Глава XIX. Эксперимент N°181
30 января 2023 г. в 15:43
День тот же. Крепко тюкнула Миранда Альсину пьяную, что рухнула она без чувств всяких, только дышит тяжко: то ли корсет тугой на грудь давит, то ли последствия удара сильного. А как пометила учёная жертву свою, так и вовсе барыня кряхтеть стала от раны резаной. И не думала провидица, что хватиться могут пани богатую, искать будут да найти могут и тогда уж Алба-Юлия ей цветочками покажется, всё ж дикий народец в деревне живёт, чай и на вилы поднимет. Но не было у бабы выбора другого: до того довела её Димитреску издёвками своими, что терпеть уж нельзя было, злость кипела; к тому ж ежели б и правда наложила она на себя руки, то не было бы у неё боле покровителя да друга богатого, а знакомств таких грех лишаться. И ведь не думала Миранда, что исход любой свершиться может от замысла её жестокого: а ежели помрёт Альсина? А ежели не помрёт, а волком станет, как те, что прежде у неё выходили? Некогда было мысли такие иметь, скоро всё делать надо, покуда не очнулась жертва её новая да на помощь звать не стала... хотя кто её в лесу услышит? Сняла провидица со стола труды свои научный, чтоб места больше стало да вздохнула тяжко: надобно барыню бесчувственную на стол уложить, чтоб удобней было дар Бога Чёрного ей в красе всей показать, а на вид уж вовсе не легка пани, баба-то она дородная, потому тяжелой оказаться может. Поглядела на неё Миранда, потёрла ручонки ловкие, вздохнула для силы своей да к Альсине приспустилась: не жалела её хозяйка пещеры этой, не могла понять, как 26 лет цельных по ребёнку мёртвому убиваться можно? Мало ль детей мёртвых рождает да не у неё одной? Особы царственные и те выкидышами страдают, а всё ж рожают да потомство приносят для династий своих. А эта что ж? Муж ныне покорный словом её задел да ударил маленько, так она в слёзы да гнев великий впала, что зарубила его даже, а потом и дочь мёртвую в замке держала. Не понимает провидица, что бабы разные бывают, у всякой свой разум да беды горестные, а Димитреску уж десятилетие третье мужа себе достойного не найдёт... да и не искала сильно, потому как не надобен был, лишь бы дитятко заиметь, словно сам по себе он появляется, а не от утех плотских. Подсунула Миранда руки холодные под колени да спину Альсины, чтоб поднять её и на стол уложить, напряглась лихо, да не вышло ничего: тяжело оказалась пани бесчувственная, тут мужик покрепче нужен, чтоб силу имел да хотя б от земли каменной тело бабское оторвать сумел. Не выходит ничего, стало быть пусть лежит Димитреску, и так учёная справиться сумеет. Поднесла она свечу горящую, банку стеклянную с каду уродливым, подобрала кинжал свой верный да... задумалась туго: куда ж ей дар Бога Чёрного пустить? Ни рука, ни нога толку не дадут, а в груди и прежде проку не было, Михай тому примером был, волком диким обратившись. А ежели и пани зверем уродливым станет? Это ж и дружбы их не станет да положения её выгодного, мало где она ещё благодетельницу такую сыщет. Но уж была не была, чего ж поделаешь, ежели заманила уже Миранда Альсину да опыты собралась ставить? Тут только два исхода быть может: либо раб у неё личный будет, либо снова положение бедственное, кабы бежать не пришлось от гнева людского. Собрала себя в руки учёная, взяла кинжал руками обеими, воздуха в грудь набрала поболе, занесла орудие убийственное за затылок свой да с воплем натужным вонзила лезвие холодное в голову Аленькину, замерев на мгновение короткое. Вынула провидица кинжал верный да улыбнулась довольно: пробило лезвие кость лобную, однако ж мало того будет, поковырять придётся, чтобы каду чудесный влезть смог. Розоветь стала кожа раненая да наполнялась она кровью алой, как бы хуже не сделалось: всё ж умереть может Димитреску не от каду уродливого, а от раны колотой. Чтоб наверняка уж протиснулось творение Бога Чёрного, ковыряла она поболе рану лобную с садизмом, какой за исключением редким бабе присущ быть может… хотя и вновь бабы разные бывают, сама ж пани мужа своего не пощадила да зарезала саблей господарской. Уж до чего ужасен стал лоб барский: дыра там была размером с кулак бабский, кажись уж мозг стал виден, да лик побледневший в каплях кровавых замарался, всё ж не в середину удар пришёлся, а со стороны глаза правого к локонам ближе. Как насытилась Миранда жестокостью бесчеловечной да довольна была раной широкой, то отложила она кинжал свой, наконец и даром Бога Чёрного поделиться можно: открыла она банку стеклянную да вынула из слизи холодной чудище уродливое, какое каду она назвала. Безобразен был вид его: вроде б на младенца похож, а вроде и на крысу; никаких у него черт лица человеческого нет, только щупальца короткие, лапки крысиные да головешка большая, а чрез морду всю как шов неумелый проходит. Улыбнулась провидица творению своему, что шевелится в ладонях её, да опустила его ко лбу Альсины бледной: коснулись кожи израненной лапы нечеловеческие да по разуму своему пробираться стал в голову жертвы сто восемьдесят первой. Толкнул каду голову безобразную в рану кровавую да с проворством таким протискиваться стал, словно понимал он, какую важность для создателя его Димитреску имеет, тут и постараться бы надобно, чтоб не волком она сделалась, а человеком разумным осталась. И хлюпал он, и жамкал будто, неприятно от звуков этих становилось, особо, когда видно было, как лезет он в голову самую, кровью запачканный. Как скрылся каду в ране пани, то выдохнула Миранда, да не шибко радостно: заползти-то он заполз, а дальше что? Один Бог Чёрный ведает, что натворит создание его, но уж не поделаешь ничего. Теперь приглядывать будет учёная за жертвой своей, сто восемьдесят первой наречённой. Поднялась она на ноги, взяла листок бумаги чистой да перо гусиное, какие на землю каменную положила, обмакнула в чернила конец заострённый, за стол села да начала запись делать.
– Пациент 181: Альсина Димитреску, – вслух диктовала себе Миранда. – 44 года отроду. Женщина. Дворянка потомственная, в замке живёт. Болезнь кровяная…
И поставила учёная троеточие многозначительное: не желала она предположений делать, точно ей знать надобно, что за болезнь у барыни такая, от матери перешедшая. Но пока не до того, неизвестно, что натворит каду с кровью этой: может вылечит, а может хуже сделает, не ясно пока дело это. Не дописала провидица сведения главные, потому поэму целую сочинять стала, как заманила она жертву новую в пещеру свою… да список немалый, чего ещё она попросить желает. Видать и не думает Миранда, что пройдёт день-другой, окочурится Альсина и подарки получать не от кого будет, а тогда уж и охота за провидицей проклятой начнётся. Поглядывала учёная за жертвой своей, а то вдруг в судорогах она биться станет, а может и очнётся вовсе да в бреду звать кого станет. А толку? Кто тут в пещере глубокой услыхать её сможет? Самой уж провидице спать захотелось, уморилась она от безделья своего, однако ж иначе ей думалось, всё ж свершила она дело великое — вдову бездетную обдурила.
– Уморила ты меня сегодня, Димитреску, – выдохнула Миранда, голову откинув да волосы пригладив. – Спать охота. Поглядим, что сделает с тобой каду мой.
Отложила учёная перо запачканное, потянулась маленько да встала из-за стола старого, засиделась она, но то на благо её было. Затушила провидица свечи восковые, что уж каплями течь стали, однако ж не стала она бумаги убирать, подсохнуть чернилам нам в сырости этой да холоде. Поглядела Миранда в раз последний на жертву свою да ушла в сторону противоположную, не охота ей подле бабы полумёртвой лежать, однако ж хоть сил моральных хватило тут остаться. Легла учёная на землю каменную, накрылась шубой норковой да отвернулась к стене пещерной, не хочется видеть ей, что каду с пани богатой сделать может. Недолго провидица бессовестная без сна пребывала: закрыла она очи бесстыжие, расслабилась от усталости своей да заснула скоро, только и слышно было как сопит она сладко, как ребёнок малый.
Не тревожила ночью Альсина сон Мирандов, тиха была да спокойно, видать сживаться она стала с каду своим. Не ведала учёная, сколько на опыт удачный времени надобно, не дожидалась она толком, когда трупы до степени нужной дойдут, потому на Димитреску она ровняться и станет: как очнётся пани, так и вышел эксперимент её... ежели проснётся она конечно. И не знала провидица, переполох какой в замке учинился: носится Катерина, покоя себе найти не может, как мать суетливая, дитя ожидая, а от того и слуги прочие без сна ночь коротают. Ведь ведомо камеристке главной, с кем пани её из дома своего в час поздний отправилась, да вот куда — Бог весть. Это уж когда теперь только вернётся она да кабы искать не пришлось деревней всей, ведь такие ж они бабы эти — любого на ноги в час нужный подымут.
Долго спала Миранда, будто дел никаких она не умеет, видать спокойна душа её стала от жертвы новой, да вот гнев людской снискать можно, всё ж любят в деревне Альсину, но больше за богатства её да доброту сердечную, нежели саму её. Раскинулась провидица на месте своём, позабыв даже о холоде здешнем, накрыта она шубой своей да сопит со свистом, небось сладко ей спится, не то что Катеринушке, камеристке замковой. Авось и дольше б спала Миранда, ежели б звоном колокольным на пещеру всю крик вороний не раздался — летят уж к ней Чоара да Корвус, как послы верные с донесениями из деревни ближней. Чем ближе были они, тем чётче слышо карканье их противное да неразборчивое. Влетели друг за другом птицы бесовские да уселись на выступы излюбленные. Глядели они то на хозяйку свою, то на гостью её... уж немало знакомую, для Чоары особливо — пани Альсина Димитреску, хозяйка замка здешнего. Не сдержался Корвус да каркнул громко, хозяйку свою ото сна пробуждая.
– Ммм... – с рыком неким протянула Миранда. – Похлёбку я б из вас сварила... Спала я, а вы тут с криками своими весь сон прогнали, – открыла она глаза сонные да потянулась медленно. – Ну раз уж разбудили вы меня, то доклада́йте, чего в деревне за ночь приключилось.
Научены вороны были, что по очереди рассказывать должно, а то запутается учёная да запустит в них чего потяжелее, чтоб голосить прекратили. Был Чоара опытен в деле своём да первым оказался у хозяйки своей, потому ему рассказать начинать и должно, всё ж дело у него важное — за замком сделить. Каркает птица бесовская, а провидица и кивает понимающе, однако ж не светел стал взгляд её — опять Катерина уми будоражит, уж больно много берёт она на себя. Знала Миранда, какие бабы в камеристках замковых ходили, из них Флорика одна только в дела чужие не лезла: служила она снохе хозяев своих, а за той ей почёт да уважение. Правда ежели б жива была Эржебет, то и на порог бы провидицу проклятую не пустила, тяжко бы с ней пришлось, а на Катьку раз один цыкни, так и замолкнет она. Слово б замолвить Альсине надо, что не ту бабу на пост важный она назначила, но не сейчас это, а когда очнётся барыня богатая.
– Осточертела мне Катерина эта... – пробурчала учёная, шубу сбросив да на ноги подымаясь. – Лезет она, куда собака носа не сунет. Поквитаюсь я с ней, срок только дай... Ну а ты, Корвус, вести какие принёс?
Поглядел ворон чёрный на собрата своего старшего, словно разрешение получая, да каркать стал, о пастве местной рассказывая. Ничего нового и не изведал он, всё по-прежнему было у церкви деревенской: читает батюшка молитвы православные, ходит люд простой да барский на богослужения извечные, а у порога да ворот попрошайки юродивые сидят, за ради Бога милостыню прося. И не ведемо пока никому, что приключилось с пани Димитреску, о ней же в горести только вспоминать принято, когда беда приключилась. Не стал уж молвить Корвус о прихожанах церковных, все одни и те же ходят, а новым и взяться-то неоткуда, однако ж барьё хоть видно сразу, а крестьяне массой своей серой к церквушке деревенской идут, не различить их даже.
– Ничего нового не сказал ты мне, – разочарованно произнесла Миранда. – А про богомолья Ирины Беневьенто извечно я слышу. И надо ж было мне ошибиться-то так — племянницу её зарубить! Всё челядь барами себя мнит: есть-то никто и звать никак, а всё в родню к панам лезут. Что ж, не до них мне толком. Как придёт в себя Димитреску да оклемается немного, то спрошу я у ней про Беневьенто этих, авось и они мне сгодиться могут...
Каркнул ей что-то Чоара молвой важной, а Корвус и поддакивать стал, что смешно даже со стороны казалось. Посмотрела на них учёная взглядом своим недовольным да утихли птицы неугомонные, покоя дав от крика птичьего. Потянулась проводица хорошенько, пока тепло приятное в спине не раздалось, да мотнула волосами светлыми, что грязны были невозможно, нету ж у ней бани горячей да мыла кастильского, как у Альсины, какое привёз ей лекарь её испанский.
– Не до воронов мне новых, – с хрипотцой мягкой сказала Миранда. – Попозжей маленько, с Димитреску для начала разобраться надобно. Вот что, вороны мои верные, возвращайтесь-ка вы на посты свои. А ты, Чоара, за Катериной следи хорошенько, не хватало мне ещё руки о неё марать.
Кивнули птицы услужливые, расправили крылья чёрные, оттолкнулись от выступов каменных да прочь полетели из пещеры этой. Не оставили они хозяйке своей раздумий особых: обо всём этом и сама она догадаться могла. Правда вот укоренилась провидица в думе своей, что решать что-то надо с Катериной этой, уж больно шума много от ней бестолкового, а вместе с тем и угроза для жизни Мирандовой, всё ж бучу она в деревне поднять может. Дел у учёной много, а помощи никакой, но ради такого и потрудиться надобно. Подошла провидица к столу своему, счистила ножом со свечи воск стёкший, обрезала фитилёк почерневший да подпалила его, пещеру мрачную освещая. Закрылась она ладонью от света яркого, не привыкнуть глазам к тому опосля темноты такой, аж слёзы в уголках глаз появились. Смахнула Миранда капельки мелкие, по вискам размазывая, взяла свечу горящую да подходить тихонько стала к жертве своей. Боязно ей было? А кому ж не боязно, зная, что в миг один из бабы волк появиться может? Подошла учёная к Альсине бесчувственной да толкнула её маленько носом сапожным: едва ль качнулась пани, а не открыла очей своих светлых, видать и правда спит она крепко... да не спит даже, а в сознание крепкое никак прийти не может.
– То-то мне и нужно было, – закивала провидица.
Присела она подле Димитреску да подвечник недалече поставила, чтоб свет был. Ухватила Миранда Альсину за лицо рукой одной, лба с щекой касаясь, да повернула небрежно: кажись, вчера ещё больше была рана колотая, а сегодня уж как трещинка на посуде глиняной. Не заметно б даже сик было, ежели б не кровь спёкшаяся да чернота на коже побледневшей, что вокруг раны вчерашней была. Да и чернота чудна была: серовата она даже, а вокруг как жилки тонкие появились али вены вздутые. Видала уж такое учёная в наблюдениях своих: все жертвы прежние жилки такие имели у ран своих, в каких каду она запускала. Ухмыльнулась она довольно: кажись по нраву она пришлась дару Богу Чёрного, принимает он жертву такую... лишь бы жива осталась да волком нн обернулась.
– Уж не знаю, слышишь ты меня али нет, но кажись подходишь ты для опытов моих, – встала Миранда да к столу вернулась, свечу поставив. — Быть уж тебе либо прежней, либо зверем лесным, чего б не хотелось мне. Нужна ты мне для жизни спокойной да трудов научных. Правда камеристка твоя тревоги мои питает, но не беда, и с ней я слажу!
Села учёная на стул качающийся, подвинула лист чистый, обмахнула перо густное в чернила заморские да писать стала наблюдения свои:
«День первый опосля каду:
Неподвижно лежит Альсина, побледнела лихо, будто мертва она.
Вчера ещё, как приняла она каду Бога Чёрного, была у ней на лбу рана широкая, а сегодня уж тонкая она стала, как трещина на земле али посуде глиняной.
Почернела кожа её вокруг раны вчерашней да покрылась жилками тонкими».
Нечего пока больше и написать даже, однако ж велик за ночь результат оказался, не ясно только, чем опыт весь обернуться может. Взяла Миранда со стола уголёк чёрный да рисовать стала рану жилистую, покуда свежа она в памяти её была. Гневалась учёная на бумагу европейскую да уголёк несчастный: пачкает он руки только, а след собой едва ль оставить может, однако ж хоть что-то рисовать получалось. Эх, добыть бы ей где сангины по рецепту италийскому, каким ещё Леонардо да Винчи — смесь охры природной с землёй сиенской. Видала провидица рисунки такие в книгах италийских, как у да Винчи: рисовал он сангиной этой тело человеческое да больно натурально выходило, потому как материалом этим оттенки любые придать можно. Ещё есть мел белый. А с века XIV используют италийцы карандаши из сланца чёрного али порошка костей жжёных, правда не видала того Миранда, читала только. Покуда не забыла она о мыслях этих, то вписала она их в список желаний своих, какие Альсине потом исполнять придётся.
И так день целый: то сидит учёная за столом своим, трактаты религиозные да списки бесконечные составляя, то с Димитреску молчаливой беседы ведёт. Не сказать, что скучно было провидице безумной, привыкшая она к одиночеству была, а всё ж хотелось ей иногда разговоров с человеком умным, пусть и без ответа его. А сейчас и не выйти ей даже: как пани одну тут оставить можно? Авось очнётся она да сбежит али помрёт, а она помочь могла ей жизнь сохранить. Может и подождала б ещё Миранда, однако ж как услыхала она, что источник богатства её с жизнью проститься хочет, так дурно ей и стало, действовать решилась. И не столь переживала учёная, что толку не выйдет, а сколь, что помешать ей могут, хотя б Катерина эта. Всё думает камеристка проклятая, что ровня она гувернантке барской Эржебет да камеристке первой Людмиле. Сама ж Катя небось так и осталась бы служанкой простой, ежели б не помнила Димитреску, кто в родах ей руку держал. А как помрёт Катерина, то на кого барский перст укажет, чтоб камеристкой сделать? Не понимала особо учёная в тонкостях этих замковых, может давно уж Альсина преемницу для дел Катькиных нашла, а может и не искала, всё на дуру эту надеется, которая ей на верность крест православный целовала да тайну хранить обещала. Однако ж держит Катерина слово своё — молчит она о родах преждевременных да девочке мёртвой, а сие и забыть нельзя, раз рядом она была.
Всё сидела да думала Миранда о судьбе своей, изредка на жертву бесчувственную поглядывая: лежит она, не шевелится вовсе, как тело мёртвое. Так вечер настал, когда снова спать пора б было ложиться, потому убрала учёная рукописи свои, потушила свечи восковые да спать до утра самого завалилась, уж второй день наступит, как Альсина здесь обитается, пусть и не желая того. Улеглась провидица на ложе своё каменное, накрылась шубой норковой да заснуть постаралась, пока в сон крепкий не провалилась.
Второй день ступил, как пропала пани Димитреску — пошла она с гостьей нежданной да не вернулась в замок свой. Не ведала Миранда, что творится сейчас в доме барском: может подняла уж Катерина на уши деревню всю али сама на поиски отправилась, вилами вооружённая. Это теперь от Чоары и узнаешь только. Как и днём вчерашним было, проснулась Миранда от сна сладкого, потянулась до покалываний приятных да встала с ложа каменного, что аж следы на спине остались, не рассекло бы кожу её светлую, не ясно ж, чем обернуться сие может, однако ж лекарь у неё свой есть — Бог Чёрный. Молчит он себе, мерцая ярко, а Альсину не трогал, понял словно, что не еда она, а опыт научный, член новый паствы его. Подпалила провидица фитилёк обрезанный да поглядеть решила на Димитреску пленённую.
– Доброго утра вам, пани Альсина, – усмехнулась Миранда.
Поставила она свечу на землю каменную да склонилась к жертве своей: уж не бела теперь была Димитреску, а посерела маленько; не уменьшилась ранка на лбу её, да и больше не стала, жилки только удлинились маленько, однако ж, кажись, у волос цвет кожный голубизну заимел. Не имело тело черт новых, от людских отличных, тщательно то Миранда осматривала, однако ж как увидала она руки её, так подурнело ей лихо: почернели кончики пальцев её длинных, словно сажей запачканные, да ногти едва ль длиннее стали, однако ж не квадратом росли, а в стилет сужались. Уж не меньше грязны были руки у учёной, сажей угольной да чернилами заморскими запачканные, а всё ж тереть она стала пальцы Аленькины, надеясь, что грязь это только. Как ни старалась провидица проклятая, а всё ж не белели пальцы у покровительницы её богатой, так черны и были. И не заметила Миранда от испуга своего, как зажило клеймо на запястье Димитреску, шрамами неглубокими оставшись, однако ж различимо будет число 181. А чего ж напужалась учёная уверенная? Всё ж идёт чередом своим, как и хотела она. Един страх был — дружбы выгодной лишиться.
– Что это с тобой? – спросила Миранда у женщины молчаливой. – Гнить ты мне тут что ль начала? Да... нет, кажись, вздулись бы пальцы у тебя, цвет зеленоватый имели б... Раны у трупов не заживают да ногти не растут. Жива ты, жива... Нужна ты мне ещё.
Сама напужалась — сама себя и успокоила. Похлопала учёная по плечу жертву свою да выдохнула. Чудно так: то не боится она ничего, то пальцев почерневших напужалась, однако ж скорее смерти кошелька своего она испугалась, чем за жизнь пани самой, что неразрывно вовсе. Встала провидица да к столу своему пошла, всё ж записать надо то, что увидала она. Села она на стул шаткий, взяла лист тот же, где наблюдения за день первый писала, да принялась сочинять труды свои:
«День второй опосля каду:
Посерела Димитреску да лоб её посинел маленько.
Рана ни больше, ни меньше стала, как вчера была, так и ныне есть. Жилки у раны удлинились немного.
Почернели кончики пальцев её да не оттираются. Ногти растут, как стилеты тонкие становясь. Подумалось мне, что сгубила я её да гнить она стала, однако ж не могут трупы раны заживлять да ногти растить».
Что думала она, то и написала, иначе случиться так может, что дойдёт она до мысли гениальной, а потом забудет, а то важным оказаться может в деле её. Взяла Миранда лист чистый да рисовать стала руки Аленькины да ногти её странные, тоже они чёрными были, никогда она не видала, чтоб от природы такое было. Да, тяжко было угольком чертить, но лучше так пока, а потом перерисует она сангиной да мелом белым, дождаться б только пробуждения подруги своей. И как на зло, когда вскипела учёная от тяжести ногти рисовать, послышался крик вороний, точно сейчас получат они угольком чёрным, на них и не видно было, что покалечили их. Обернулась немного провидица на стуле своём, уголёк меж пальцев покручивая, дождалась, как влетят к ней слуги верные да... бросила в них головешку обогленную, правда не попала она, больно высоко оказалось. Сел Чоара на выступ излюбленный, а Корвус услугу любезную оказать решил: спустился он за угольком брошенным, взял в клюв чёрный да на стол его возвратил, на уголке усевшись. Не смогла Миранда улыбки сдержать, потому протянула она руку к птице бесовской да по головке чёрной погладила.
– Ну что, слуги мои верные, — сказала учёная. – Чем сегодня радовать станете?
Только б Корвус рассказ свой желал начать, как перебил его собрат старший, у него-то небось дела поинтереснее будут, нежели у младшего, какой за церквушкой православной следит поставлен. Молвил Чоара о Катерине неугомонной: всё покоя ей нет, что не вернулась барыня её ни ночью позавчерашней, ни днём вчерашним, ни утром сегодняшним, однако ж не велит она вести сии в деревню нести, денёк ещё подождать надобно, а потом уж за поиски браться. От того не больно спокойно учёной стало: будет у ней сегодня день целый, а завтра что ж? Неужто собирать ей надо трактаты свои да пристанище новое искать? Потрепала провидица локоны свои светлые да задумалась крепко.
– Нет, бежать не стану! – выдавила из себя Миранда уверенность лихую. – Это ж я так долго скитаться буду, нигде покоя не найду. Не знаю, сколько Димитреску лежать будет, однако ж преимущество моё в медлительности Катькиной да незнании её, где пещера моя, искать ей меня негде. Чоара, при надобности какой поручаю тебе переполох в замке учинить, а как да какой — твоя забота. Может этим хоть мне время выиграешь. Ежели ты мне, Корвус, вести неизменные принёс, то не говори даже, слушать не стану. Вот как важное чего случится, тогда и молви, а сейчас не до того мне.
Кивнул ворон верный да, от стола оттолкнувшись, прочь улетел из пещеры мрачной на пост свой, а за ним и Чоара отправился к замку готическому, к делам подлым готовый. Закусила учёная губу бледную да постукивать стала по столу ногтями длинными: время ей нужно, одно оно только спасти её может. Ощущала она сердцем своим холодным, что не пришло ещё время для пробуждения Аленькиного, ждать надо. Помнится, Михай, серебрянщик деревенский, шесть дней пролежал, правда тот волосами вокрылся, а Альсина побледнела только да пальцы у ней почернели. Авось и тут дней шесть надобно. Второй уже день настал опосля процедуры, ещё 4 надобно. А ежели больше? Уж ежели и чрез седьмицу не вернётся Димитреску в замок свой, то беде быть, поднимет тогда Катька бучу великую да деревней всей пани искать станут. Время. Только в нём спасение её.
День второй минул мучительно, третий настал: делом первым бросилась Миранда к жертве своей да с расстройством великим увидала, что не изменилась вовсе Альсина за ночь минувшую, написать теперь учёной нечего даже в наблюдениях своих. Не заросла рана на лбу у Димитреску, жилки на месте застыли, нокотки и на полвершка в длине не прибавили. Только вот показалось ей, что платье у пани в груди туже прежнего сидит, того гляди пуговицы к потолку каменному отскочат али в глаз провидице попадут. Да неужто грудь у ней пуще прежнего выросла? Сказать то трудно, авось и показаться то могло, ждать надобно, уж день третий настал, ещё б дня три продержаться надобно, вера у ней была, что пролежит она, как Михай... только б жива осталась. В день тот же принесли ей вороны вести обыденные: Корвус о пастве каждодневной молву свою завёл, а Чоара порадовал её в мере большей — Катерина пусть и места себе со страху не находит, а всё ж не спешит в замке даже на ноги всех подымать, хотя уж и стражам привратным неспокойно стало от того, что барыня их с прогулки ночной не вернулась. Ох, хорошо ты, Катька, на руку врагу своему играешь, а ежели и искать пани свою станешь, то не найдёшь вовсе, потому как неведомо тебе, где логово Мирандово находится.
Ко дню четвёртому иначе тело себя вести стало, вернее уж сказать, что снова черты новые появляться стали. Не спала почти Миранда ночь всю, услыхать ждала голоса люда деревенского, при случае таком защищаться ей придётся, бежать-то некуда — пещера её тупиковая, нет из неё выхода другого. Авось и не так боязлива была б учёная проклятая, ежели б не знала о жестокости людской да предрассудках старомодных: уж в мире всём учёные тело человеческое изучают, а её за то каре прилюдной подвергли. Кому б желалось во второй раз боль такую познать? Да нет на свете людей таких.
Как совсем невмоготу провидице лежать стало, так поднялась она с земли каменной да к Альсине подошла, новое чего увидеть желая... и увидела: лиф платья европейского уж не туг был, а свободен маленько. Неужто грудь теперь меньше у ней стала? Да и лежит Димитреску нелепо больно: то лежала она, как люди все, а теперь в спине изогнулась как-то, дугой она лежит, будто б камень какой ей мешает. Перевернула Миранда на бок жертву свою да рот раскрыла: порвалось на спине платье богатое да торчат из лопаток... крылья уродливые, в одну пядь будут, цвета они серого да все жилками витыми покрылись. Подёргивались отростки эти, дышат словно. Неужто бабу крылатую каду этот сотворил? И не заметила учёная даже, что пропала на лбу у пани трещинка тонкая — то, что от раны колотой осталось, был там теперь след серый, жилками тонкими покрытый.
– Так вот чего вчера платье у тебя натянулось — крылья выросли! – закивала провидица. – Не того я итога ожидала, но это уж новое что-то... записать надо!
Ни о чём другом и думать не могла Миранда, наука одна у ней на уме была. А ежели навсегда у Альсины крылья эти будут да не исчезнут теперь? Бесом али ведьмой её сочтут да сторониться станут. Да и чёрт бы с людом этим дремучим, сама провидица знаться с ней станет, а другие приложатся позже, когда деньги понадобятся. Ах, да, записать бы надо, что увидела она. Бросилась учёная к столу своему, бумагу новую к себе подвинула, потому как прежняя уже исписана была, обмакнула в чернила перо гусиное да писать стала:
«День четвёртый опосля каду:
Казалось бы, что и нет нового ничего на теле Альсины, однако ж сегодня ясно стало, почему платье у ней в груди тугость такую имело: крылья у ней выросли цвета серого да жилками тонкими покрылись в местах некоторых. Крылья сии в длину 1 пядь будут и, кажись, больше стать могут».
Немного, конечно, вышло, но важно зато да дело большое, никогда ж не видала Миранда людей с крыльями животными. Были они у Димитреску серыми да покрова лишёнными. Не птичьими они были, потому как не было перьев пушистых на подобии воронов её, да и не насекомьими тоже, потому как нет жилок характерных да красоты изящной. И стала рисовать провидица отростки эти, объём их передать стараясь, всё ж и кости там видны тонкие, и кожа серая, и жилки витые. Правда недолго она в одиночестве тихо пребывала: послышалось карканье заполошное, словно стряслось чего у воронов её верных. Влетели Чоара и Корвус друг за другом да уселись на выступу излюбленные. Поглядели они то на хозяйку свою занятую, то на жертву её посеревшую. Удивился ворон замковый да деловито к пани бесчувственной спустился: ба, крылья у ней выросли! Никогда не видал такого ворон чёрный, чтоб баба человеческая и с крыльями была. Топтался вокруг неё Чоара да каркнул что-то хозяйке своей.
– Что говоришь? – переспросила Миранда. – Рана на лбу заросла? А сего-то я не доглядела... – подвинула она к себе бумагу с наблюдениями своими, след угольный оставив, да дополнила записи научные, а потом снова к художествам жутким вернулась. – Чего кричали-то так? Что стрялось в деревне за дни вчерашний да сегодняшний?
И стали вороны наперебой каркать, чего не любила учёная, особо, когда делом она занята. Громко так да противно голосят птицы эти бесовские, что крошится стал уголёк чёрный в руке бабкой, а крупинки мелкие к ладони липли. Однако ж дельное чего и можно было в галдеже этом выискать: говорили они что-то про Катерину настырную, про церковь деревенскую да батюшку местного, уж новое точно Корвус вызнал, не про дела каждодневные, от каких устала она. До того довели птицы чёрные хозяйку свою, что стукнула она кулаком по столу старому, а тот и скрипнул жалобно от силы такой. Замолкли вороны, шеи пернатые втянув, потому как ведом им гнев Мирандов, авось и правда на суп она их пустит да не подавится костями мелкими.
– Сколько раз гово́рено вам было, чтоб по очереди сказ вели? – нахмурилась учёная. – Голова кругом пошла от галдежа вашего! Подумать-ка мне дайте... Значит, Катерина в церкви сегодня была, так? – спросила она, на что кивок от воронов получила. – С батюшкой говорила о барыне своей да пропаже её. Обо мне сказывала? – и на то кивнули птицы бесовские. – А батюшка ей молиться велел. Хм, ну спасибо тебе, Иов, удружил! А тебе, Чоара, я замену найду! Сказано тебе было, чтоб Катерина из замка носу не показывала? Ну? Сказано было? – разгневалась она, на что ворон старший клюв опустил. – Счастье твоё, что Иов дурак не меньший, а Катерина дура пугливая! А то и в сторону мою повернуть можно... Дождаться б только, когда очнётся Димитреску, тогда и говорить стану, что камеристка у неё — дура несусветная. Вот что, слуги мои верные, возвращайтесь-ка вы на посты свои, а ежели шептаться в деревне станут, что пропала пани Димитреску — мигом ко мне летите!
Кивнули птицы чёрные да улетели из пещеры мрачной, снова Миранду одну оставляя, были у ней тут только Альсина молчаливая да Бог Чёрный, а тот и не говорит вовсе, никогда слова ей не сказывал. Поглядела учёная краем глаза на благодетеля своего — не видно в глубине красноты его волнения какого али биения частого, значит не страшится он гнева людского али наперёд чего знает. Встала провидица с места своего да к Богу Чёрному подошла, поглаживая ласково тело его безобразное.
– Не было у меня выхода иного, – виновато оправдывалась Миранда. – Ведь и правда мышьяка б она выпила да дело с концом.
Не ощущала она от Бога Чёрного гнева али недовольства какого, спокоен он был да того же от пророка своего желал, потому как важно ей было хладнокровие сохранять, всё ж ведомо ему, на что баба способна, какую принял он, как друга своего. Ещё б времени ей немного, чуть-чуть же совсем недобно. Ежели б померла Димитреску, то сейчас бы раздулось тело её да позеленело немного, а тут и рана колотая заросла, и крылья уродливые выросли. Прикрыла Миранда глаза уставшие да вздохнула тяжко от безвыходности своей, всё сейчас не от неё зависеть стало, а от времени проклятого. Так и стояла б учёная загнанная, ежели б не услыхала, как дёрнулась на месте пани посеревшая — прибавили крылья её полвершка примерно, растут значит, жива казна её бездонная! Улыбнулась провидица довольная да за стол вернулась, бумагами своими занявшись. Не трясло уж Миранду, спокойствия в ней поприбавилось от Бога Чёрного, видать уверен он, что ладно всё выйдет.
День четвёртый минул, пятый уж явился, но не прибавилось у Альсины уродств новых, окромя ещё пяди одной к крыльям серым, теперь уж поди были они в длину локоть один... а кажись и чуть поменьше даже. Это ж со скоростью какой росли они, что аж поболе половины в размере своём прибавили? Да не особо то и важно для Миранды было, всё ж надобно ей, чтоб поскорее Димитреску в чувства пришла да не утратила черт человеческих, а то вдруг речи она лишится, слепа станет или конечности лишние вырастут. Однако ж вывод сделать можно, что прижился каду к пани богатой, правда вот уж что творит он с ней — Богу одному ведомо, а уж какому — проводице да последовательнице её решать надобно. И снова учёной везенье было: уж сколько не объявляется барыня в замке своём, а всё молчит камеристка дурная, только к батюшке местному сходила да на беду свою посетовала, а тот молиться велел. Чудны люди эти! Чего ни случись — сами ничего не сделают, а Богу молятся, словно беды их рукой он развести может. Но то и на руку провидице коварной было: ведь и время ей есть, пока Альсина не очнётся, и Катерину настырную извести можно, умело об том нашептать только надо барыне пропавшей.
День шестой настал. На на миг Миранда глаз не сомкнула: прижалась она спиной к стене каменной, колени к груди прижала да смотрела зорко, как подёргивается она в судорогах диких, как падучай её одолела. Всё глядела она, как дрожат крылья выросшие, кажись минуту каждую здоровее они становились, покуда в локтя два али два с половиной не сделались. Лежали рядом бумага чистая да чернила заморские, всё ж записать учёной надо наблюдения свои ужасные, не всякий вид такой выдержит. Всё ждала да ждала провидица, хоть бы делом как заняла себя, а нет, видеть ей миг тот надо, как очнётся жертва её важная. Ухом одним слушала она, когда жертва её дышать станет, а другим, как бы крики людские в лесу не появились. И невдомёк ей, что чем дольше ждёт она мига решающего, тем дольше он идти к ней станет. И ничем себя Миранда занять не могла: то по обыкновению пишет она трактаты свои религиозные да работы научные (правда никому не нужные), а сейчас ни сил на то нет, ни вдохновения особого. Не решалась учёная подойди к жертве своей неподвижной, авось как вскочит она да в горло ей вгрызётся.
Скоро скука одолела провидицу коварную да засыпать она б стала, как вдруг раздалось в пещере мрачной дыхание бабское: тихим оно было да робким, дрожью наполненным — кажись, Альсина в себя приходить стала. Приподнялась Миранда с места своего да взяла свечу короткую, какая уж того гляди воском своим пальцы ей жечь станет: больно жадно свеча свет давала, едва ль крылья серые разглядеть можно было. Учащало дыхание Димитреску с минутой каждой, всё громче да громче дышала она, а вместе с тем и тяжести в дыхании её добавлялось. Лежит пани богатая, в судорогах лёгких забилась, как при ознобе болезненном, но кажись то и есть пробуждения признак.
Холодно было. Гуляет по коже холод безжалостный, доводя до дрожи невыносимой. Едва ль сознание разума касаться стало, ощутила она, что лежит на полу неровном, ни одна постель твёрдости да холода таких не имеют. Где ж она? Богу одному известно... да и нужно ль то ему, ежели баба крещёная от веры отцовской отступила — грех сие большой. Появилась в груди тяжесть великая, комом к горлу самому поднимаясь, обволакивая жижей противной. Давиться она стала, будто нечистоты желудочные свободу ищут, от сего и дыхание до того участилось, будто кошмар ей повиделся. Недолгими муки сии были: выплеснулась изо рта её кровь алая вперемешку со слюной иссохшей. Распахнулись очи прекрасные опосля бессознательности долгой, да нет пред ней ясности полной: в цвет красноватый всё окрасилось да мутным было, как в тумане плотном. Дрожала Альсина безмерно, с трудом бы она понять могла, где была сейчас да кем сама является. Первым делом ощутила она во рту вкус кровавый да сухость жуткую, что аж язык едва ль шевелиться может. Ровней становилось дыхание её сбитое, а вместе с тем и мысли первые приходить стали, переплетаясь клубком змеиным. Напрягла Димитреску руку слабую да ко лбу горячему, словно в жар её бросило: ледной рука была, да... не её словно — касаются кожи её ногти тонкие, на иглы вышивальные похожи, а может и даже на спицы вязальные. Желала б пани на спину повернуться, сила оставшиеся на то бросив, однако ж нелегко то стало, мешает словно что-то, как груз лишний. Упёрла она руки трясущиеся о землю каменную да подниматься стала с дрожью неутихающей. Наконец видны ей стали ногти отросшие, были они длиной в вершок один да цвета сажи угольной, как в камине она копалась. Полтела она поднять лишь сумела, но и того уж достаточно: огляделась Альсина с пеленой кровавой да признавать стала стены каменные с бликами лёгкими, какие от света бывают только. Поглядела Димитреску вниз да увидала, что упал лиф платья её, груди обнажая, да не бежевыми они, а серыми стали. Какими б не были они, а всё ж позор ведь, потому закрыла она соски тёмные ладонями широкими как смогла только. Вдруг, как удар резкий, дёрнулось у неё за спиной что-то да обмягло слабо, правда сил не хватило обернуться да поглядеть на тяжесть свою. От боли такой раскрыла рот Альсина да вытекла у неё изо рта слюна кровавая, растянувшись до груди самой да на пол каменный падая.
– Очнулась наконец! – послышался в отдалении голос облегчённый.
Приподняла Димитреску голову тяжёлую да увидала пред собой образ размытый, словно Богоматерь сама к ней явилась: светлы локоны её длинные, подобно нимбу золотому, вытянуто лицо её, а подбородку свеча огонька к цвету добавила. Темны губы её, нос узок да очи цвета голубого, как лёд чистый, что и трудно сыскать такой. Шея длина да тонка, что в миг топор голову отсечь сможет, а в плечах узка. Платье на ней цвета чёрного, без узоров да расшивки богатой, едва лишь расшивку нитью светлой разглядеть в темноте такой можно. Без труда узнала её Альсина — Миранда, благодетельница её, что без инструментов мудрёных да платы баснословной лечит её, взаимен лишь дружбы прося. Смотрит на учёная на Димитреску, слова не скажет, едва ль только улыбку на губах её полных разглядеть можно.
– Наконец в себя ты пришла, – вздёрнулись вверх уголки губ провидицы. – Помнишь ли, кто ты да откуда родом?
– Я... – с болью ротовой выдавила пани. – Я пани Альсина, рода Димитрескова... из деревни... А ныне ж я где?
– Сие пещера моя да Бога Чёрного, – ответила Миранда. – Помнишь, как попала ты сюда?
– Не помню... – слабо произнесла Альсина.
– Оно и не мудрено, – хмыкнула учёная. – Много ж ты выпила.
– Не помню... – снова сказала Димитреску.
– А меня помнишь? – спросила провидица.
– Помню, – ответила пани. – Вы — Миранда, лекарь мой.
– Скорее друг твой да наставник отныне, – сказала Миранда.
– В чём? – не понимала Альсина.
– От Христа ты отреклась, позабыла? – напомнила ей учёная.
– Помню смутно, – ответила Димитреску. – А зачем пришли мы сюда?
– Желала я тебя с Богом Чёрным познакомить, – сказала провидица да рукой куда-то указала.
Перевалилась пани слабая на сторону другую да очи серо-янтарные распахнула: увидала она тело уродливое, похожее на младенца недоношенного, цвета оно чёрного, имеет лапки крысиные да к стенам отростками своими прикрепился, словно шипами колючими, а в груди у него цвет алый с оттенком серым, как сердце бьётся. Однако ж не было от него тревоги, умиротворение только, какого давно уж не ощущала она даже от икон православных. Дотянулась до него Альсина да коснулась ладонью грязной: неровная кожа была у Бога Чёрного, холодная да склизкая безмерно, но и не противно от того не было. Дёрнулось на месте создание безликое да окутило массой чёрной руку её бледную, принимая словно, как и Миранду когда-то. Не шипко-то сил прибавилось у пани измученной, однако ж сумела она голову обернуть: увидала она груз тяжёлый в виде крыльев серых, уродливы они были да страшны, не птичьи да не ангельские; похоже были они на крылья змия, какого Георгий Победоносец копьём своим зарубил, Бьянка покойная ей об том читала в житиях святых да сама потом пани богатая рисунки мастеров заморских видывала, когда старше стала. Убрала Альсина руку свою да в кулак слабый сжала, а Бог Чёрный краснотой своей сверкнул ей.
– Люба ты Богу Чёрному, – ласково сказала учёная. – Принимает он тебя в культ свой. Двое нас теперь — ты да я.
– От чего руки у меня серые да пальцы чёрные? – спросила Димитреску. – А за спиной груз тяжёлый?
– Груз сей крыльями зовут, – ответила провидица, рукой по ним проведя.
– Что сотворили вы со мной? – чуть повысила голос пани.
– Сие дар Бога Чёрного — каду он зовётся, – объяснила Миранда. – Ежели прижился он, то нужна ты ему да принимает он тебя в культ свой. Знала б ты, Альсина, скольких людей он не принял, а те с ума от того сходили.
– Чудовище вы сотворили из меня... – с горечью тяжёлой осознала Альсина, голову опустив.
Покачала головой учёная хитрая да с лица подошла к Димитреску: не дурна она собой вовсе, только лишь бледнее стала, серой даже, а шрам от каду и не заметен шипко, волосами то прикрыть можно. Прикрыла пани очи светлые, что аж печь ей стало, а открыть их и сил нет, тяжесть на них была вековая, а голова мыслями дурными забита. Зачем пришла она сюда да приняла дар этот? Немного помнила пани со дня вчерашнего, когда траур она несла по дочери своей почившей... али не вчера сие было? Сколько ж дней прошло? Вздохнула Альсина прерывисто да сдержаться не смогла: подкатился к горлу ком тяжёлый, свело скулы округлые да покатилась по щеке её слеза прозрачная, дорожку за собой оставляя. Уж жалко ли было Миранде жертву свою — не скажет она, однако ж подошла она ближе к ней да коснулась мягко подбородка её, приподнимая ласково. Окрасился палец её в цвет кровавый, что по подбородку да шее уж у Димитреску текла, не страшится учёная вида такого, много она за жизнь свою повидала.
– Не страшна ты вовсе, – сказала провидица. – Вывернул Бог Чёрный душу твою: как сера да холодна ты внутри с мыслями своими, так и наружно такой стала. Не уродство, печаль только.
– Так что ж делать мне теперь? – спросила пани.
– Отпустить тебе надо тоску да печаль свою, – ответила Миранда. – Сколько ж терзать себя можно?
Как ни подла была учёная эта, а всё ж права она: пусть серость да холодность — выдумка её, однако верны слова её. Сколько ж с думой о дочери покойной жить можно? Поняла всё Альсина, только отпустить не сумеет мысль эту, покуда хоть кого-то рядом не окажется. Тем не менее умна провидица коварная, хитра даже, раз в миг сказку такую выдумать сумела. Провела Димитреску дланью по щеке мокрой да сглотнула больно, ком проталкивая, всё ж тяжко ей было с сухостью такой, небось от вина это выпитого, иного ничего и не пьёт пани богатая, а Миранда сказывала, что выпила она изрядно.
– Можно ль воды испить? – спросила Альсина.
– Воды... – задумалась учёная.
Нет в лесу снега белого, а до ручья не так близко будет, одно только у неё было – фляга старая. Давно уж провидица воду в ней не меняла, небось заросло там всё налётом зелёным, но и другого ничего не имелось. Достала она флягу кожаную из сумы старой, сняла пробку с неё да к носу поднесла, поморщившись маленько: тухлой уж вода была, застоявшейся, трудно сказать даже, с чем сравнимо это, но сама б она и пить такое не стало, а Димитреску до боли пить охота, благо хоть голова кругом не идёт от вина выпитого.
– Такая есть только, – сказала Миранда.
– Да любой мне, попить бы только, – махнула рукой Альсина.
Подала ей учёная флягу кожаную, а Димитреску, не принюхавшись даже, как вино из бутыли пить стала: горькой вода оказалась, будто с кусочками какими-то, что неприятно по рту её катились в горло самое, такое б выплюнуть да вылить надо, но до того пани от жажды мучалась, что за раз тухлянутину эту выпила. Утёрла пани стороной тыльной губы влажные да выдохнула ровно: отмылись теперь зубы её желтоватые от крови алой да жажда уж не так сильна была. Пока ж пила она, то записывала провидица наблюдения свои последние, теперь уж только за самочувствием барским следить надо, очнулась ведь она. Стало быть и правда шесть дней надобно, чтоб каду в жертвах её прижился да обратил их в чудищ получеловеческих. Поставила Миранда точку жирную да отложила перо гусиное — вышел опыт её очередной, очнулась пани Димитреску, только б покорна она да послушна была.
– Легче тебе стало? – спросила учёная.
– Легче, – ответила Альсина. – А сколько ж дней я тут лежала?
– Седьмицу почти, – ответила провидица. – На шестой день в сознание пришла.
– Седьмицу почти, – повторила Димитреску. – Домой мне надобно.
– Куда ж ты пойдёшь-то? – удивилась Миранда. – Жажда тебя мучает да встать ты не можешь.
– Нет, пойду я, – упорствовала барыня, но ноги подымаясь.
– Упадёшь же ведь! – недовольно сказала учёная.
Подошла провидица к Альсине да за руки её взяла, чтоб не рухнула снова да щеку б себе не стесала. И стала Миранда обхаживать её, как ребёнка малого: подтянула она ей платье упавшее, руками её же придерживая, локоны длинные назад отбросила да накинула на плечи её шубу норковую, потому как крылья сии с трудом спрятать можно. Дрожала Димитреску, а сама и слова лишнего не скажет, слаба она была, будто хворь её одолела. Куда ж гордость её да важность подевались? Ничего и никогда не страшилась она, а тут разом навалилось всё, как ком снежный. Отряхнула её провидица от сора пещерного да приставила к стене каменной, чтоб не рухнула снова барыня ослабшая. Подняла Миранда шубу свою норковую с пола холодного, отряхнула маленько да укуталась в неё, не было ж у неё крыльев каких, чтоб мешали они. Затушила провидица свечи восковые, чтоб не загорелся стол её старый вместе с наблюдениями научными и трактатами религиозными. Опосля ж того к Альсине вернулась: облокотила её Миранда на плечи свои да повела из пещеры бедняжку одурманенную. Темно тут было, едва лишь только Бог Чёрный путь им освещал мерцанием своим алым. Теперь уж не одной учёной по лесу дремучему идти придётся, а ещё и Димитреску с собой волочить.
Шли они по пути тому же, как пришли сюда седьмицу назад, однако ж не понимала того пани, не запомнился ей путь в пещеру Мирандову, потому как и заприметить тут нечего: лес один чёрно-серый, иногда лишь только полянки травой поросшие появляются. Кричит вдали птица знакомая, однако ж голос своим ужасна она, но не ворон это, а другой кто-то. Чем дольше шли они, тем ярче цвета в глазах Аленькиных делались: сходит пелена кровавая, за спиной кажись и легче становится, что аж меха норковые кожи её обнажённой касаются. Хоть убей, но не помнила Димитреску, как пришла она сюда да по причине какой. Сказывала ей учёная, что к Богу Чёрному пришли они, предала она веру в Христа, хотя велел Мирча покойный веру православную хранить... а есть ли толк уж следовать наказам его? Не видит она брата своего единокровного, стало быть и иному уж следовать не стоит. Да и ежели честной быть, то не помог ей Бог православный, не защитил от Стефана жестокого да Сашки шалопутного, а вместе с тем и Батюшка Иов её от церкви оттолкнул, в какую веровала она. Теперь уж Бог Чёрный в помощь ей будет: дал он ей дар свой да смерти её не упустил, стало быть нужна она ему, как и Миранде самой. Выходит, что ежели Иов батюшка местный, то Миранда матушка веры своей? Как путанно мыслит Альсина со слабостью своей невыносимой. Прилечь бы ей на постель мягкую да водицы чистой испить, а нет, в замок ей свой надобно... однако, подумать ежели, то и идёт она в дом свой за постелью мягкой да водой чистой. Лучше б уж думала она, чем дар сей обернуться может: авось так и останется кожа её серая да крылья змеиные, а может и вернётся она в тело своё человеческое.
Мыслями сиими да путями путанными, но дошли Миранда да Альсина до окраины деревенской: как стоят избушки деревянные, так и не двинулись с места своего, светятся окошки в замке готическом, а на дворе ни души, немудрено то — ночь всё-таки, ежели и есть тут кто, то собаки только дворовые, дома хозяев своих охраняя. Нет в деревни суеты лишней да не кричит люд крестьянский, на поиски пани пропавшей сбираясь, стало быть стерпела Катерина. Дура, но стерпела. Теперь уж спокойно душе её стать должно, раз вернулась хозяйка её дорогая. Довести б её только до герсы тяжёлой, а там уж встретят её, накормят, напоят да спать уложат, ежели ещё веселить не станут, шутов-то в замке сполна будет — те же Катерина да Исидоре ссорами своими бестолковыми. Стоит уж Димитреску из сил последних: едва что сообразить она может, глаза слипаются от усталости великой да печёт их жарко, ноги мягкие, как яблоки вяленые, дыхание дрожит от холода жуткого, от учёной одной и держится она, а так рухнула б вовсе.
– До замка ты уж ходом своим, – сказала провидица. – Дел у меня полно. Дойдёшь хоть?
– Дойду, – слабо ответила пани. – Намучаются там со мной... как бы кровь опять не пошла.
– Хозяйка ты замка своего али нет? – возмутилась Миранда.
– Хозяйка, – ответила Альсина.
– Ну так и иди! – настаивала учёная. – Деньги ты им даёшь за труд на благо твоё!
– Бояться меня теперь станут, – прошептала Димитреску. – Не похожа ж я теперь на человека простого... да лица ещё своего не видела. Авось ещё чем поросло оно.
– Брось ты это! – строже сказала провидица. – Где ж гордость твоя? Иди-ка ты в замок свой, отдохни там, а я навещу тебя вскорости.
– Спасибо вам за заботу вашу, Матушка, – выдала Альсина.
– Матушка? – переспросила Миранда.
– Ежели вы посланник Бога Чёрного, то Матушкой вам быть, как Иову, – объяснила Димитреску. – Иногда Отцом его называют.
– Матушка Миранда... – хмыкнула учёная. – Матерь Миранда... Матерь звучит недурно.
– Значит Матерь Миранда, – из последний сил сказала пани.
– Что ж, иди уж... дитя, – сказала Миранда на манер церковный.
Подтолкнула она маленько пани слабую, но не ушла ж однако, всё смотрела она, как идти будет опыт её удачный, пожалуй, первая она у неё. Всё боялась учёная, что померла Альсина, а нет, выжила, теперича пусть в замке ей займутся, а со временем сама она к ней явится... завтра даже, ежели спать она не будет после пути для неё утомительного. Как зашла Димитреску за угол частокола деревянного, так и ушла провидица в лес дремучий, ждёт её и Бог Чёрный, и труды научные... да и религией своей заняться можно, всё ж назвала её пани Матерью Мирандой, стало быть так зваться и надобно, величественно то звучит да важно довольно. Что ж, хуже она Отца Иова, какой деньги все из Альсины богатой на одежды себе золотые вытянул? Задрала Матерь голову важно, поправила шубу норковую да отправилась в пещеру свою, уверенность имея, что не случится ничего с Димитреску, дойдёт она в целости и сохранности до замка своего родового, где обогреют её да прийти в себя дадут.
Идёт Альсина в одиночестве полном к замку своему: тепло небось там, едой пахнет да постелью чистой, однако ж ещё дойти туда, чтоб не завалиться совсем. Каждый шаг с трудом да болью Димитреску давался: едва ль чувствовала она тело своё ослабшее, чуть пред глазами муть мрачная была, не кровавая хоть. Небось высохла кровь со слюной на губах её, подбородке да шее, и без того она страшна небось была, как смерть сама. Давно уж пани слабости такой не ощущала: дурно ей, а нет болей в теле её, авось устала она просто, поспать ей надо да чашку кофе эфиопского выпить али чаю китайского. И поесть бы... посытнее чего, мяса какого. От мыслей голодных аж слюну она сглотнула, потому как не было у ней такого, чтоб еды человеческой не нюхала она даже седьмицу целую. И толком-то не видела Альсина, куда ноги её несут: прикрыты глаза её уставшие, спать охота, сто раз уж повторила она желание своё. Наконец, когда уж сил идти не было, подняла Димитреску голову тяжёлую — дошла она до замка своего родного, уж герсу видно да стражей в свитах чёрных, аркебузами венгерскими вооружённых. Не ждут сегодня гостей в замке этом, потому пригляделся стражник: стоит в саженях трёх от него баба бледная, укутана она в шубу грязную, волосы цвета чёрного, за воротник убраны. С трудом узнать в ней кого можно, однако ж обрадовался мужик глазастый.
– Глянь! – окликнул страж помощника своего. – Пани наша!
Едва ль коснулась улыбка лица её уставшего, как рухнула Альсина наземь грязную, сил больше не было, стоять уж нельзя. Перепугались стражи бдительные, что бросили аркебузы свои венгерские, дабы не навредить пани своей, да к ней подбежали: лежит неподвижно госпожа их уставшая, не дышит даже. Где ж была она, что в видк таком безобразном вернулась? Не для ума служилогл раздумья эти, потому подхватили её мужики крепкие да понесли в замок каменный, где и тепло ей будет, и лекарь испанский врачевать станет... хуже б только он не наделал.