы сомкнуты да очи прикрыты маленько, а взгляд пустой, вместо глаз будто стёкла стоят неподвижные, не моргнёт даже, хоть бы яблоками глазными пошевелила. В никуда смотрит Альсина: то бывает в одну точку уставится, того гляди глаза на носу сойдутся, а тут в стол смотрит, не дышит даже, небось думает о тяжести бремени своего да жизни несчастной. Поднялся взгляд её уставший на кувшин глиняный, в каком вино её содержится: уж не знала Димитреску, какое пойло там налито, но ей бы сейчас хоть какое, чтоб храбрость на зелье мышье заиметь... только б вот успеть с могилкой дочери своей попрощаться в теле человеческом, покуда душой лишь она не стала. И тут над ухом, словно муха али комар назойливый, голос женский зудеть стал.       – Пани, – осторожно шептала Катерина.       – Чего тебе, Катерина? – спросила Альсина, на спинку стула откинувшись.       – Ничего боле не желаете? – учтиво осведомилась Катя.       – Я и того не съем, что на столе стоит, – устало ответила Димитреску. – Поди-ка прочь, не до тебя мне...       – Как прикажете, – сказала камеристка.       – Пани! – послышался крик девицы молодой. – Пани! – вбежала в зал парадный служанка то ли перепуганная, то ли взволнованная.       – Не горлопань... – недовольно попросила пани. – Что случилось?       – Пани, гость к вам! – ответила служанка.       – Никого я сегодня принимать не желаю, – махнула рукой барыня.       – И меня даже? – послышался в дверях голос знакомый.       Обернулась Альсина и служанки её да увидала, что стоит в дверях знакомая барская — Миранда: одета она в платье новое, какое давече ей подарено было, да шуба норковая, та самая, что с плеча ей барского досталась. Едва ль лицо её видно под капюшоном глубоким, не любит она, чтоб лик её видели да в глаза смотрели. Какова ж вседозволенность у ней быть должна, чтоб без дозволения барского войти в зал парадный можно было? А ежели б и не велели ей, то всё равно б вошла? Замереть бы ей на месте да разрешения ждать, так нет же: прошла учёная в зал самый да дверь за собой закрыла, чтоб скозняка не было. Уж готовила была Катерина пани свою успокаивать, а служанка молодая ретировалась скромно, чтоб под руку горячую не попасться. Смотрели друг на друга Димитреску да гостья незванная, ни одна взгляд не отведёт, однако ж ежели у провидицы уверенный взгляд был, то у пани уставший больно, словно ночь она не спала. Вздохнула румынка: некуда ей теперь деваться, раз гостья явилась, не привыкла она посетителей выгонять... к тому ж может быть и легче ей станет, ежели окажется рядом человек знакомый.       – Раз уж пришли, то проходите, – сказала Альсина. – Катерина, принеси ещё один прибор.       – Слушаюсь, пани, – кивнула камеристка да на кухню ушла.       – Присаживайтесь, – сказала Димитреску. – Что привело вас в столь час поздний?       – По делу я к вам пришла, а смотрю пир у вас, – ответила Миранда да на стул присела.       – Да разве ж пир это? – устало усмехнулась пани.       – Больно блюд на столе много, – заметила учёная. – Одной вам с этим не управиться.       – Ежели желаете, то можете трапезу эту со мной разделить, – безразлично сказала румынка. – Что за дело у вас?       – Да нет уж... – посмотрела на неё провидицв взглядом пристальным. – Не то что-то с вами.       – С чего мысль такая? – спросила Альсина.       – По обычаю взгляд да голос у вас строгость имеют, редко вы к себе чужаков приближаете да за стол сажаете, а тут будто б случилось чего, – рассудила гостья.       – Не чужая вы мне, друг мой, – едва улыбнулась Димитреску. – День худой выдался, не ваша в том вина.       – Могу спросить я, что за беда с вами приключилась? – будто с заботой спросила Миранда.       – Сами вы всё знаете... – расплывчато ответила пани. – Не зря у вас дар провидческий.       – Не зря, однако ж... – запнулась учёная да ладонь свою на руку барскую положила. – Печаль ваша по ребёнку нерождённом... в нём кровь ваша... Илона...       – Илона... – повторила за ней румынка. – Она, ангел мой.       – Так вот о чём печаль ваша, – поняла провидица. – 26 лет крест вы свой несёте — вдова бездетная.       – Хорошо, когда самой того говорить не надобно, – сказала барыня. – Как то сказать хочу, так сердце в тиски сжимает, в груди воздуха не хватает да слёзы на глазах наворачиваются.       – Облегчить должно душу вашу, – сказала гостья.       – 26 лет уж пытаюсь, не могу... – сказала Альсина.       – Может присутствие моё вам страдания облегчит? – спросила Миранда.       – Облегчит, – спокойно ответила Димитреску. – Мне б сейчас хоть кого рядом иметь, только бы не одной... я с ума схожу от горя своего.       – Для того испить надобно, – сказала учёная.       Встала учёная с места своего да стол со стороны другой обошла, чтоб кувшин взять глиняный, в какой вино налито. Обычно вино облегчение приносит, а на утро боль головную, но сейчас пани расслабиться должно, пока совсем худо ей не сделалось. Как раз и Катерина пришла с посудой серебряной: блюдо круглое, приборы столовые да кубок золотой, не должно ж руками есть да скатерть пачкать. Поклонилась Катя барыне своей да ушла, устала она за сегодня, на минутку б хоть задремать, пока не нужна она. Выполняя работу служаночью, налила провидица в кубок барский вина красного, от какого пахнет персиками белыми да мёдом пчелиным, от сладости такой голова кругом идёт, а ведь ещё испить то надобно. Налила гостья хозяйке здешней вина по края самые, а себе половину лишь только, однако ж вливала долго да струйкой тонкой, будто б показать хотела, что и сама она выпить много собирается. Отставила Миранда кувшин глиняный да за стол села, взяв в руку кубу драгоценный.       – За упокой души дочери вашей, – предложила учёная.       – Выпьем, – кивнула пани.       Не успела поднеси учёная к губам кубок свой, а Альсина уж осушать его стала глотками большими, будто воду пьёт после жары неимоверной. За секунды считанные напитка в кубке не стало, что Миранда только рот раскрыла — вроде б баба перед ней сидит, а вино как мужик хлещет. Выдохнула Димитреску да обрёгла губы тканью белой, не скатертью же вытираться ей, как мужи дикие; она оно и знатные паны утираться так любят. Сглотнула учёная да тоже к кубку приложилась: немного отпила она, три глотка только, не умеет она так вино пить, чтоб за раз кубок опустел. Приподнялась провидица с места своего да ещё вина собеседнице своей подлила до краёв самых. Чтоб совсем дурно не сделалось, то надкусила пани яблоко, что ближе к ней лежало, да в сторону отложила, что за столом и неприятно совсем было.       – Лихо вы вина испили! – восхитилась Миранда.       – За 26 лет научилась тому, – сказала Альсина.       – Сможете ль вы себя в узде держать, чтоб потом стыдно не стало? – спросила учёная.       – Я-то? – вином разгорячённая храбрилась Димитреску. – Да раньше меня вы за столом задрыхнете!       – Это ещё поглядеть надо, – ухмыльнулась провидица да кубок подняла. – Выпьем за траур ваш.       – Дурная здравица какая! – фыркнула пани. – Лучше выпьем, чтоб день этот закончился поскорее.       – Воля ваша, пани, – кивнула гостья.       За кубком вторым третий пошёл, четвёртый, пятый, а там и шестой недалеко. То и дело подливала Миранда Альсине вина красного, а сама едва ли кубок один осилила, однако ж не ощущала она в себе хмеля сильного, даже в голосе слабости не было, словно воды простой она испила. Скоро уж осушила Димитреску кувшин глиняный да велела слугам своим новый нести, но с вином другим, чтоб испробовала его гостья нежданная, однако ж нужная такая. Позабыла пани о яблоке своём да и не поможет оно уж от попойки такой: лихо пила она вино собственное да распаляться стала; слышала она голос свой неровный, в глазах туманец лёгкий да уж худо соображать она стала, однако ж сидит напротив неё учёная да виду не кажет, что тоже выпила изрядно... думалось так ей. Не должно виноделу да хозяйке замка этого раньше гостьи своей пьянеть, да вот поздновато уж было. Скоро зравицы нелепые пошли да смех закатистый, позабыла вдова бездетная о трауре своём многолетнем да желании зельем мышьим отравиться; уж не ясно, доброе дело сотворила провидица али нет, пани богатую спаивая. Уж и Катерина, вино поднося, увидала, что хмельна Альсина, спать ей пора, покуда хуже не сделалось: осторожно под руку она пани свою увести хочет, а та гневаться начала, того гляди кубком бросит в камеристку свою. Сама ж говорила Димитреску, что пьянку не выносит, а теперича не лучше мужа своего покойного, когда тот в дрызг упивался да непристойности вытворял. Миранда ж молчит, слова упрёка ей не скажет, словно сама попойку уже одобряет; прислонила она к губам кубок золотой да взглядом вцепилась в пани хмельную, словно выжидает чего. Сбилась учёная со счёту, сколько кубков испито было барыней богатой, пусть пьёт себе на здоровье, раз душа просит. Испив вина количество бесчисленное, попросила Альсина маслин греческих ей принести, ещё с молодости замужней она их любит, однако ж обычно в день этот не терпит она и вида плодов этих, потому как ела при беременности своей, ужасные воспоминания то навевает. Не думала Димитреску, что пора уж либо спать увалиться, либо на могилу идти к дочери своей, чтоб прощения просить за желание самоубийственное.       – Ну что, полегчало вам, пани? – спросила Миранда, бокао у губ самых держа.       – Угу... – ответила Альсина, ногтями маслины перекладывая, чтоб побольше найти. – Так и не сказали вы...       – Что? – перебила её учёная.       – Что за дело у вас ко мне? – закончила Димитреску.       – Ах, дело... – отставила кубок провидица. – Давно уж вижу я пани, что съедает вас тоска по дочери вашей, 26 лет боль эта не отпускает душу вашу... потому помощь я свою вам хочу предложить.       – Это ж в чём? – безрассудно спросила пани, с трудом языком ворочая.       – Помните, говорила я вам, что вера у меня своя в Бога Чёрного? – спросила гостья.       – М-м... – слабо покачала головой барыня, что хуже только сделалось — кругом всё пошло да боль пронзила страшная.       – Так вот... – продолжила Миранда. – Всё он может: и раны исцелять, и покой дарить душевный...       – К чему разговор сей? – перебила её Альсина.       – Думается мне, что и вам он помочь может, – юлила учёная.       – Чем же? – спросила Димитреску.       – К жизни вернуть дочь вашу, – ответила провидица.       Как ножом по сердцу слова эти были: уж позабыла она от вина выпитого, что день у неё сегодня траурный, а тут вновь напоминание пришло. Едва ль в голове ясно стало от слов сих, да всё ж подумалось ей, что ослышалась она... однако ж закивала Миранда в подтверждение слов своих, нет на лице ухмылки насмешливой, только взгляд пытливой, видать и правда не шутит она; может и не знает учёная, выйдет ли толк, а всё ж уверена она в словах своих. А как же ж можно так, чтоб труп сгнивший из земли достать да к жизни вернуть? Никогда Альсина дурости такой не слыхала, даже в книгах не видела, к тому ж грехом будет глумление над телом мёртвым, не по-христиански. Ухмыльнулась Димитреску от мыслей своих разгорячённых: а давно ль соблюдала она законы христианские? Ежели милостыню она нуждающимся даёт, то не значит то вовсе, что вере она предана. Самой уж ей религия эта поперёк горла встала: деньги она шлёт в монастыри дальние, церковь отстроила деревенскую, отца святого сюда привезла, да всё она Богу неугодна, никак не даст он ей счастья простого, бабского, чтоб дети были... откуда б им взяться только, ежели давно уж пани с мужчиной не возлежала да утехам плотскии не предавалась? Обещал ей духовник личный, что анафеме её предаст да от церкви отлучит за вероотступничество греховное, что для человека верующего — наказание страшное. А есть ли что терять ей? Ни семьи у ней, ни жизни счастливой, ежели и того она лишится, то богатств несметных да замка родового ей не надобно. Схватила Альсина кубок свой, в каком едва ль было вино красное, взболтала она остатки эти да залпом осушила, даже маслиной не заела.       – Я согласна! – выпалила Димитреску. – Что делать надобно?       – Говорила ж я вам, что ничего особого, только дар его принять надобно, – ответила учёная да улыбнулась масляно. – Только вот... православная вы, не должно вам от Бога своего отступать.       – Давно нет у меня поддержки его да защиты! – разгорячённо ответила пани.       – От веры отступить готовы? – от волнения провидица чуть скатерть в руках сжала.       – Да ради ребёнка своего себя не пожалею! – уверенно ответила барыня.       – Отрекаетесь вы от Бога своего, Иисуса Христа, ради Бога Чёрного? – нетерпеливо спросила гостья.       – Отрекаюсь! – отчаянно ответила Альсина.       Ох, что ж творит Димитреску? Обещала ж она отцу своему умирающему, что будет она с братом веру хранить православную, а сама от пьянства да безрассудства от Бога своего отреклась. Чтоб совсем уж уверенность в словах своих показать, сняла пани с шеи крест нательный да на стол брезгливо бросила, словно вещь ненужная... да и верно она такой была. Ухмыльнулась Миранда довольно, глядя на крест православный да барыню пьяную, кажись готова она к повиновению да усмирению гордыни своей.       – Не станем медлить, – сказала учёная. – Сейчас же пойдём!       – Ка-а-атя-я-я! – громко протянула Альсина.       – Бегу, пани! – доносился из столовой голос Катерины, что в секунды считанные в зале парадном оказалось. – Слушаю, пани.       – Шубейку мою подай, – деловито приказала Димитреску. – Норковую.       – Слушаюсь! – сказала Катя да за шубой убежала.       – Далеко ль пойдём? – спросила пани у гостьи своей.       – На кладбище местное, куда ж ещё, – ответила провидица, шубу свою поправляя.       – Значит близок путь наш, – сказала барыня. – Ходом своим доберёмся.       – Доберёмся, пани, – согласилась гостья.       – Пани, вот, шуба ваша норковая! – вернулась камеристка с мухами богатыми.       – Помоги-ка надеть, – попросила Альсина.       Уж еле на ногах стоит Димитреску, а всё собирается она куда-то по зову первому; не глупая баба-то да грамотная, а сама не лучше старух доверчивых. Всё поправляет Миранда шубу свою, чтоб столбом не стоять в ожидании пани. Оперевшись руками на стол крепкий, поднялась барыня со стула своего да замерла на мгновение, чтоб привыкнуть, что ножками ходить надобно, всё ж на кладбище ей сейчас иди в час поздний да ещё обратно воротиться надобно. Стоит Катерина терпеливо, слова не молвит, что тяжело держать ей шубу норковую, всё ж слуга она. Отошла Альсина от места своего, шатаясь маленько, но не падая, а то совсем она дойти не сможет, всё хвалится пред кем-то, что пить может да перепить кого-то. Крутилась у неё Катя, чтоб не злилась Димитреску, что шубу надеть не может, потому меха норковые мучила, под руки барские подставляя; как попала пани рукой в рукав первый, так и во второй угодила. Не нужна ей ни шапка с пером фазановым, ни сапоги сафьяновые, жарко ей было от вина испитого да и торопится она к дочери своей нанеглядной, верит же, что вернуть можно дитятко её. Вздохнула пани грудью полной да к двери пошла, пошатываясь на ногах слабых, прилечь бы ей, а она... Эх, куда ж тащит её гостья эта нежданная? Улыбнулась Миранда да за пани пошла, чтоб не потерять из виду бабу хмельную. Догнала её Катерина да в руку вцепилась, словно благодетеля великого увидала.       – Христом Богом прошу, уберегите вы пани нашу от греха! – умоляла Катя.       – Спасение я ей дам, дура, – самодовольно сказала учёная, руку отдёрнув.       Будто с чернью продивица говорила, себе неравной, видать возомнила она себя великим кем-то как султан али король, чтоб вровень быть с пани Альсиной. Догнала гостья хозяйку здешнюю да дверь ей тяжёлую открыть помогла, а то небось и силы уж нет в теле пьяном. Так во двор они вышли да не смели стражи слова поперёк сказать, вмиг герсу железную подняли. Опустели дворы деревенские, не звонит колокол церковный, свет потух в избушках деревянных да не слышно даже лая собачьего, словно никто и не живёт тут вовсе. Темно было от слякоти осенней, хоть бы где свечка, от ветра дрожащая, путь освещала; собрались на небе тучи тяжёлые, что луны не видно вовсе да стали касаться мехов дорогих капли дождевые, однако ж малы они больно были, почти не ощутимы даже. Знала Димитреску, что недалеко находится кладбище деревенское от замка её готического, а всё ж идут они, идут, да всё никак не дойдут: одинаковы были избы деревенские, всё ж мало кто получше себе отстроить может, к тому ж пред глазами хмельными не одна изба была, а две и три даже, что не ясно было, как за сроки малые успела деревня старая домами прирасти? Не успевала пани думать об том: впереди шла Миранда проклятая, сама не хмельна вовсе, а барыня до того напилась, что ноги еле волочёт да жарко от немного, того гляди бросит в грязь меха богатые. Прикрывает глаза барыня, а как откроет, то пуще прежнего ничего понять не может: уж вот бы до кладбища дойти — делать нечего, а идут они всё дорогами непонятными... да скоро к окраине деревенской вышли: так и шла впереди учёная, не обернётся даже, уверенная словно, что не отстанет от неё Альсина, даже ежели хмеля в ней немало. Скоро ступила Димитреску на тропу лесную, какую дальше носа собственного едва ль видно: темно тут да веток много, рядом будто ворон кричит да хрустят под ногами сучья сухие. Никогда не была тут пани ходом своим, всё на возказ да санях богатых, а теперича прогулка у ней будет по окрестностям деревенским. Вдохнула барыня аромат лесной да закашлялась даже: не пахнет тут хвоей сосновой, только ежели землёй сырой да навозом немного, видать где возница коню своему удовольствие справил. И ведь слова Альсина не скажет, что уже не то что мимо кладбища они прошли, а из деревни старой вышли. Загляделась Димитреску очами туманными на красоту здешнюю, запахи сильно не вдыхая, чтоб не задохнуться вовсе. Даже ежели отстала пани от провидицы загадочной, то не давала она потерять себя: где звуком напомнит, а где силуэтом своим тёмными, пусть и не сильно то видно. Хлещут ветки по лицу Аленькиному, а она то и не замечает даже, всё Миранду догнать пытается, а ноги уж еле прутся по тропе неровной, а тут уж скоро сошли они с неё да пошли чрез лес дремучий, где ненароком и на зверя дикого наткнуться можно.       Как не старалась Димитреску, а всё ж не догнала она учёную знакомую, всё за ней шла, не запомнила она пути своего, в голове пустота полная, ног она уж не чувствует да кажись в сон клонить стало, а всё идут они да идут, наверное уж час второй пошёл. Добралась пани до лужайки большой: похула трава от осени поздней, деревья другом ровным сидят, словно вырубили их да пни выкорчевали, ничего тут нет, кроме равнины скалистой, где расщелина была небольшая да вход в пещеру тёмную... туда и пошла провидица. Уж терпения не осталось у Альсины: да что ж творится-то? Давно они уж кладбище прошли, из деревни вышли, теперь привела её Миранда на лужайку жалкую. Нет, либо на кладбище они пойдут, либо в замок вовсе. Хотела сделать пани шаг лихой, да вот не вышло: ноги размякли, как яблоки гнилые, нет в них твёрдости трезвой, однако ж идти ещё можно. Поковыляла за гостьей своей барыня в пещеру ту, чуть лоб себе не стесала, когда войти туда пыталась, потому как пред глазами не один вход был, а два, даже третий вырисовывался. Как вошла Альсина в пещеру это, то совсем очам её худо стало: темно тут, не видно ничего, а пред глазами ходов количество немеренное. Вытянула Димитреску руку, стен каменных коснувшись, чтоб хоть повороты да развилки здешние ощущать.       – Миранда, – еле слышно произнесла пани, потому как от крика да эта возможного голова пуще прежнего разболится. – Куда ж завели вы меня? На кладбище обещались, а сами из деревни меня вывели да ещё и в лес дремучий завели. Либо ж вы меня обратно в деревню ведите, либо в зам... ой... камешек попался...       Не договорила барыня речь свою грозную, потому как испортил всё камешек малый, что под ноги ей попался; да и не было страшного ничего в речи её: всякий пьяные обороты такие выдаёт, однако ж голос дрожит да смешно угрозы сии слышать, сама б уж Альсина себя постыдилась. Всё грозилась Димитреску, что в деревню воротиться требует, а сама вниз спускается, не видит ничего пред очами своими да Миранда из виду пропала, то ли вперёд ушла, то ли пани сама не туда свернула; а куда не туда? Ход тут один, даже со взглядом от вина слабым понимала она, что одна тут дорога только, но вот куда выведет она — одному Богу известно, а какому — пусть сама барыня и решает. Наконец в темноте этой коснулся глаз её свет тёплый, но не белый, как в конце пути жизненного по словам свекрови её Бьянки (так она ей в детстве сказывала), а жёлто-оранжевый, как от костра свежего; стен он касается, рельефы их очерчивая, зато хоть видно всё. И вот вышла Альсина в тупик пещерный да глазам своим не поверила, потому как не пустота тут, а место обжитое: по сводам каменным размазан уголь древесный, лежит в углу сума старая, посередине стоит стол деревянный... тот самый, что Миранде она отдала... да и стул тот же; стоят на выступах каменных свечи восковые, горят ещё, значит живёт тут кто; видела она стопки бумаг исписанных, чернильницу с пером гусиным, разложена шуба мужицкая да шапка такая же, видать мужик тут живёт... а зачем тогда привела её сюда учёная? Да какой уж тут быт, ежели иное интересно: стоят друг на друге банки стеклянные, а в них лежит странное что-то, однако ж далеко не отвары травяные да соленья на зиму, нечто это похоже на ребёночка малого, а на стороне внешней написано «Cadou». Но что боле того интересно было, висит у стены свободной существество доселе ей невиданное: похоже оно на то, что в банках лежит, но поболе сильно; растут из него щупальца уродливые, что приросли пятном чернильным, на то похоже было. Интересно было Димитреску чудище невиданное, однако ж не решалась она его рукой коснуться, авось потревожит она покой его да убита за то будет.       – Миранда, – произнесла пани.       Оглягнуться барыня не успела, как ощутила удар тяжёлый по затылку самому, потемнело пред глазами, не двоилось даже, ноги силу последнюю потеряли, воздух из лёгких вышел да язык онемел. В мгновение одно рухнула Альсина на пол каменный да щёку до крови стесала лихо. Не трудно догадаться было — Миранда за спиной её стояла: пряталась она всё время это в проходе пещерном, на то выемка хорошая была да темнота идеальная; дождалась она, когда пани спиной ко входу стоять будет, подошла к ней с клинком верным да ударила по затылку тыльником тупым, чтоб не зарезать благодетельницу свою. Отложила учёная кинжал свой да к Димитреску склонилась: дышит она тяжело, сердце в груди бьётся, глаза закатились, что белки только видно, кровь на щеке пузырями мелкими собираться стала, видать не так уж и страшно кожу она себе содрала. Не стала провидица украшения дорогие да ткани снимать с жертвы своей, потому как не гибели её хотела, а послушания только: год почти терпела она унижения барские — то насмехаются над ней, то шубу в ноги кидают, то ещё издевательство какое найдут. Нет уж, довольно насмешки эти терпеть! Будет всем вам худо теперь, а кому — не ясно. Вот и ясен стал замысел Мирандов: споила она Альсину, воспользовалась слабостью её материнской да в пещеру свою завела, теперича сознания лишила, но того ж с жизнью её не хотела она делать, думалось ей, что к телу живому лучше каду чудесный приспособится. Нужно теперь на стол уложить Димитреску да опыты свои ставить, покуда сознание к ней не вернулось да борьбу она не начала за свободу свою. Да вот вспомнила Миранда дело важное — жертву свою пометить: взяла она нож со стола своего, подняла руку барскую, запястье удобно располагая, а затем стала номер на ней порядковый верезать, не жалея ножи нежной да крови голубой. Неровно число выходило да криво, а то и не важно особо, пусть хоть как будет, только б успеть всё. Отложила скоро учёная кинжал свой да бросила на земь каменную руку слабую, на какой теперь номер был, как на скотине убойной — 181.