За океаном

      Жозефина смотрит презрительно, сжимает окровавленную плеть, только-только ушла с фермы, сразу видно. Она закаленная и боевая женщина, внушает страх даже детям-гибридам, которые не до конца понимают, кто стоит перед ними. Она контролирует всё поместье и весь дом, пока Николас пирует и болтает с Паффи.       Пировал и болтал.       — И почему я не удивлена? — старая женщина шипит, переводит взгляд на Николаса. — Другого и не ожидала, Коленька. Ты так носился с этой рогатой шлюхой, что даже меж гибридов начали шепотки ходить.       Жозефина резко переводит взгляд глубоко-синих глаз на Паффи, морщится, словно чует что-то не то. Паффи делает брови домиком, обнимает свой округлый живот, отходит подальше.       — А ты, шлюха мерзкая, — сплёвывает Жозефина, — небось и рада была, что Коля тебя отодрал? Если ты думала, что у тебя будут условия ещё лучше, то извини — ошиблась.       Паффи отшатывается, обнимает живот ещё сильнее, напряжённо молчит. Её спина покрывается иголочками, и девушке хочется обернуться — кто-то смотрит на неё. Паффи глубоко вдыхает и выдыхает, опускает глаза в пол.       Ей стыдно. Правда стыдно. Даже перед Жозефиной стыдно.       Стыдно, стыдно, стыдно, стыдно, стыдно.       Этот стыд опаляет её жаром, он бежит по спине быстрой волной. Паффи не дрожит, уже устала: сейчас ей не до этого. Под её сердцем покоится ребёнок, и пусть он от ужасного человека — в нём будет и её кровь.       Это её ребёнок. А отец значения не имеет — Паффи плевать.       (Она врёт).       Что-то звериное, врождённое говорит за неё. Ей хочется опекать и защищать это существо, растущее в ней, а она и не сопротивляется, потому что не хочет.       (Ложь).       В следующие месяца это «нехотение» дурьём выбивают из неё плетью.       Паффи запихивают на чердак, и больше Николас не ведёт её гулять в сад. Иногда к ней приходит Жозефина — вся злая, потная, красная, будто из бани.       Она приходит в строгом чёрно-синем платье — рукава и бюст кружевные, сама ткань тёмно-синяя, подстать глазам старой женщины.       Она с размаху бьёт Паффи по рукам, защищающим живот. Резкие раны отдают жгучей болью, но она не успевает обращать на них внимание: прилетает ещё один удар.       И ещё, и ещё, и ещё. Град ударов хлыстом с глухим звуком падает на рыжую кожу, окрашивает её в красный. Какие-то раны начинают кровоточить — вон, по руке потекла струйка. И по боку, и по спине, и по щеке.       Жозефина хмыкает, отряхивает хлыст от багровых капель крови. Тот, словно змея, резко дёргается с характерным звуком.       — Пошли, коза, — рыкает женщина, больно дёргая за железную цепь, — пойдёшь к своим собратьям.       Иногда Паффи удивлялась, насколько эта женщина сильна. Но сейчас Паффи больно: всё тело пульсирует от ран, от мяса, открывшегося окружающей среде, от крови. Из зелёных глаз льются слёзы, большие такие, блестящие.       А Жозефина что-то бурчит, приговаривает, буквально тащит её за цепь, громко стучит своими высокими каблуками.       Паффи пропускает момент, когда локация меняется. Её запихивают в тёмный сарай, пропахший каким-то дерьмом, а потом толкают. Паффи ударяется спиной о дряхлую стену: прогнившие брёвна какими-то сырые.       — Наслаждайтесь компанией друг друга, шлюхи, — вальяжно произносит Жозефина и захлопывает дверь       А Паффи осматривается. Вокруг неё сидят удивлённые женщины с длинными, путанными волосами и такими же большими животами, как у неё самой.       Проходит три-четыре месяца, и Паффи становится страшно. Начинается лето, прекрасная тёплая пора, но в этом сарае всё равно прохладно. Эти беременные дамы безумны, кровожадны и слишком завистливы. Они все сошли с ума, смотрят на Паффи, как на добычу, готовы накинуться на неё с огромными животами. Они начинают драться за еду, когда её приносят другие гибриды, и Паффи тоже приходится драться. Она учится и получает за это еду.       Николас к ней не заходит. А Паффи и не хочет — она выдернула его черты из своей памяти. Лишь чересчур яркие глаза иногда сверкают во снах, изучают её.       А ещё иногда разгорячённая плоть ощущается. Мерзость.       Паффи сглатывает, а женщины вокруг реагируют сразу. Они постоянно в напряжении, и это обязательно скажется на них позже.       Одним летним днём, когда уже становится жарко, у одной из беременных начинается истерика. У второй — роды.       Здесь сидят восемь женщин, и они все в панике. Они все орут, кричат, визжат, бегают по холодной древесине и громко плачут. Паффи хмурится, поджимает губы и сидит в отдалённом уголке, не пытаясь успокоить нарастающую панику.       Ей плохо и страшно. Одна рожает, другая в бреду.       — НЕ СМЕЙ ВЫПУСКАТЬ ЭТУ МРАЗЬ НА СВЕТ! — кричит старая гарпия с чёрными сальными волосами и со всей дури пинает живот рожающей женщины. Изрезанная нога проходится прямо по этому месту, и на мгновение все замолкают.       Бешеная гарпия тянется худощавыми кривыми руками к чужой толстой шее. Рожающая женщина-кошка воет, пытается отползти подальше.       — Убей его, убей… — переходит на шёпот гарпия, расправляя криво обрезанные крылья. Паффи замирает — они явно нуждались в чистке, — позволь ему пожить в раю, а не в этой дыре… господи помилуй, забери бедную душеньку от этого дьявола ужасного…       И она всё тянется и тянется к чужой шее, а женщина отползает — её зрачки сужаются, вся гримаса выражает неописуемый ужас.       Остальные сидят. Просто не знают, что делать, просто смотрят ошарашенными взглядами, но смотрят куда-то… сквозь. Будто они не здесь, не в этом мире.       Паффи не выдерживает. Достало.       Она резко встаёт, широкими шагами доходит до сумасшедшей парочки и оттаскивает гарпию подальше от рожающей женщины. Та щетинится, расправляет крылья, как бы угрожая, даже шипит, но живот не закрывает. Паффи смотрит холодно, надменно.       — Отойди от неё, — рычит она, закрывая рукой съёжившуюся кошку. — Не смей приближаться. Кто-нибудь, позовите других гибридов или лекаря! Да даже Жозефину, боги!       На имени «Жозефина» все сразу припадают к земле, словно волки. Это слово для обезумевших женщин словно спусковой крючок — оно заставляет их напрячься, и Паффи морщится. Она присаживается около ворочающейся кошки и кивком указывает на дубовую дряхлую дверь. Один из фавнов головой таранит её, но этого недостаточно, чтобы выбить эту доску с петель.       — Открывайте! Схватки! — орёт женщина охрипшим и басистым голосом. Он, кажется, сотрясает стены.       Потом приходят лекари, происходят роды, Паффи видит море крови, а затем облезлую кроваво-розовую штуку. Лекари накрывают это полотенцем и говорят «выкидыш».       Та женщина вспарывает себе горло когтями через два дня после родов. Та гарпия радостно гогочет, упивается своей никчёмной победой, кружит над Паффи, а Паффи просто… шокирована.       Она плачет всю ночь, пока другие не заставляют её заткнуться.       Паффи напряжённо дышит, обнимает живот. Он вырос, скоро придётся пройти через…       Это.       Паффи больше не хочет рожать. Ей не хочется кричать и стонать от боли, смотреть на то, как из неё вылазит нечто, отбиваться от той хихикающей странной гарпии, у которой самой пузо раздулось. А она, кажется, даже не замечает его — иногда бьётся им о стены, когда ходит, будто всё нормально.       Паффи хочется избавиться от этой ноши. Она не знает, что будет ждать этого ребёнка, не знает, что будет после того, как родит его.       «Может, убить, чтоб не мучился…»       Паффи даёт самой себе смачную пощёчину, и одна из женщин вскрикивает. На рыжеватой коже остаётся более тёмный красный след. Паффи закусывает губу, сжимает руки в кулаки и делает глубокий вдох.       Перед глазами просто кровь и тот странный свёрток, который тут же унесли лекари. У Паффи будто провалы в памяти — она даже не может вспомнить лицо девушки-кошки в тот момент.       Она не помнит лица Николаса, она не помнит лица ныне мёртвой женщины. Все эти воспоминания похожи на обугленные фотографии — огонь разъел их часть, и остались лишь общие черты, не передающие весь страх тогда.       Зато чувства остались. Памяти выжечь их не удалось.       Паффи не хочет убивать ребёнка. Он заслуживает жить, и Паффи может полюбить его. Ей всё равно на то, что его отец — Николас.       Она вздрагивает лишь при одном упоминании его имени.       «А если он будет таким же?» — внезапно всплывает в голове Паффи, и та резко вскидывает голову.       Нет, она не хочет порождать ещё одно дьявольское отродье. Его нужно уничтожить, убить и-       Паффи даёт себе ещё одну пощёчину.       Гарпии и фавны таращатся на неё, словно на сумасшедшую. Похоже, Паффи становится таковой.       Скоро Паффи будет двадцать один год, а её волосы уже выцветают, рыжеватая кожа бледнеет.       Если судить по звукам, во дворе проходит небольшой званый ужин. Пару близких друзей и родственников приехали повидать Николаса Падкина.       Паффи знает, что война Гларкоса с другой страной закончена. Паффи также знает, что Николас каким-то образом избежал службы в армии, подделав документы об инвалидности. Он рассказывал ей всё это, когда водил её в сад.       Паффи… плохо помнит тот день. Сказались нездоровые для её психики события и общая усталость на фоне постоянного нервного напряжения.       Она помнит, что живот резко заболел, и у неё перехватило дыхание. Кто-то начал щебетать над ней, другие скорее позвали лекарей и…       Паффи приходит в себя в мягкой, но грязной постели в окружении богато одетых людей, заинтересованных гибридов и…       Николас смотрит на младенца так довольно, что у Паффи горло сжимается. Она дышит часто, слёзы душат, душат, душат её, не позволяя кислороду пройти через горло, и когда мужчина переводит взгляд на Паффи, у неё почти что останавливается сердце.       Люди смотрят на неё заинтересованно, надменно, а у неё вот-вот наступит паническая атака, потому что ей даже физически тяжело находиться рядом с Николасом и видеть его чёртовы ярко-зелёные глаза.       Она не замечает интерьера помещения: видит преобладающие тёмно-коричневые цвета, жёлтый свет свечей и белые испачканные простыни, скомканные у неё онемевших ног.       — Ребёнок здоров, — выдаёт мужчина в белом халате, судя по всему, лекарь. — Будет отличным работником.       Работником.       Её крошечный сыночек только родился, а они уже думают, куда бы его пристроить.       — Самое главное, чтобы унаследовал радужные волосы от неё, — Николас кивает на Паффи, и та сжимается. — Тогда его легко можно будет продать.       Да как он смеет. Паффи сжимает простыни, вдыхает через стиснутые зубы. Она чуть приподнимается, сразу же привлекая к себе внимание. И она замирает под его зелёными глазами.       Они очень яркие. Кислотно-зелёного цвета (может, ей кажется). И она не может двигаться под ним, потому что ей страшно. Это как инстинкт потаённого зверя внутри, пугливого барашка. Они замирают, когда хищник прямо перед их носом.       Но это не мешает Паффи источать глубочайшую ненависть по отношению к нему.       — Как назовём? — он отворачивается к мрачной Жозефине, будто это не Паффи только что бессознательно ворочалась на простынях. Будто это не она только что родила ребёнка от Николаса, а Жозефина.       Паффи удивлена, что Жозефина не устроила ему взбучку за такое несколько месяцев назад, досталось лишь ей. По крайней мере она не слышала каких-то криков или упрёков.       Сейчас её мнения даже не спрашивают. Действительно, зачем? Она же обычный гибрид, нужный лишь для красоты. Предмет интерьера. Статуэтка.       Жозефина глядит в чужое младенческое лицо и морщится. Паффи рефлекторно сжимает простыни, хочет рвануть вперёд, к малышу, однако взгляд одной из молодых барышень в багровом платье заставляет ее осесть. Мужчина рядом с ней чешет усы и презрительно обводит ее взглядом. Паффи отвечает тем же прищуром.       Неизвестный вспыхивает.       — Ты как смеешь смотреть так на меня, животное? — рокочет мужчина, резко сжав кулаки. Девушка рядом хмыкает. — Сама с кем-то удовлетворилась, а теперь зыркает. Ты слишком мягка с гибридами, Жозефина. Никакого уважения.       Мягка? Это Жозефина-то мягка?       Но что волнует ещё больше…       Как понять «с кем-то»? Он же прямо перед…       Паффи переводит взгляд на пару, и ее будто обливают раскаленной лавой, а затем замораживают. Глубоко-синие и ненормально ярко-зелёные глаза смотрят на нее, и Паффи понимает, если она что-то вякнет — ей и ребенку не жить.       Хотят скрыть факт любовных похождений Николаса? Чтобы он не ударил в грязь лицом?       Конечно. Авторитет и высокое положение среди дворян нельзя потерять из-за своего ребёнка, рождённого гибридом.       Они же их и за людей не считают. Это же дикость — спать с диким животным.       Получается, по меркам здешнего общества Николас ненормальный?       Понятно, почему они заставляют её молчать.       Николас очаровательно улыбается и слегка кивает, когда Паффи ложится обратно на подушки и склоняет голову.       — Возможно, ты прав, Форсберг, — внезапно хмыкает Жозефина, переводя взгляд на ребёнка в пелёнках. — Надо ужесточить меры.       — Господа, — привлекает к себе внимание Николас, приподнимая малыша, — так как следует его назвать?       — Это животное, — презрительно корчится названный Форсберг. — Смысл его называть?       — Ну, знаешь, будет не совсем удобно называть его «этот фавн», — мягко парирует Николас, чуть прижимая ребёнка к своей груди. Паффи вздрагивает. — Ну так?       Царит молчание. Люди в красивых платьях и больших пиджаках задумчиво хмурятся, сощурив глаза. Их лица освещает слабый жёлтый свет, оглаживает каждую морщинку, блестит в каждом глазу. Паффи испуганно обводит их взглядом.       — Как насчёт «Паргелий»? — внезапно предлагает один из нескольких мужчин, заглядывая малышу в лицо. — Раз у него будут радужные волосы…       — Слишком много чести для него, — кривится Жозефина, скорчив недовольную гримасу. Её сухие волосы, затянутые в тонкий пучок на затылке, окрашиваются в рыжий, когда свет свечей падает на них.       — Может, простым? Каким-нибудь Карлом, — предлагает женщина в багровом платье.       — Элизабет, госпожа, меня зовут Карл, — откликается низенький мужичок в полурастёгнутой рубашке, — и мне бы не хотелось, чтобы животное носило такое же имя, как у меня.       Животное.       Паффи вспыхивает, но из-за стресса и усталости она не может вскочить. Хочется встать, схватить ребёнка и забрать: гибридная часть чувствует, что её ребёнку грозит опасность.       (Чёртовы инстинкты, она вообще не хотела рожать.)       — Ох, прости, господин, — женщина извиняется, но Паффи не видит ни капли раскаяния в её глазах.       Звучат ещё варианты. Блеск, Аарон, Джейкоб, Джеймс...       Ни одно из них Паффи не нравится. В её деревне дают красивые, звучные имена, похожие на свист ветра среди гор и шелест листьев. А здесь… они пустые. Серые.       — Что насчёт Клэя? — подаёт голос Николас. — Глина.       Паффи не хочет такое имя. Только не такое. Только не от него. Не от этого человека.       (Пусть он заберёт это от неё, Паффи не хочет это видеть, и гибридная часть это нежелание подавляет.)       Люди соглашаются с этим именем, и ребёнка отдают ей, чтобы затем заставить её встать. Её, только родившую женщину с онемевшими ногами.       Паффи пытается встать, честно пытается. Люди морщатся и отворачиваются, когда она убирает с себя одеяло. Паффи мельком видит простынь под собой и тут же отводит взгляд.       Разве должно быть так много крови? Разве это нормально? Паффи практически ничего об этом не знает, поэтому не ей судить, но это так мерзко ощущать, как по твоим ногам тонкими струйками расползается кровь. Её живот болит, её ноги пульсируют, её дыхание не может восстановиться, а её быстро ведут обратно на ферму, хотя она просто не в состоянии даже ходить.       Жозефина запихивает её в какой-то дом, резко распахнув дверь. Спящие и не только гибриды резко замирают, оборачиваются и во все глаза смотрят на вошедшую Жозефину. Кто-то из гарпий приподнимает крылья, другие — пушат шерсть.       — Кладите на свободную, — приказывает Жозефина и захлопывает дверь со стуком.       Молчание. Паффи часто дышит, прижимает ребёнка к себе и пытается осознать произошедшее.       К ней кто-то подходит.       — Эй, — раздаётся тоненький женский голосок над ухом.       Паффи поднимает голову и сталкивается взглядом с девушкой-кошкой.       — Что с тобой? — невинно спрашивает она.       Паффи падает в обморок, чудом удержав ребёнка у груди.

***

      Паффи двадцать шесть, и она видит много дерьма.       Николас «сдаёт в аренду» её и её сына из-за резкого банкротства (он продаёт полсотни гибридов и ещё сотню заставляет работать). Их отвозят на какое-то крупное предприятие чернорабочими. Сотня таких, как она, гибридов носят уголь, тащат слитки железа и терпят жгущие раны на своих телах.       Её сын всё равно улыбается. Он не знает другой жизни. Он не знает, что его могут не бить и не унижать, он не знает, что он может есть больше, чем просто чёрствый кусок хлеба. Клэй не знает этого, но продолжает улыбаться на скользящие взгляды рабочих и грустную улыбку Паффи.       Они постоянно вместе, Паффи ни на шаг не отходит от Клэя, потому что ей за него страшно. Они вместе спят, едят, вместе таскают уголь в печи, вместе выслушивают ругательства в свою сторону. Паффи с опасным блеском в глазах и замирающим сердцем в груди, Клэй — с улыбкой.       Они работают, работают, работают, не покладая рук. У Паффи кожа выцветает до мертвецки-белого цвета, а ещё не отросшие волосы Клэя из ярко-фиолетовых превращаются в сиреневые. Недостаток солнца и свежего воздуха, что поделать.       Они работают примерно год, пока рабочие под радостные возгласы не уходят с сокращённой смены, а на шеях Паффи и Клэя не затягивают удавки.       Должен пройти какой-то фестиваль, а под конец, если судить по разговорам огромных мужиков-рабочих, должны запустить фонарики.       Паффи слезливо умоляет не отправлять её и сына на подиум, не надевать на них верёвки, а Клэй просто рад посмотреть на фонарики.       И, когда Клэй это говорит, он с улыбкой оборачивается на Паффи.       А та отвечает таким жёстким взглядом, что мальчик аж теряется. Смесь ненависти, чёрной зависти, грусти, радости и непонимания обваливается на Клэя лавиной, и тому впервые в жизни страшно находится под боком матери.       Их умывают, моют, а потом отправляют на аукцион. И они сидят там.       Клэй улыбается прохожим скромно. На него давит ужасающая аура матери. Она с тусклыми глазами обводит всех людей взглядом, потом переводит этот взгляд на него и тут же отворачивается. Клэю хочется плакать — ему пять, и он не понимает, что не так.       Маме не нравится быть в центре внимания? Маме не нравятся люди? Мама боится?       Клэй не понимает, потому что он не знает причины такого поведения матери. Ему пять. Как он может знать?       Голова начинает болеть. Он поднимает её, подставив лицо под обдувающий ветерок. И видит ослепительный блеск красно-жёлтых фонарей.       Это огненное море. Как в раскалённой печке, только света больше. Красные цвета заполняют чёрное небо, закрывают сами облака и звёзды, ночь превращается в день. Клэй неосознанно улыбается, даже не обращая внимания на внезапные оглушающие крики.       Что-то чёрно-зелёное мелькает перед глазами, фиолетовая вспышка перерубает удавку мамы, а та бросается к Клэю, который только отворачивается от фонарей.       Потом они бегут. Бегут, не зная, куда. Они избегают многочисленных мужчин в синих одеждах, ютятся в узких улочках, мама бьёт какого-то мужчину в нос и резко тянет худощавую ручку Клэю на себя, когда мимо него проносится что-то пернатое.       Они выбегают на огромную открытую местность, за которой простирается чёрная вода. Клэй знает, что это называется «океаном». Мама рассказывала.       Мама берёт его на руки и резко перепрыгивает какой-то забор, больно приземляясь на тёмно-каштановые доски. Клэй смотрит за её спину и видит, как за ними гонятся мужчины и направляют на них пистолеты. Клэй знает, как ими пользоваться — на их заводе их и производили.       Мама запрыгивает на какой-то корабль, какой-то пернатый мужчина принимает их и огромная лодка отталкивается от берега.       Мама прижимает его к себе и уходит подальше от краёв. Клэй вжат в материнскую грудь и не знает, что происходит.       — Мы на свободе, утёночек…       На макушку Клэя падает слеза. Он поднимает голову, видя, что зелёные глаза мамы блестят. Она смаргивает слёзы, что-то рыже-жёлтое отражается в её глазах. Клэй думает, что это бесконечные огненные фонари, и оборачивается.       Город пылает. Песчаный город, в котором он жил, пылает. Это не похоже на огонь в печке или на парад фонариков, нет.       Это пожар. Красивый пожар, прекрасный. Клэй бы хотел посмотреть на него вблизи, но они уже плывут куда-то в тьму.       Рядом слышатся чужие всхлипы, ликования, троекратные «ура!». Люди (гибриды) обнимаются, целуются, плачут от счастья, но Клэй не понимает.       Почему они так радуются? Из-за пожара? Из-за лодки?       — А мы… разве не были свободны?       Мама опаляет его внезапно изменившимся взглядом. Клэй смотрит в её глаза, видит мелькнувшую искру страха, и мама отворачивается.       — Нет, утёнок.       Какая-то туша резко падает на корабль. Чёрно-зелёная. Клэй где-то её видел.       — Но они её нам подарили.       Первым делом, когда они прибывают на неизведанные земли, Клэй и мама бросаются в луг и долго-долго плетут венки.       Мама называет это свободой. Клэй соглашается с ней.       Паффи двадцать семь, Клэю шесть, и она называет его своей «мечтой», не стесняясь врать. Отныне Клэй зовётся Дримом.       Паффи тридцать три, Дриму четырнадцать, и она стоит на берегу моря, обещая вернуться. Она целует его в лоб, называя утёнком.       Паффи тридцать четыре, Дриму пятнадцать, когда он заводит новых друзей. Сапнап и Джордж кажутся классными.       Дриму шестнадцать, когда он находит заброшенный храм.