История Альсины Димитреску

      Темнота полная, ни души вокруг да ни звука, во сне словно. А может и сон это, а может и смерть сама так приходит. Что видела пани Бьянка покойница пред смертью своей? Темному холодную али свет тёплый? А была ль боль у пана Мирчи, когда хватил его удар апоплексический? Что покойники пред смертью своей чувствуют? Хорошо им али больно да боязно? Тянется ль к ним рука костлявая али просто коса наточенная жизнь их обрывает? Кто ж знать-то может, не воскреснут ведь покойники да не расскажут об ощущениях своих. Кто б что ни говорил, а все смерти своей боятся, даже солдаты бравые. Кто страху не имеет — дурак полный. А можно ль рассуждать на одре смертном? Есть ли силы на то? Раз крутятся мысли такие, то можно. Что только не думает человек в состоянии бессознательном, чувств никаких не имея, хоть палец ему пили.       Крутятся небось мысли такие в голове тяжёлой: лежит Альсина измученная в постели своей мягкой, от какой свежестью пахнет, однако ж менять её придётся, потому как не отмыли её даже слуги от грязи лесной, так положили. А куда ж нести было Димитреску в состоянии таком, когда на ногах она стоять не может да в себя не приходит? Посадят они пани свою на лавку банную, а та ожог получит али сварится вовсе, что потом никаким отваром кровь не остановишь. Посему лежит барыня в постели холодной, утопла голова её в подушке мягкой да укрыта она одеялом пуховым, чтоб не тяжело было да не холодно. А с чего б холодно-то ей будет? Хоть подумали б служанки бестолковые, что положили они хозяйку свою в одежде грязной: ни шубу, ни платья, ни сапог не сняли, что под ногами аж лужая серая растеклась. Стоит в опочивальне тишина гробовая, как умер кто, никто и не вздохнёт даже, тишину разбавив. Раскрыты портьеры в покоях барских, однако ж знали служанки замковые, что и трогать их нельзя, иначе дурно барыне станет от света солнечного. Совсем дышать тут нечем было, потому приоткрыли слуги створку оконную, от чего и ветерок в опочивальне душной появился да пропадать стал запах спёртый. Сидит Катерина подле пани своей да лицо её тканью мокрой протирает, что стекают капли грязные на подушку белую да следы округлые оставляют, однако ж не уходит серота с лика прекрасного, хоть щёткой какой отмывай. Да и странным казался Кате след тёмный, в волосах барских затерявшийся, а пальцы чёрными были, что даже ткань белая их не берёт, на ногти уж и смотреть страшно.       – Не знаю я уж, как отмыть сие! – заругалась Катерина да бросила ткань чистую в таз с водой грязной. – Не пойму я, где была пани наша! Куда уводила её ведьма эта проклятая на седьмицу целую?       – Наш синёра вэрнулься цели́й и нэвредима, – сказал Исидоре, в ящике своём копаясь.       – Не сказала б я, что цела она да невредима, – ворчала Катя. – Ты глянь: серая она вся, пальцы чёрные, а на голове вон след какой, как били её!       – Сатем? – с акцентом испанским спросил Рантало.       – Какой сатем? – не поняла камеристка.       – Campesino! – выругался лекарь. – Не сатем, а саш... заш... Каталина!       – Ну кто ж виноват, что язык наш ты не разумеешь? – невинно сказала служанка. – Тебя уж и барыня наша за то ругала.       – Йа шиву сдесь уше столко лет, а ти до си пор не понимаэшь, што у меня асент! – повысил голос испанец.       – Что сказать-то ты хотел, асент? – женщина закатила глаза.       – С шего ти взяль, што Миранда биль наш синёра? – мужчина и не знал уж, как говорить дуре этой, чтоб поняла она язык его.       – Иного я и подумать не могу, – развела она руками. – Ну сам ты на неё глянь. И сама ж пани наша пришла, не Миранда проклятая её привела.       – Ти снова́ зеря перешивать, – сказал он.       – Да ты будто и потакаешь Миранде этой! – нахмурилась Катерина. – Что, силу в ней увидал? Так ты не думай, и тебя она уберёт вскорости. Ты сам глянь — не у дел ты! Всё Миранда пани нашу лечит, а ты только отвары ей и варишь. Что толку тебя из Европы этой выписали? Как лечили мы пани нашу отварами травями, так и сейчас лечим.       – Ти закончиль? – спокойно спросил Исидоре. – Помольчи хот немного.       – Да что ты всё копаешься-то там? – зудила Катя.       – Я искать лен или конский волёсь, чтоб рот тэбе́ защить, – не выдерживал Рантало.       Ойкнула камеристка, а всё ж рот-то свой ладошкой прикрыла, напужалась поди слов с акцентом чужестранным. Не стала уж служанка ткань подымать да отмывать снова пани свою — бестолку дело это: сколько уж сидит она, а не сходят серота её да чернота, как кожа у неё цвета такого сделалась. Ей бы подумать, что ж делать-то теперь, а грохочет там Сидор этот склянками своими проклятыми. А из-за него всё: ежели б толковым было врачевание его, то не было б нужды в Миранде подлой, уж нет у Катерины доверия к ней полного, а пани всё пускает её к себе да пускает. Дело то конечно барское, а всё ж отвадить бы её надобно. Наконец-то ляпнул что-то Исидоре на языке своём иноземном, однако ж радостен он был неимоверно, коробок деревянный в руках держа. Не следила Катя за снадобьями его, однако ж не видала ещё, чтоб коробок такой в ящике его лекарском имелся. Поднял Рантало крышечку с узорами резными да достал оттуда камешек белый, на драгоценный похожий. Слыхивала камеристка, что лижут камень от отравы всякой, какая в еде да питье оказаться может, неужто и он камнем этим по языке барыне водить станет? Уж неспокойно служанке стало, как и всегда впрочем, потому следить она стала за другом своим заклятым: достал он из ящика своего ступу да пест бронзовые, бросил туда горстку камешков мелких да толочь их стал. Это что ж он там из камней варить-то собрался? Как истолок Исидоре камень этот до порошка мелкого, так бросился сразу к свечам восковым, что кучей небрежной на столе были, да греть стал ступу свою. Эх, не обжёгся бы ещё, бестолок иноземная! Умно Рантало сделал: обернул тканью своей лекарской металл теплеющий да ждать стал.       – Ступу же испортишь! – заворчала Катерина. – Ну кто ж без воды варит-то?       – Каталина! – рявкнул на неё Исидоре, сил уж его не было.       Не считала Катя, сколько грел Рантало ступу свою, а скоро уж увидала она, как дымок пошёл от порошка его, а сам он нос воротит. Как уж стала теплеть ткань его и терпеть сил не было, то подошёл испанец к постели барской, камеристку от греха подальше отодвигая, да поднёс ей под нос самый ступу бронзовую. Подёрнула носом Альсина бессознательная да как приподскочит с места своего, будто от боли своей болезненной, а потом назад рухнула, однако ж не в обморок теперь, а в сознание пришла: открыла пани очи свои прекрасные, однако ж не серо-зелёными они были, а янтаря заимели у черноты яблок самых. Поморщилась Димитреску, нос потревоженный потирая: ударил ей в нос запах резкий с горечью некой, что не просто чесотка её одолела, а боль настоящая, будто мошки мелкие её кусать стали, что аж в голову самую ударило нехило. Не смог уж Рантало в руках ступу зловонную держать, потому вернулся тут же к ящику своему, чтоб остатки порошка этого в склянку пустую пересыпать, пригодиться он может, раз лихо так в чувства он приводит.       – Очнулась! – выдохнула Катерина, бросившись руку хозяйки своей целовать.       – Что за запах это было ужасный? – прошипела Альсина. – Чуть глаза не выкатились.       – Это аммоньяк, – с акцентом привычным ответил Исидоре. – Он ше нушадир.       – Откуда ж у тебя отвар такой? – спросила Димитреску.       – Ис Айхуптос, – ответил Рантало.       – Это где ж страна такая? – спросила пани.       – Αἴγυπτος, – на древнегреческом изъяснился лекарь.       – Ах, из Айгюптоса, – поняла барыня. – Эялет египетский Порты Оттоманской.       – Si! – улыбнулся мужчина.       – Хороша вещица... но больше ты мне её не давай, – выдохнула Альсина.       – Это последни́й, – с сожалением сказал он. – Йа взяль этот аммоньяк у свой ушител.       – А запах-то слабже не стал, – сказала Димитреску. – Долго я спала-то?       – Седьмицу целую вас не было! – наконец заговорила Катя, руку барскую отпуская. – Уж испереживались мы все за вас.       – А что ж искать тогда не пошли? – сухо спросила пани.       – А... мы... – запнулась камеристка, оправдания себе не находя.       – Переживания ваши напрасны были, – в тоне привычном говорила Альсина. – Была я у Матери Миранды...       – Матери Миранды?! – переспросила служанка.       – Перебивать меня станешь? – строго зыркнула на неё Димитреску.       – Простите мне дерзость мою, – виновато поклонилась Катерина.       – Была я у Матери Миранды, – повторила пани. – Там познала я Бога Чёрного да дар его, посему в Христа более не верую.       – Барыня, да как же...?! – ужаснулась Катя.       – Катя, ещё хоть слово одно... – закипала румынка. – Велю я иконы все убрать да на глаза они мои чтоб не попадались. Ежели веруете вы, то тайком, чтоб не слышала я даже молитв ваших. Вон, у Исидоре учитесь — католик он, тоже в Христа верит, да иначе и веру свою вам не навязывает.       – Бог е́дин, – мудро изрёк Исидоре.       – Иова более видеть не желаю, – продолжила Альсина. – Без молитв его обойдусь. Задел он больно чувства мои материнские.       – Пани, нельзя ж так! – паниковала камеристка. – Это ж вера отца вашего, крещёный вы человек!       – Катерина, сколько ты лет у меня камеристкой служишь? – спросила Димитреску.       – Восемь лет уж, – без раздумий ответила служанка.       – Так не вынуждай меня с тобой прощаться, – сказала пани. – Служишь ты мне верно, посему нужна в замке моём. Ежели не хочешь, как Людмила кончить, то делай что говорят тебе.       – Слушаюсь, пани, – тяжело произнесла Катерина.       Что ж такого Миранда с барыней Катькиной сотворила, что уж Матерь она стала да теперича по наущению её велено иконы православные снять? А может и не по наущению вовсе? Сказано ж было, что и Батюшку Иова пускать нынче не велено да задел он чувства её материнские, посему и опала ему... кабы хуже не стало, всё ж церковь эта на деньги Димитресковы построена. Не дошло б до того, что и церквушку единственную снести прикажет. Лихо учёная проклятая над ней поработала, что аж мир весь перевернула. Не думалось камеристке, что и иная причина тому сыскаться может, всё она на Миранду спихнуть вздумала. Подошла служанка к столу барскому да взяла в руки Библию тяжёлую, что камнями драгоценными усыпана. Как можно ж чтиво такое на поруганье отдать?       – Это ты оставь... камин топить буду, – сурово сказала Альсина. – Угол красный убрать можешь. Никто уж в Европе не углам икон не вешает, а мы всё в отсталости живём.       Откуда ж тон такой в сторону Божью взялся? Это же не абы книга какая, а Библия — писание священное; икона ж — не рисунки простые, а образ святой, по канонам христианским написанный да освещённый. Да разве ж можно с барыней своей спорить? То раньше гналась она за модой европейской, да не до поры той, что измывалась она над верой православной, а теперь как вернулась она от Миранды этой, так по-новому жить станет. Это ж и Батюшку Иова обидеть можно поступками такими жестокими, не предёт он впредь... да Альсина его и не ждёт боле, не меньшую он ей обиду нанёс. Вернула Катерина на стол Библию драгоценную да посмотрела на Димитреску с тяжестью великой, мол, не губи душу ты мою. А пани непреклонна была, взглядом своим на дело вынуждая.       – Ну и что застыла-то ты? – спросила Альсина. – Али слов моих не слыхала?       – Слыхала... – тяжело вздохнула Катерина.       – Так что ж стоишь тогда? – спросила Димитреску.       – Не достану я сама до угла красного, девку позову служивую, – ответила Катя.       – И скажи, чтоб поесть чего мне сделали, – приказала пани. – И баню истопили.       – Слушаюсь, – сказала камеристка.       – И ты, мил друг, иди, – сказала Альсина лекарю своему.       Поклонилась Катерина барыне своей да прочь вышла, а за ней Исидоре с ящичком лекарским. Никогда Катя грубости такой да холодности в сторону свою не знала: всегда добра к ней Димитреску была, уж не обделит ни леем серебряным, ни заботой своей, беду любую рукой отвести сможет. Видать наускала её как Миранда, что до богохульства дошло, нахватались у европейцев западных протестантства да ереси проклятой, а теперь и сюда чума религиозная дошла. Поровнялся Рантало с подругой своей заклятой да рядом пошёл молча, слова ей не скажет, чтоб гнев не снискать, сам понимает, как важна здесь вера православная, особо ежели часть они Порты Оттоманской, где ислам силу имеет. Сам-то он католик, да никого к вере своей не приобщает, протестантом и не был никогда, не было у него желания такого. И ехал-то Рантало сюда с условием тем, что не отнимут у него веру католическую да в православие не обратят. Терпима Альсина была к вере любой, посему позволила ему жизнью своей жить, только б дело своё лекарское разумел. Однако ж не он, а баба чудная лечение хозяйке его дала, сам-то может и боится он, что обратно в Испанию ехать придётся за неумение его. Только б сказать он чего подруге своей хотел, как послышалось дыхание сбитое, как бежит кто. В миг один предстала пред камеристкой да лекарем служанка молодая: велики глазищи её от испуга какого да видать скоро она бежала, раз аж отдышка у ней появилась.       – Чего бежишь-то так, Богна? – спросила Катерина.       – Вас ищу, – ответила Богна. – Гостья к нам пришла.       – Какая гостья? – спросила Катя.       – Матерью Мирандой представилась, – ответила служанка.       – Ах, Матерью Мирандой... – нахмурилась камеристка да шагом скорым пошла. – Ну сейчас я ей...       – Каталина, опомнись! – крикнул ей вслед Исидоре. – Это ше друх наш синёра!       То ли не слыхала его Катерина, то ли не желала просто бесед его нравоучительных слушать. Ох, как вскипела-то Катя из-за гостьи нежданной, кажись всё ей высказать готова, ежели смелости да ума хватит: храбрится она, а как Миранду увидит, так язык проглотит да лишь пикнуть неразборчивое что-то сумеет. А может и не понимает камеристка, что далеко ей до предшественниц своих: Эржебет для пани Димитреску нянькой была, Людмила подругой с первых дней замужества, а Флорика свекрови её верой и правдой служила. Катерина ж руку только в родах держала. А ежели подумать, то следующая камеристка лишь за заслуги честные пост свой получит, потому как не осталось уж девок тех, кто в родах пани помогал.       Вышла Катерина в переднюю мрачную да увидала там Миранду саму, что Матерью себя нарекла. Опять без дозволения впустили её привратники бестолковые, не раз уж так делали да всегда за то обруганы были. Вновь покрыта голова Мирандова капюшоном глубоким, однако ж видны были концы волос светлых. Стоит она статно, с важностью великой, будто б пани какая. В руке у ней бумага заморская да перо гусиное, чернильницы ей не хватает только, а так писарь целый. Нахмурилась Катя, брови к переносице сдвинув, да шагом лихим на гостью пошла.       – Напрасен гнев твой, Катя, – спокойно сказала Матерь Миранда, что замерла аж служанка замковая.       – Куда пани нашу ты водила? – строго спросила Катерина.       – Говорила ж я тебе, что дурно из тебя Эржебет выходит, – сказала Матерь. – Напрасно только силы свои тратишь.       – Говорила ж я, чтобы уберегла ты пани нашу, а сама что ж?! – не унималась Катя.       – А сама я что ж? – ухмыльнулась Миранда.       – Выдала ты её хоть? – спросила камеристка.       – Видала, – ответила учёная. – Бледна она маленько... али другое чего ты увидала?       – А должна ль была? – насторожилась служанка.       – Ты со мной тут не играй, Катя, а то вмиг один из замка вылетишь, – зыркнула на неё гостья.       – Это что ж, ты меня выгонять станешь? – храбрилась Катерина, а сама уж пальцами перебирала нервно.       – Я, – уверенно ответила Матерь Миранда. – Потому не мешай ты мне.       А Кате и сказать уж нечего, хотя на языке вертелось много, теперь и не знала она, как храбрости прежней набраться. Кажись начнут они каждая на себя пани тянуть, разорваться-то она не сможет, выбор сделать придётся, кто важней ей будет — камеристка верная али спасительница умная? Прошла мимо Матерь с надменностью великой, обыграла она Катерину спокойствием своим да правдой истинной — не Эржебет она, понять уж то надо. Могла б ещё гувернантка-то покойная наставить воспитанницу свою на путь истинный, а Катя ж влияния такого не имеет. Так и оставалось смотреть ей, как ловко Миранда превосходство над ней берёт, кабы правда не выгнали её по наущению гостьи этой. Вздохнула камеристка тяжко да пошла по делам своим, всё ж поручение ей выдано барское — убрать углы все красные, спрятать иконы православные да распорядиться, чтоб баню истопили да поесть чего для пани приготовили, небось голодна она опосля отсутствия долгого. Благо хоть аппетит у ней появился, а то мучается она болями желудочными, что не ест совсем, седьмицами целыми голодая. Хоть какая-то новость благая была за дни эти, а то тьма одна. Может и будет толк какой, подождать только надо. С мыслями сиими и ушла Катерина по долгу службы своей.       Одна была Альсина в опочивальне своей: жарко уж стало ей от шубы норковой, не спасало даже окно приоткрытое. Не велела ей Миранда на солнце находиться, посему хорошо даже, что есть на небе облака серые. Слабость у Димитреску в теле была, поесть бы ей маленько, а там и легче станет, давно уж она голода такого не ощущала: по обыкновению своему мучается она от болей желудочных, потому сам запах еды ей противен становится. Кажись, истощилась она знатно, посему и есть так охота. Сил у неё не было даже, чтобы скинуть шубу норковую да сапоги сафьяновые, полежать бы немного, а там видно будет. И в зеркало б поглядеть хотелось, что сделалось с ней опосля седьмицы в пещере Мирандовой, да встать она не может. Ежели были у ней Катерина и Исидоре да не дрогнули они от вида её, то не страшна она особо, стало быть и бояться нечего. К неожиданности её, раздался в дверь дубовую стук спокойный, что ни Кате, ни Рантало не свойственный.       – Войдите, – сказала она.       Долго дверь тяжёлая открывалась, сама уж она о весе её знает. Как открылась она достаточно, то увидала Альсина друга верного да наставника своего религиозного — Матерь Миранда. Пришла, не оставила! Обещала она, что навестит её вскорости, стало быть не нарушила она слова своего. Улыбнулась Димитреску радостно, лишь её видеть приятно было. Был на Миранде плащ тот же, да надвинут так, чтоб едва ль лицо её разглядеть можно было. Надо ль то уже, ежели лик её она вчера видала? Или не вчера? Сколько ж спала она? А важно ль это? Мигом одним рухнуло что-то на подоконник деревянный с цоканьем мягким, что вздрогнула пани от неожиданности такой — влетела к ней птица бесовская, какой ворона кличут за цвет его да карканье пугающее. Прижала птица крылья к телу своему да села смирно, раздражения животного не показывая.       – Здравствуй, Альсина, – поздоровалась Матерь Миранда.       – Здравствуйте, Матерь, – доброжелательно сказала Альсина.       – Не пужайся, – спокойно сказала Матерь. – Это друг мой, Чоарой я его назвала. До чего птица умная! Не гони ты его, друг он тебе.       – Ежели друг, то и гнать не за чем, – сказала Димитреску.       – Вижу я, что и шубу с тебя снимать не стали, – покачала головой Миранда.       – Не стали, – кивнула пани.       – Навестить я тебя пришла, друг мой, – сказала учёная.       – Рада я вам, – улыбнулась барыня.       – Важно знать мне, как принял тебя Бог Чёрный, – важно сказала Матерь Миранда да бумаги на колени положила. – Как чувствуешь ты себя?       – И сказать трудно, – ответила Альсина. – Кажись и лучше, а кажись и слабость великая.       – Значит смятение у тебя пока, – рассудила Матерь да писать бы хотела. – Мне б чернила...       – Да что ж сидите вы в три погибели? – заволновалась Димитреску. – За стол мой сядьте.       Кажись, и не поймёт пани, змею какую на груди пригрела, всё добра она к ней да почитать даже стала. Встала Миранда с постели барской да за стол сел: ровный он был, из дерева красного да с узорами резными, порядок идеальный, бумаги все по размеру разложены, есть и сургуч для печати личной. Стало быть и в голове у Альсины порядок имеется, а не сказать, что мысли у неё путанные. Положила учёная на стол записи свои о пани Димитреску, обмакнула в чернила перо гусиное да писать стала. Не качался стол да заноз на нём не было, хороша вещица, ей бы такой для дел своих.       – Лекарь смотрел тебя? – спросила Матерь Миранда.       – Ничего не сказал он мне, – ответила Альсина. – Нушадира египетского только понюхать дал, чтоб в чувства я пришла.       – Нушадир египетский? – переспросила Матерь.       – Ох, вещь зловонная, но вмиг в сознание приводит! – сказала Димитреску.       – Не осталось у него ещё? – спросила Миранда.       – Небось и осталось, – пожала плечами пани.       – Ты скажи ему, чтоб мне отсыпал, – наказала учёная.       – Скажу, – обещала румынка.       – Без сознания ты была, об осмотре и знать не знаешь, – заключила гостья. – Сама я с лекарем твоим беседу проведу. Так значит, речь у тебя человеческая, посему не зверь ты, а человек разумный. До замка сама дошла?       – Сама, однако ж слаба была, посему и рухнула, – ответила барыня.       – Катерину и Исидоре узнала, – догадалась Матерь да задумалась хорошенько. – По панам тебя проверять стану: ты мне род вспоминай да краткое чего расскажи.       – А зачем вам то? – удивилась Альсина.       – Память твою проверять стану хорошенько, – без раздумий ответила Миранда. – Я-то всех панов знаю, да боюсь, что ты позабыть могла. Начинай.       – Хайзенберг, – делом первым вспомнила румынка без мысли задней. – Брат мой единокровный — отец один, да матери разные. Снёс он дом наш родовой да на месте его мануфактуру построил. Всё берёт он металл где-то да делает из него утварь бытовую: вёдра, чаши, наконечники для лопат, топоров, шестерёнки делать пытается... Да много всего. Всё о часах мечтает, мол, сестра моя церковь построила, а я часы деревне сделаю, да чтоб не солнечные, а механические... ммм... – задумалась она, не знала уж, что сказать о нём ещё можно. – Холост он, бездетен. Правда должен был во время своё браком с Энджи Беневьенто сочетаться, да как узнал отец её, что имущество он своё мне отдал да имение снёс, то и речи о помолвке не было больше.       – Кто такие Беневьенто? – спросила учёная, а сама слово в слово за ней записывает.       – Италийцы, пошли от Беренгарио Беневьенто — винодел наш местный был, ныне правнук его делами управляет — Виктор, – ответила Альсина. – Вражда у меня с ним: отправил он ко мне сына своего, чтоб посвататься, а я только мужа да дочь схоронила. Непотребство в голову его хмельную взбрело, посему лапать он меня стал. Меня, вдову друга его, пусть и в ссоре они были! От злости полоснула я ему по запястью ножом столовым да выгнать велела. Схватился он во дворе за аркебузу венгерскую, на себя тянуть стал, а привратник ненароком на крючок спусковой нажал да выстрелило ружьё в Сашку. Уж не знаю, силами какими до дома он добрался, но у особняка своего и помер, а отец его в том меня винить стал, мол, приказ мой был в сына его стрелять.       – Стало быть нет у него наследников? – предположила Миранда.       – От чего же нет? – спросила Димитреску. – Есть — две дочери — Донна и Энджи. Жена Виктора, Ирина, подруга матери моей покойной, дважды выкинула — сыновья у ней были, на третий раз родила уж, Сашку как раз. Ни про тётушку Ирину, ни про дочерей её дурного не скажу: тётка — баба богобоязненная, в церковь утреню каждую ходит ходом своим, саней не возьмёт даже. А дочерей Виктор загнобил совсем: что старшую, что младшую со двора не пускает да замуж не отдаёт, боится, что род его в летах затеряется да на богатства его оставшиеся посягается кто. После смерти Сашкиной Донна наследницей стала, а она не хочет никак: упирается всё, не понимает она дела семейного, не по душе оно ей... за то плетями и бьют её, посему заперлась она в опочивальне своей да выходить не желает. Ежели б не умер Сашка, то вышла б Донна замуж за Сальваторе Моро, а брат её на сестре его женился б. Энджи б женой брату моему стала.       – Кто такие Моро? – спросила гостья.       – Французы, – ответила пани. – Уж сколько я историй от них наслушалась, то и сама не пойму, что правда, а что ложь из уст их. Точно знаю я, что Людовик — шевалье, дворянин низший. Жена его — Клод, по словам его, родственницей роду Валуа приходится, правда думается мне, что не отпустили б девицу рода знатного с дворянином младшим в земли османские. Сюда уж Людовик с женой да отцом своим приехал — Николой его звали. Сама не видала, но слыхала, что был Никола тот уж старый да немощный, потому как воевал он ещё в войнах Италийских меж Францией да Испанией. Одноногий он, глаз потерял, не мог он сам о себе заботу проявить, посему забрал Людовик отца своего в Румынию да осели они здесь. Тут же и дети у них родились — Сальваторе да Урсула. Сын у них — угодник дамский, для француза сие хвала высшая, однако ж по причине этой так и не женился он, всё девок невинных порочит, а ведь Донну Беневьенто ему предлагали. Урсула ж то ещё помело: покуда сплетни все не соберёт — домой не воротится, потому я дружбы боле с ней не имею да в словах своих осторожна при ней бываю, а то надумает она себе небылицу какую да понесёт по деревне всей. Однако ж меж детьми Людовика дружба крепкая, друг за друга они горой стоят. Слух даже пущен был, что до того близки брат с сестрой, что в связи греховной состоят.       – Кровосмешением их клеймят? – догадалась учёная.       – Им самым, – ответила румынка. – Помнится, говорил Сальваторе, что мечтал быть, как Колумб, Магеллан иль да Гама, чтоб сплавать куда, открыть чего да ославить себя добро, однако ж не пускает его матушка, всё слушается он её: не пустила она сына войной на турков идти, посему стыд ему был да неуважение мужа моего покойного... Будто сам он мужчиной назвать себя мог, раз и мог только жену свою колотить, с равным себе в драку-то не вступит... Не о нём речь-то, а о Моро: от истории сей мало кто связь с ними иметь хотел, однако ж говаривали, что Жешувские на них планы свои имели.       – А это кто ж? – спросила Матерь.       – Жешувские-то? – спросила Альсина, на что кивок получила. – Поляки из города Жешув, не так уж и далёк он отсюда, от него они фамилию свою и получили. Правду сказать, мало я с ними дело имела, больше с Беневьенто да Моро, о Хайзенбергах и говорить не стоит. Глава у них пан Ян Жешувский, купец, много он славы поимел опосля смерти свёкра моего Богдана: он-то всё в день один продать мог, а Ян стоял с вещами своими, да никому они не нужны были. Выкупил он у кого вещи Богдановские да сам продавать стал, от того и богатства его. Жена у него, Ядвига, семерых нарожала, а теперь не знает, куда пристроить их: всё ж без малого 3 сына у них да 4 дочери, подбери поди панн да панов им, да чтоб все знатные были да никто обижен не был. Наследник у них Казимир, женат уж да детей своих имеет, Владислав женат да жена у него брюхата, сын третий, Яшка, в честь отца названный, мал ещё девок портить. Дочь его старшая, Анна, замуж вышла за сына старшего пана Чабалфи, девка вторая, Мария, с Трбоевичем судьбу свою связала, а третья да четвёртая, Катажина да София, малы ещё для брака. Лихо породнились Жешувские с семьями знатными.       – Про Чабалфи ты говорила, – напомнила Миранда. – Мол, Анна Жешувская — жена сына старшего.       – Чабалфи — венгры местные, – сказала Димитреску. – Богатство их от труда душ своих — пашут на них крестьяне, как проклятые, чтоб урожай взростить, а Тамаш продаёт сие за цену высокую, что приходит ко мне люд простой да денег просит.       – А сами что ж, растить разучились? – спросила учёная.       – Вбил Тамаш в головы дурные, будто овощи его — силу целебную имеют, – фыркнула пани. – По мне так, ничего особо и нет в урожае его. Однако ж имеет он доход свой, посему богат да связь со знатью валашской имеет. Живёт он, как Стефан Великий: уж третий раз женат да от каждой бабы своей по трёх детей имеет, но это при условии том, что выкидыши и смерти младенческие считаться не будут. Сын его старший, Матьяш, женат на Анне Жешувской, детки уж у них есть, а дочь его старшая, Эржебет, жена Казимира Жешувского, наследника рода польского, тоже она детей от него понесла. Мнят они себя монархами европейскими, посему и строят браки родовые.       – Друг на друге все переженились, – усмехнулась гостья. – Про Трбоевичей что сказать можешь?       – Сербы, – односложно ответила барыня. – Глава их, Лука, хозяйство своё имеет, живность у него всякая... Ничем особым и не примечателен кроме связи его с родом Жешувских через Марию, дочку Яновну. Остальные ж сыновья его холостые пока, а дочь в девках сидит. Однако ж знаю я, что к дочери его единственной, Феодоре, Мазилеску клинья подбивают.       – Это кто такие? – спросила провидица.       – Молодые они дворяне ещё, как и Моро, однако ж румыны полнородные, – ответила Альсина. – Вдовой я уж была, так приехал к нам пан Константин Мазилеску: старый он уж, усы до подбородка самого, а всё ж недурно на коне держался. У него и сыновья мужики уж взрослые, внук первый женат был. Дошли до меня вести о панах новых да пришли они ко мне в седьмицу ж первую знакомства ради. Угостила я гостей кофе эфиопским, а он уж больно горьким для пана Константина оказался. Правду сказать, причины не знаю, однако ж чрез недели полторы преставился пан Константин.       – От кофия? – изогнула бровь Матерь.       – Это уж я не знаю, но при мне от кофе ещё смертей не было, – фыркнула Димитреску.       – Ну а дальше что ж? – спросила Миранда.       – Известное дело, сын старший наследником его стал, Антоном звать, – ответила пани. – Тоже уж постарел он знатно, отца своего догонит вскорости. Дети у него выросли да внукам уж степениться пора. Два внука у него да две внучки. Нет у них в деревне родни знатной, потому хочет пан Антон, чтоб женился внук его старший на Феодоре Трбоевич, а там уж ясно станет.       – Наслышана я, что Вульпе у вас есть... – как между прочим сказала учёная.       – Плут местный! – махнула рукой барыня. – Не зря фамилия его значение «Лис» имеет. Вульпе этот, Николай который, брат родной пане Ирине Беневьенто: рано они родителей своих лишились, потому растил он её, как мог, а потом пользу от неё требовать стал... стребовал: вышла она замуж за пана Виктора, а выкуп зятний себе он оставил, на то и дом построил да хозяйство своё. Как чуть чего, так бежит он к сестре своей сердобольной, в колени ей поплачется, а она от жалости к нему деньги даёт. Женился он на девке пана польского...       – На Жешувской? – спросила гостья.       – Ну да, дурака какого нашли! – усмехнулась Альсина. – Не выдал бы Ян дочь свою за крестьянина безродного, пусть и в родстве он каком состоял. Надин-то – дочь пана пограничного, полуполяка-полурумына, а всё ж шляхтич. Но для Николая это гордость великая! Дети у них есть... правда дочь младшая, Бернадетт, руки на себя наложила: в один день пропала она, а на следующий нашли труп её бледный на дне колодезном. Ох, горе какое в семье было! До сих пор ищет Николай, кто дочь его до греха такого довёл.       – Стало быть не нашёл? – догадалась Матерь, а сама руки потёрла нервно, потому как известен ей убийца — она это и есть.       – Не нашёл, – ответила Димитреску.       – На память ты не дурна, – похвалила её Миранда. – Даже вспомнить смогла, кто да с кем в родстве близком.       – Сватовство у нас — обряд целый, – сказала пани. – Есть у нас свахи панские да крестьянские: одни у нас детей барских женят, а другие крестьянских. Это наука целая: женить, да чтоб с выгодой для семей обеих.       – Как в Европе, – подивилась провидица.       – Жаль только, что дома старые к вырождению своему пришли: Димитреску, Беневьенто, Моро, Хайзенберги... – тяжко вздохнула румынка. – А барьё новое, вон, как кролики плодятся: что ни год, так пополнение в семье барской, ежели не в двух сразу. Вот помру я, что после меня останется?       – Ты об том не думай, – успокоила её Матерь. – Что-нибудь да останется.       – Так я не о вещах, а о роде самом, – сказала Альсина. – Последняя я ведь рода своего. В история я деревенской ежели останусь только.       – Иногда и крестьянин простой службу хорошую сослужить может, – сказала Миранда. – Вон, глянь на себя: отвечать ты резво стала, разговорилась, вспомнила много. Довольна я посвящением твоим. А лучше всего не прошлым да будущим живи, а настоящим, чтоб не грызла тебя тревога великая.       – Благодарна я вам за заботу вашу, – улыбнулась Димитреску.       – А как иначе ж быть может? – удивилась учёная. – В ответе я за тебя стала, раз уж желаешь ты в Бога Чёрного верить. Наставник я твой да друг.       – Нет у меня в деревне друзей, хоть одному рада буду, – сказала пани.       – Тогда и печалиться не нужно, – утешила её провидица. – Ты уж лучше отдыхай да сил набирайся: поешь, помойся да принимайся за дела свои барские. Часто я теперь к тебе ходить стану.       – Честь это для дома моего, Матерь, – учтиво сказала румынка.       – Что ж, пойду я, дел у меня немало, – сказала гостья, бумаги свои досушивая.       – Не отобедаете вы со мной? – спросила барыня.       – В другой раз, – ответила Матерь. – Дел много: хотя б наблюдения эти разобрать надо.       – Ежели угодно вам чего будет — только скажите, – сказала Альсина.       – Да есть тут дельце одно... – сказала Миранда, вынула из рукава бумагу свёрнутую да на стол положила. – Нужно мне это, без сего и опыты мои напрасны.       – Я как на ноги поднимусь, то сразу вопрос ваш решу, – обещала Димитреску.       – Тогда ждать я буду решения твоего, – кивнула учёная.       Подошла Миранда к жертве своей одурманенной да погладила с улыбкой локоны Аленькины, что уж спутанными да грязными были, подушку испачкав. Тепло на душе у Димитреску стало, словно мать родная её ласкает, только не мать это, а мачеха настоящая — жестокая да холодная, себя одну и любящая. И ведь ловко как гостья вопросы ставит: надо ей и всё тут; а панское дело исполнить приказ сей, какой просьбой она называет. Убрала Миранда руку свою да с улыбкой очи прикрыла, спокойствие в душу жертвы своей пуская, от того и Альсина смиренна стала. Идти уж пора ей, посему кивнула она хозяйке замковой, лихо дверь на себя потянула, да выскользнула из опочивальни барской, как гадюка степная, что в Трансильвании обитается. Вновь одна Димитреску осталась, никого рядом нет, однако ж дел немало, в себя б прийти для начала: смыть с себя грязь лесную, поесть плотнее... хоть чего б сделать, только не на постели грязной лежать, всё ж не в Европе Западной, чтоб неделю немытым ходить. Вновь стук в дверь тяжёлую раздался, что аж сердце у пани вздрогнуло: неужто Миранда забыла чего да вернуться к ней решила?       – Войди, – сказала Альсина.       Открылась дверь дубовая да поубавилось радости у Димитреску, в состояние обыкновенное вернувшись — Катерина пришла, камеристка её верная да уже обруганая. Не смотрит Катя в глаза барыни своей, кажись и правда ей стыдно стало, что искать она не пошла хозяйку свою.       – Пани, бани истоплены да обед готов по приказу вашему, – сказала камеристка. – Чего сами изволите?       – Вот что, Катя, – сказала Димитреску, покои взглядом окинув. – Мыться хочу, не могу, как самой от себя противно. А ты пока служанок позови: пусть постель мне сменят, окно закроют, платье мне какое погладят... Пусть службу свою сослужат.       – Как прикажете, – сказала служанка.       Не стала уж пани помощи просить, потому упёрлась кулаками в перину мягкую, тело от постели грязной отрывая, да кое-как сесть сумела, что аж появилась пред очам пелена мутная, как вода речная. Выходнула румынка да плечом подёрнула: вчера ещё тяжко ей было, а сегодня и легче стало за спиной стало. Скинула Альсина с плеч шубу свою да провела ладонью по шее запаренной — дурни, будто б снять не могли! Глядит на неё Катерина, да понять не может, что ж делала там Миранда эта с барыней её, что аж в платье рваном она вернулась? Всё ж цена ему не малая, потому как ткани дорогие да выкройка заморская, по моде европейской. Да кажись и не сильно-то расстроилась Димитреску — новое закажет, потому как рваного да штопанного не надо ей, не носит барьё вещей старых, сто раз перешитых. Посидела пани немного, надела шубу свою норковую да на ноги поднялась, при том не качнулась даже, твёрдо стояла, как и положено человеку всякому. Подобрала она платье своё рваное, места постыдные прикрывая, да к двери пошла шагом уверенным, хотя лучше б шубу запахнула от греха подальше. Обернулась Катя да диву далась: кажись, не та спина у барыни её, на человеческую не похожа — кажись ровная она как струна была, а всё ж кажется, что в лопатках она больше стала. Неужто била её Миранда боем смертным? Авось содрать хотела ткани заморские да украшения бесценные, а не успела — очнулась Альсина, посему выкручиваться пришлось. Что уж думать камеристке осталось? Ныне всё думать станешь, видя кожу серую да грязь стойкую. Остановилась в дверях пани богатая да обернулась к служанке своей первой.       – А по поводу икон не шутила я, Катя, – сказала Альсина. – Снять велю. Про грех ты и не говори мне, слушать не стану!       – А что уж говорить тут? – пожала плечами Катерина. – Воля ваша.       – Моя, – сказала Димитреску, а затем смягчилась маленько. – Ежели надо тебе, то в церковь снеси али слугам раздай, да чтоб не видала я их боле. На себя пеняй, ежели наткнусь я в замке на икону православную.       – Будет исполнено, – с печалью произнесла Катя.       Посмотрела на неё пани взглядом хозяйским да вышла из покоев своих, рук с груди не убирая. Другая баба и в виде таком не покажется, а пани этой и слова не скажи, посему как она тут хозяйка да не челядь ей указывать будет. Не всегда ж груба с ними Альсина, только за проступок серьёзный али как начинает слуга ей советы давать как жить ей по законам Божьим. А по законам ли Божьим мать её умерла от родов тяжких? А по законам ли Божьим лупцевал её муж жестокий? А по законам ли Божьим дитя её из утроба материнского мёртвым вышло? Всё на Бога ей пеняют, а сами забывать начинают, как жестока к ней жизнь оказалась. Теперича думалось Димитреску, что жизнь её иначе пойдёт, посему как новый Бог — жизнь новая. Катерине ж смириться только оставалось: звать нужно служанок расторопных, пусть уж сменят они бельё постельное да снимут угол красный, всё равно уж не особо-то молилась ему пани о здравии да благополучии своих, отходит Европа Западная от веры страстной, всё больше в протестанты идут, однако и те были, кого на кострах жгут за вероотступничество да ересь поганую. Шла Альсина коридорами мрачными, что деревом пропахли, каким стены отделаны: всё ей тут знакомо, не забыла она замка своего, стало быть прошла она обряд еретический, сути его не зная. Не думала Димитреску, где крест её нательный, не нужен он ей боле, не желает она уж с церковью православной дело иметь.       Дошла Альсина до комнаты банной с головой пустой: туман там был да ничем и мысли дурманить не желалось. Вошла Димитреску в баню замковую да заперла дверь тяжёлую, однако ж сама знает, как тяжела она, задохнуться тут можно без воздуха холодного. Душно тут было, что аж пот горячий бросило, посему сняла пани шубу норковую да у двери бросила — износился знатно мех богатый, теперь уж выбросить его только али слугам отдать, не привередливые они, и такое сносят. Благо одна тут румынка была, посему дотянулась руками до спины прямой да не по себе ей сделалось: пугали её крылья эти, посему и пошла она по замку в шубе тяжёлой, чтоб не увидел никто уродства её физического. Подсунула она руку под крыло одно да поддела легонько, чтоб от спины они отошли. С хлопком лёгким отпрянули крылья тяжёлые от спины её да назад потянули немного, не спрявится она с весом таким да снова боль появилась; как полежала она, так легче стало, словно и нет под спиной ничего, а тут расправила она крылья свои, так появилась снова тяжесть великая. Но вместе с тем и жара пошла — вспотела она лихо, а теперь ещё и паром горячим обдало её. Убрала она руку с груди своей, так и платье на пол рухнуло, тоже в негодность оно пришло, выкинуть его только, а ведь хорошее было. Теперь уж видела Альсина кожу свою серую, у покойников она такое видала только, однако ж жива она, не может же быть так, чтоб встал покойник с постели своей да в баню отправился. Да всё ж больно слабо чувствовала себя Димитреску, отдохнуть ей надо.       Надышалась пани воздухом тяжким да вошла в баню саму, где жарче прежнего было: как вздохнёт она, так катится пар по носу её, в лёгкие самые проникая. Дубом тут пахнет, однако ж больше по душе ей благовония утончённые, как роза нежная, жасмин пахучий, лаванда пряная али мускус многогранный, что кажись и не пахнет ничем, а на деле ж и дерево в нём крепкое, и фрукты сладкие, и тело человеческое. Не об том Альсина думала, пока садилась в купель дубовую с крыльями чудовищными: подумать только, как не заметил никто крылья эти? Неужто не потрогал никто да шуба с неё случайно не падала? Дурость несуразная, но ежели смолчали Катерина да Исидоре, то видали уродства её. Грустно стало Димитреску от мысли той, что теперь платья её все в негодность придут, потому как в груди жать будут из-за груза лишнего, не ходить же ей с крыльями голыми — испугается ж ведь народ суеверный, крестить её станет да водой святой обливать. Не надо ей такого счастья. Взяла пани копну пеньки жёсткой да растираться ей стала, чтоб краснота какая на теле появилась. Как ни тёрла она, а всё одно — серой была кожа её нежная, что некогда бледной была. Это что ж за дар такой, что не смыть его даже? Нахмурилась она маленько да растирать себя стала с усердием новым, того гляди до крови разотрёт она руки свои, а потом от болей мучиться станет. Да разве ж можно с ней спорить, когда сама она по гордости своей всё знает? Нет уж, сама она пусть на ошибках своих учится в летах таких, всё ж не девица уже — баба взрослая.       Кончила Альсина к часу подзнему, когда уж не обедать, а ужинать пора. Не мешали ей служанки расторопные, чтоб не попасть под руку горячую, потому как успели уж они слух пустить, что гневлива сегодня хозяйка их. Вышла Димитреску из бани замковой в виде непотребном: надела она халат из парчи червлёной с узором золотным да воротником атласным цвета бронзового. Баба другая и в сорочке ночной носу из опочивальни не кажет, а пани в одеждах нижних по замку бродит, локоны мокрые пальцами поправляя... да шипела всё, как змея пуганая: до того растёрла она кости фаланговые, что цвета красного они стали да кожа с них слезла. До того боль щипучая, что хоть в лёд пальцы опускай, только б легче стало. Однако ж странно было: не хлынула из них кровь больная, так только, капли мелкие, что засохли скоро, коркой спёкшейся оставаясь. Не решалась только пани раны свои трогать, авось сдерёт она корку эта да как хлынет кровь по руке до локтя самого, не остановишь же потом. Кто мимо шёл, так глаза закрывал вскорости — где ж видано это, чтобы баба какая в неглиже ходила, пусть и по дому своему? Это ж сказать кому, хотя б той же Ирине Беневьенто: раскраснеется тётка старая да обругается дочь подруги своей почившей.       И всё ж без оглядки на пересуды слуг боязливых, дошла Альсина до опочивальни своей: прибрались тут служанки по приказу её — выветрили воздух затхлый да сменили постель грязную, не забыли даже шторы на место своё вернуть, чтоб закрыты были. Темно тут, едва ль чего разглядеть можно было, свечи одни и горят только. Глянула Димитреску в угол дальний: не горит там лампадка золотая да нет уж образа святого, на иконе православной изображённого. Стало быть исполнила Катерина приказ барским, леем бы серебряным наградить её надо, ежели возьмёт только за дело греховное. Подошла пани к столу своему с ликом высокомерным, видать горда она была, что избавилась от атрибутики церковной, правда руками слуг своих, но не велика в том разница. Чист был стол её, бумаг много только по делам хозяйским да рабочим; не убрала Катя Библию драгоценную, как и велела Альсина. Да больно ль нужно ей писание это священное? Это так она сказала для словца красного, что огню предаст книгу религиозную, а на деле ж не нужна она ей вовсе, к тому ж быстро больно сгорает бумага всякая. Авось отдать её кому аль снести куда? Да нет, нет у ней любви прежней к церквёнке деревенской, посему ежели и хочет дар туда послать, то пусть делает это камеристка замковая... али себе пущай оставит. Заприметила Димитреску на столе своём бумагу свёрнутую да вспомнила, что дельце к ней Матерь Миранда имела. Развернула пани послание сие да... покислел лик её гордый: исписан лист сей шрифтом мелким, однако ж различимы были слова языка родного — сангина, мел белый, карандаш италийский... да много ещё чего упросила себе Миранда, словно не учёная она, а художник какой. Сама ж румынка мела белого да сангины бежевой в руках не держала, а уж просьбы такие.       – Ну раз уж просит, то исполнить надо, – пожала плечами Альсина. – Катя!       По долгу службы своей, недалече была Катерина верная, посему в опочивальню зашла к хозяйке своей: сама расстроенная, печали много в глазах её. Кажись за то, что обругали её без дела да подснимать заставили иконы православные. Обидится тут душа верующая, особливо, ежели глумятся так над образами святыми да писанием священным. Не смотрит Катя на пани свою: то ли стыд её сковал, то ли обида взяла дикая, нельзя богохульство такое и барью простить. Подошла Димитреску к камеристке своей, а у самой и губы бледные в улыбке не дрогнут, больно смелости набралась она... да и пред кем ей козлом скакать? Пред слугой своей, которая по мановению руки её головы лишиться может? Протянула ей пани свёрток бумажный да легли руки её бледные на живот пустой, что упали следом рукава широкие.       – Всё, что писано тут, доставить нужно во времени скором, – объяснила Альсина.       – Как прикажете, – покорно сказала Катерина, бумагу взяв.       – Ужин готов уж? – спросила Димитреску. – Обед-то я пропустила.       – Готово всё, пани, – ответила Катя.       – Неси, – кратко сказала пани.       Нет ласки прежней в голосе барском, похолодела душа её широкая. Всегда ж она всем другом да помощником, в беде не бросала да слова от неё грубого не услышишь. А ныне что? Очерствела она к служанке своей ближней, говорит с ней, как с слугой низшим, привратник она словно. Чуть нахмурилась камеристка, обиду глотая, да пошла в кухарню замковую пошла за ужином панским. Закрыла дверь Катерина, снова Альсину одну оставляя: видала ль она, что халат туг в груди больно да спина шире стала? Халат парчовый — не шуба норковая, вмиг разглядеть можно очертания уродливые. Подошла Димитреску к креслу излюбленому: лежит на нём платье моды европейской — цвета оно противного, болотного, хотя и с вышивкой нитей золотых. Не подходит ей наряд такой: бледен лик её стал, да дают ей платье зелёное, болезненность лица её примечая. Да и к чему ей платье теперь, ежели спать скоро ложиться? Отложила румынка платье неугодное да села в кресло своё, на каком уж след промятый показался. Откинулась она на спинку низкую, как могла только, раскинула руки по подлокотникам широким да вытянула ноги длинные — покой ей да отдых полагается, не до дел ей. Правда б поесть только, а потом спать лечь, уж больно утомилась она, давно её так в сон не клонило. Уж не ведала Альсина, что за дар ей Богом Чёрным пожалован был, однако ж в духе том она была, как в юности своей: нет у неё ни болей лихих, ни аппетита отсутствие, ни бессоницы мучительной. Всё, как в годы молодые, хотя и сейчас не сильно стара она: считается ныне женщина сорокалетняя бабой старой, а к Димитреску то и применить нельзя — молода она ещё по виду своему, здоровье б иметь только. Подумать бы хотела она только о судьбе своей несчастной, как открылась кое-как дверь дубовая да вошла к ней Катерина верная, да правда барыней своей обиженная. Подошла Катя молчаливо к хозяйке замковой да поставила пред ней ужин по размерам скромный, потому как боялась она, что как увидит пани блюд разнообразие, так сразу аппетита она лишится, уж хорошо она повадки её знала, за то и на посту своём девятый год держится. Однако при простоте такой, не бедняцкие объедки на ужин подавали: остропел куриный да чай китайский, чтоб не сильно тяжко Альсине после еды сделалось.       – Спасибо, Катя, – сказала Димитреску.       Взяла пани приборы столовые да отправила в рот кусок первый: казалось, что как и всегда блюдо сие приготовлено было — помидоры мятые, лук репчатый, чеснока молодого да перца острого не пожалели, лист ей лавровый попался. Всё б ничего, да вот... не таким ей блюдо это казалось — рецепт прежний, да вкус не тот. И дело ж не в помидорах даже, а в мясе самом: свежим было мясо куриное, а всё ж суховато немного, жевать невозможно, что даже подливка блюдо это не спасает. Доела Димитреску кусок один, отложила приборы столовые да губы платочком вытерла, какой всегда при ужине её быть должен. Взяла пани чашечку керамическую, в какой чай был китайский, да отпила маленько, даже в том изящность движений её была: держа она сосудик этот меж большим да указателным со средним пальцами, локот отставила, мизинец ещё не отставила только, а так чисто королевна при дворе европейском.       – Суховато, – как отпила Альсина, так упёрлась руками в стол свой да надулись губы её при виде остропела пересушённого.       – Да как же ж суховато? – подивилась Катерина. – Как обычно сделали.       – Ежели сказано, что сухо, то так и есть оно, – настаивала Димитреску.       – Остропел этот та ж самая кухарка делала, что и в раз прошлый, – не унималась Катя.       – Вот что, Катя, – шумно выдохнула пани. – Отнеси-ка ты остропел этот туда, откуда принесла. Ежели посырше есть, то его неси.       – Так сырше только... мясо сырое... – заосторожничала камеристка.       – Ну раз в замке своём еды я приличной поесть не могу, то сырое неси, – недовольно сказала хозяйка.       – Слушаюсь, – испуганно сказала служанка.       Господи, ну куда ж сводила Аленьку Миранда проклятая, что не только кожа у ней подбледнела, но и характер испортился до бабы сварливой? Всегда ж добра она ко всем была, мудростью своей известна, а нынче недовольна она мелочью всякой, как ребёнок малый аль баба брюхатая. Уж привыкла Катерина, что ходит Димитреску по замку своему в нарядах нижних, с тем и спорить напрасно... но в чём мясо-то виновато стало? Да и ей за что опала такая да речь холодная? Авось голодна просто бани уставшая, а как поест, так настроение поднимется? Уж думать надо, как обругает сейчас барыня камеристку свою за кусок мяса сырого, да ныне ж лучше язык за зубами держать, приказы самодурные исполняя. Как вышла Катерина из опочивальни барской, так без стыда всякого взяла кусок мяса куриного да откусила маленько: хорошее ж мясо — ни сырости, ни сухости в нём нет, напиталось оно подливкой этой, вкусным было. И чего пани надумала, что сухое оно? Ничего ж и поделать нельзя — не принесё ж ей обратно мясо это да есть не заставишь. Придётся сырое нести, как от безысходности голода своего барыня приказала.       Покуда ходила Катерина по поручениям барским, Альсина ж так и сидела в кресле своём излюбленом, на портьеры закрытые глядя: мрачно тут, не видно ничего толком. Уж хотела б Димитреску подбородок опустить на кулак сжатый, да зашипела тут же — стёрла ж она пенькой кости фаланговые, что щипет их теперь лихо, а когда заживать раны станут — не ясно вовсе, всё ж и порезик мелкий на пальце её неделями зарастать может. Нынче одно только пани мучило: как жить ей теперь? Бледна она стала да крылья животные за спиной появились, что аж даже сидеть с ними — нож острый, уж лихо тяжко ей сделалось. То раньше думала она о дочери своей, а теперь и страшней беда пришла — уродство физическое, недолго скрывать его удастся. Рано иль поздно заметит кто крылья безобразные да разнесёт по деревне, так ринут тут же к замку её зеваки любопытные, всё ж любит народец дикий на уродцев глядеть. Однако ж уродцы эти при виде своём пугающем, в душе добрее люда сего являются. А ведь и заступиться за неё будет некому: ни отца у неё, ни мужа... Был бы жив Стефан окаянный, то не впустил бы в замок свой провидицу мрачную, взашей бы выгнал... а жену б потом бить стал, что с бабой дурной связалась. Да что уж вспоминать о звере диком, что лишил её счастья женского? Не воротишь назад дни те, когда сватали её за воеводу молодого. Ежели б знала Димитреску, что случится так, то кинулась бы в ноги батюшке своему да молила б слёзно, чтоб не отдавал её за тирана необузданного. Однако ж мало б то помогло — ежели решили отцы, что детям их венчаться надо, то нет пути обратного, всегда заведено так было. И теперь не думала пани о зелье мышином, какое седьмицу назад испить хотела, чтоб кончились муки её душевные, другое на уме было: ежели б не нужна она была в мире этом, то отпустил бы Господь душу её израненую, ан нет — ежели отказалась она от веры отцовой, то и умерла душа её православная. Значит нужна она ещё на свете белом, кто ж знает, как судьба её устроится... иначе она судьбу свою устроить должна, сама, по законам Бога нового. Говорила Матерь, что не надо Богу Чёрному молитв жалобных, за даром он помочь может, стало быть искренна да бескрыстна помощь его, в него и веровать следует. А ведь и вспомнить Альсина не могла, на кой чёрт она в пещеру Мирандову пошла да от веры отцовской отказалась. Ради дочери своей покойной, какую и во век забыть она не сможет. Думала ль о ней сейчас Димитреску? Нет вовсе, о себе самой пока пеклась она, как к виду прежнему ей вернуться аль избавиться б хоть от крыльев проклятых. Не шли в голову её думки толковые, а вскоре и Катерина вернулась: принесла она поднос серебряный, на каком было блюдо желанное — мясо сырое.       – Как просили — мясо сырое, – сказала Катя, блюдо на стол поставив.       Глянула Альсина на ужин свой: по виду была это грудка куриная, розоватая с прожилками белыми, без пряностей да овощей всяких, не несло от неё тухлятиной какой, свежая была, небось сегодня только голову ей срубили. Не понятно от радости какой, но сверкнули очи Димитреску блеском блеклым, никогда она с голодом таким на мясо сырое не смотрела. Коснулся кончик языка её губ нежных да сглотнула она даже от аппетита разыгравшегося, улыбнулась она даже, что ныне редкостью великой считаться станет. Схватила пани приборы столовые, так и норовя утолить голод свой зверкий. Не успела убрать Катерина руку свою, как прошлось ненароком по запястью её лезвие ножа столового; отшатнулась камеристка да вскрикнула от раны нечаянной, что неожиданной и неприятной была. Зажала Катя полосу тонкую: не было боли дикой, однако ж щипало немного да будто сердце само в порез отдавать стало.       – Катюша, ну куда ж ты... – заботливо ворчала барыня.       Покачала головой Альсина, отложила приборы столовые да взяла платочек беленький, каким губы запачканные вытирала: зажала она меж пальцев краешек чистый да приложила его к ране камеристки своей. Не шипела Катюша от боли неприятной, то ли держится стойкой, то ли не больно вовсе. Принимала ткань белая кровь алую, пятном бесформенным расстилаясь, да всё одно — так и шла кровь из раны Катиной, что на стол барский капли мелкие упали. Нет, не обойтись тут тканью сухой, к лекарю идти надо да поскорее только.       – Больно? – спросила Альсина.       – Терпимо, – ответила Катерина. – Порез же всё-таки. Мало ль было их за службу мою?       – Вот что: иди-ка ты к Исидоре, – настойчиво сказала Димитреску. – Ежели спит уж, то разбуди, а ежели не спит, то и того лучше. Пусть посмотрит он рану твою да вылечит её, за то леем серебряным его награжу.       – Слушаюсь, – с улыбкой кивнула Катя.       – И... уж не злись ты на меня, Катя, – чуть улыбнулась пани. – Ненароком я тебя ножом задела.       – Да смею ль я обиду на вас таить? – учтиво сказала камеристка.       – Ну иди тогда, – позволила хозяйка. – Завтра ж порез мне свой покажешь.       Заулыбалась Катерина во весь рот свой да покинула покои барские: всё ж может обижаться она на барыню свою, солгала лукаво, а вот за заботу такую благодарна была. Радостно на душе Катиной стала, что не гневается боле барыня её, стало быть отошла маленько от злости своей: то ли чая выпила да легче ей стало, то ли запах мяса сырого настроение ей поднял. И позабыла уж камеристка от радости своей, как холодна была с ней пани Димитреску, всё ж изнежены слуги здешние словами ласковыми да леями серебряными, потому вольностей много позволяют себе, приструнить их иногда б не мешало. А всё ж рада была служанка главная, что не в опале она боле да не может Миранда доброту душевную из госпожи её вынуть, посильнее Альсина колдовства её окаянного да слов льстивых. Эх, не ведала только Катерина, как сильна ныне стала Матерь проклятая да сил у ней теперь немерено станет... Понимать уж надо, кто ближе для пани будет — служанка её верная али наставница религиозная. И вот, радостная от прощения безмолвного, пошла Катя к другу своему заклятому, чтоб спас он руку её пораненую лечением своим заморским, хотя больше доверяла она лекарям местным.       Осталась Альсина наедине с ужином своим да одиночеством угрюмым. Хотела Димитреску поесть спокойно, да вот Кате она увечье нанесла случайное, не хотела она руку ей резать, ненароком вышло. Сжала пани губы нежные да позабыла словно, как есть хотела, что аж мясо сырого затребовала. Уставилась румынка в точку дальнюю, где стояли пяльцы её напольные с вышивкой незаконченной — как болела она в пору зимнюю, так заляпала канву белую каплями кровавыми, что и браться за неё теперь неохота. От задумчивости своей приложила она к носу платок белый, каким рану Катину очищала да... снова будто сверкнули очи её блеском блеклым: подёрнулись ноздри её, платок окровавленный обнюхивая, как собака какая. Задышала Альсина часто от возбуждения какого-то животного, будто годами не ела она: несёт от платка запахом кровавым — металл да тело человеческое, уж всегда она его по болезни своей узнает. Закусила Димитреску губу измученную да... коснулась кончиком языка пятна кровавого: по обыкновению своему противен ей был вкус этот, а ныне всё отдать она готова, чтоб ещё попробовать. Нет, мало ей было с платка кровь слизывать, потому заприметила она на столе капли алые да каждую пальцем собирать стала, в рот отправляя. Дикость то, быть не может, чтоб человек сам, по воле своей кровью питаться начал да с аппетитом таким! Мало было ей, мало того, что в платке да на столе имелось, ещё б где добыть... да вот как бы дурного чего не подумали. Нет, не было у Димитреску мыслей таких, голодна она была, как зверь дикий, что в поисках добычи своей измотался, потому имеющимся довольствуется.       – Мало ты, Катюша, крови-то мне оставила! – прохрипела от голода Альсина.       Однако ж на радость её было тут чем голод утолить — мясо сырое. Схватила Димитреску приборы столовые, воткнула в плоть куриную вилку зубчатую да отрезать стала кусками крупными. Без отвращения всякого, сняла пани с вилки своей кусок сырой да жевать стала: не поддаётся грудка куриная зубам человеческим, катается по рту только, как ягода плотная (без кожицы только). Это человеку простому на вкус отвратительно мясо сырое будет, что и посмотрит кто — позывов рвотных не сдержит, а румынке за радость плоть сырая. Да что ж сотворила с ней Миранда, что кровь людская аппетита её возбудила? Никогда ж Альсина сыроедством не славилась: да, голодала она от болезни своей да кровь при питье глотала случайно, но чтоб намеренно то было — никогда в жизни. Наконец, кое-ка разжевала Димитреску мясо куриное да проглотила его — вкусно ей было до степени той, что отбросила она приборы столовые, схватила руками плоть сырую да откусывать стала кусками крупными, как зверь лесной, волку подобный. Никогда пани руками не ела, считая это за повадку деревенскую, а сама слово своё нарушила. Пелена в голове у румынки была: не могла она понять даже, что войти кто-то может да застать её за сыроедством диким. А ежели и войду, то дело кому какое? Приходила Катерина на кухню замковую да приказ давала, чтоб подали хозяйке её мясо сырое, а на чёрт какой — не служивого ума дело. Может нарезала она плоть куриную на пласты тонкие да обложила ими раны свои, чтоб сошли быстрее. Это ж хорошо ещё, что ушла Катерина, как Господь уберёг, а то мало ль взбредёт что в голову одурманенную.       Без отвращения единого, доела Димитреску кусок последний да запила чаем зелёным, что того гляди позывы рвотные появятся. Тяжело дышала пани после ужина такого, что аж откинулась даже в кресло своё... без неудобства единого. Протёрла румынка руки и губы запачканные платком грязным да вдохнула снова аромат кровавый, улыбаясь довольно. Ныне хорошо ей стало, давно не было у ней аппетита такого, по молодости даже не всё на доедать умела. Ох, не знала она, что за дар был ей от Бога Чёрного, но благодарна она за него была, вовек теперь не забудет ужин такой. Разошёлся туман в голове женской да... не ощутила она за собой греха какого да вины позорной, главное ведь, что сыта она осталась. Улыбалась Альсина, как баба, невинности лишённая: хорошо ей было, тепло да сыто. Бросила Димитреску платок белый на блюдо пустое да... распахнулись очи её яркие — как садилась она за ужин поздний, то были у ней ногти длинные, как у зверя какого, а ныне ж были величины своей прежней, однако ж чёрные только, как дверью прищемлённые али отбитые чем. На руке той же, пониже только, иное чудо было — заметила она даже от помешательства своего как поубавилась боль в костях фаланговых, что растёрты были до состояния безобразного, а теперь же ж не было на них ни пятна кровавого, ни кожи содраной, ни корочки бордовой — заросли раны её. Глянула румынка на руку вторую — то же ж чудо с ними случилось — ни ногтей длинных, ни кожи стёртой.       – Вот теперь удался ужин, – довольно проговорила Альсина.       И осенило тут же Димитреску — ежели заросла кожа на костях фаланговых да пропали ногти длинные, то, стало быть... Подскочила пани с места своей: сразу ощутила она, что свободно больно сидит халат червлёный на спине её. Приспустила румынка одежду свою да... озарила улыбка ясная лик её бледный — не было у ней боле крыльев уродливых, не осталось бугорков даже, ощутила она свободу настоящую от порока своего внешнего. Захлопала Альсина в ладоши радостно да засияли очи её блеском ярким — спасена она от недовольства своего, укоров людских да трат лишних, чтоб платья перешивать. Были у неё изъяны эти до ужина позднего, а опосля исчезли бесследно. Не было теперь у Димитреску мыслей других — спасло её мясо сырое да кровь Катькина! Может в нём и было спасение её от болезни наследственной, как Миранда её назвала? Никто ж из лекарей её и мысли той не допускал, чтоб ела пани мясо сырое, говорят ведь, что хуже от него становится... да есть его неприятно.       – Ежели в мясе сыром спасение моё, то... есть его буду! – радостно заговорила пани. – Хоть седьмицу поем его, а потом глядеть стану, как чувствовать себя буду. Ах, и Матери об том сказать надо, чтоб знала она о лечении моём!       Закружилась румынка по покоям своим, как аристократы западные на балах богатых, смеялась она да радость свою утаить не могла — нашла она лечение от недуга проклятого: ни кровопускание смертельное, ни отвары дубовые да ромашковые, а мясо сырое! Кто б знал да посоветовал ей раньше — озолотила б она спасителя своего! Одного только не увидела Альсина — око Матери Миранды — ворона её чёрного Чоару, что следить за замком приставлен: сидел он на ветке привычной да притаился умело, а поглядеть сумел чрез щёлку мелкую, что меж штор плотных появилась. Смотрел ворон на подопечную хозяйки да дивился только: видел он и остропел «‎суховатый»‎, и недовольство барское, и порез Катькин, и ужин сырой. Потому расправила птица бесовская крылья раскидистые да устремилась в лес дремучий, в пещеру самую, чтоб порадовать Миранду вестям новыми.