Расщеп

      Владеть магией — значит, быть элитой, что неудивительно, поскольку при таком раскладе ты можешь почти всё. Но только самый наивный дурак думает, что станет получать одни лишь блага, ничего не лишаясь и не минуя всевозможные тернии. Альзур знает, какова цена такого могущества. Альзур знает, сколь мерзкие и аморальные с точки зрения большинства способы помогают его получить. А ведь поначалу всё кажется таким приемлемым…       Поначалу ты создаёшь формулу. Долгое время роешься в книгах и манускриптах, сотни комбинаций, отмерить того, взвесить это, смешать, подогреть на огне да проследить, чтобы не вспыхнуло, не разнесло всё в щепки. Не вышло так — пробуешь иначе, изо дня в день, из недели в неделю. Времени много, усмехается он про себя, спасибо альрауновскому декокту. И всё же где-то внутри тебя всё равно ютится страх, что его не хватит — здесь уж главное взять себя в руки, чтобы страх не одержал верх над холодным разумом, чтобы не допустить ошибку и совершенствоваться, совершенствоваться больше и больше. Даже тогда, когда усталость отяжеляет голову, а твердость исчезает из правильно поставленных пальцев, рискуя подарить тебе страшную смерть от заклятья, казавшегося таким простеньким.       В финале — многочисленные тесты. Жаль только, что эликсир по-разному может воздействовать на тех же крыс и людей. Жаль, что далеко не все, а лишь в меру просвещенные понимают значение этих экспериментов. Понимаешь — значит, не осуждаешь. Осуждение Альзур не терпит.       — Как ты думаешь, сколько жизней я потратил, Альвис? — спрашивает он, помешивая в кубке вино.       — Вы хотите точную цифру? — чародей отрывает взгляд от лежащего на столе Мадука — в лице ни одна черточка не вздрагивает, да и с чего бы ей? Вопрос ведь рядовой, самый обычный.       Нехорошо, конечно, отвлекать его вопросами в столь ответственный момент — в момент, когда в его руках пульсирует жизненная сила, не дающая другому уйти в небытие. Но Альзуру любопытно. Он едва бледен, под яркими синими глазами залегли круги недосыпа, пальцы и губы блестят от жира, а на серебряном блюде рядом — небольшая горка костей, оставшихся от запеченных перепелов. Почти две ночи работы не прошли бесследно.       — Люблю точность, — усмехается Альзур устало, пожав плечами. — Однако здесь это будет проблематично. Предположи.       Альвис предполагает, что пятьдесят — и почти близок к истине, хотя, возможно, и этого слишком мало. Просто некоторые вещи как бы забываются сами собой, пылятся в недрах памяти, откуда их уже не выкопаешь. Неудачи, например. Неудачи разочаровывают. От неудач хочется отмахнуться поскорее, дабы не потерять запал. Если ребёнок умирал, Альзур просто приказывал вынести его во двор — с глаз долой, из сердца вон. То был Риссберг, первые шаги, совершенное младенчество — не то что сейчас.       — Сейчас, — говорит он, подхватывая засахаренную виноградинку с блюда, — промахи стали куда реже. Вычислены дозировки, выявлены побочные эффекты. Но сколь долгим и сложным был этот путь…       Главный результат — первые ведьмаки, вышедшие на большак. Мадук был среди них и уходил из крепости с ухмылкой на губах. Он более всех радовался долгожданной независимости…       А сейчас его губы совсем не улыбаются, серые как пепел и плотно сомкнутые. По самые крепкие бедра укрыт тряпицей, кожа едва влажная и по ночам, бывает, кажется, что он мёрзнет, хоть лежит без сознания. Смотреть на него, подмечая старые и новые рубцы — одно удовольствие для того, кому изучение в радость. И одновременно на Альзура находит какая-то досада. Оттого, что творение не бережет себя, оттого, что все промахи его отпечатались на теле и приходится лицезреть их, пока творишь заклятье, в очередной раз убеждаясь — он не совершенен. Еще нет.       — Я не видел его столько времени, — Альзур, потеряв интерес к еде, подходит к столу. Рассматривает своими внимательными глазами с жадностью, качая головой. — Возвращение блудного сына, не иначе. Но я рад ему.       Мадук не слышит и не может обвинить во лжи. Он всегда и всех в чем-то обвиняет — с детства и до сегодняшнего дня не изменяет этой привычке. Достался кривой тренировочный клинок? Виноват Альзур. Кобыла свалилась с ног в середине пути? Виноват Альзур. Молоко у коров, небось, тоже из-за него киснет.       Однако не любить своё создание невозможно — по крайней мере, он в этом уверен. Эта связь крепче кровных уз. Ведь, бывает, и матери убивают младенцев в колыбелях, душат их расшитыми к свадьбе кушаками и избавляются от детских трупиков. Альзур пойдёт на уничтожение творения лишь в самом крайнем случае.       Ты для меня всё равно важен, думает он. Ненависть ничего не меняет.       — Вам надо поспать, — замечает Альвис. — Эликсиры уже делают своё дело и я…       — Нет, — Альзур бодро хлопает в ладоши, обтерев их чистой тряпкой. — У тебя есть иные обязанности кроме помощи мне здесь. Я сам займусь. Прошу, принеси мне вина. С ним как-то теплее да веселее.       — Алкоголь снижает концентрацию, осмелюсь напомнить.       — Я пью ровно столько, сколько мне нужно, чтобы согреться и думать о чем-то хорошем. Не больше.       На самом деле это лишь повод выпроводить Альвиса куда подальше, чтобы не мелькал перед глазами. Он не так уж плох, когда занят делом, но его внимание лишает чувства комфорта. Да и как здесь вообще можно ощущать какой-то комфорт? Из-под двери дует, холодный свет скользит по телу на столе, оттеняет шрамы и рану, над которой они так трудились. Черт возьми, думает Альзур, стоило ли тратить столько времени на разработку, если она не приносит настоящего результата? Нужно зельице, чтобы справлялось даже с такими тяжелыми повреждениями. Чтобы уже на следующий день человек, который мог умереть от потери крови, вставал на ноги.       Ты так честолюбив, говаривал он себе. Столько замыслов сейчас и там, на очереди, а успеешь ли претворить их всех в жизнь?       Он занимает место у стола, расставляет пальцы вскинутых рук, прикрыв веки. Альвис уходит за вином.       И почему это именно ты, Мадук? Почему не Эрланд, не Ивар? Почему ты?       Альзур усматривает в этом почти знак свыше. В такие он, вопреки всему, верит. Верит в судьбу — его собственная вместе с тысячами других вписана в огромную книгу чьей-то рукой и эта рука с тихим шелестом перелистывает страницы одну за другой. Если Мадук оказался здесь — значит, так должно было произойти рано или поздно, никуда от этого не деться. Может быть, это шанс на перерождение. Может быть, последний шаг во тьму.       Мадук. Первое особенное дитя, первое создание.       Альзур усмехается. Привязанность — это палка о двух концах. Не успеешь опомниться, как приятная ностальгия сменяется неясной тревогой — а вдруг зашёл слишком далеко?       С первыми никогда не бывает просто. Можно сказать, к первым и чувства неоднозначнее, и руку поднять сложнее. Всё ждёшь какой-то взаимности, ответного восхищения и любви творения к сотворившему. Но любви не будет. Любовь для Альзура потерялась где-то там, в пыли прожитых лет — не было тогда ни ведьмаков, ни грандиозных планов. Для Мадука её и вовсе не существовало и не существует. Только глубокая обида и прошлое, которое он вынужден разделять с ним — как чашу с отравленным вином.       Что это вообще такое — любить? Не исчезло ли, не потонуло ли насовсем это жалкое, бесполезное умение во всех прочих его талантах? А если и потонуло, что с ним произошло? Вдруг оно приспособилось, выжило, как самый упрямый и неприхотливый сорняк, мутировало?       В голове час от часу нарастает тупая, едва пульсирующая боль. Альзур не хочет её замечать, одной рукой тянется к кубку, громко прихлёбывая вино — нынче, в холоде и одиночестве, совсем не до манер. Он поддерживает заклятье, но слова Альвиса преследуют его без конца.       Вам надо поспать. Эликсиры делают дело. Поспать. Эликсиры. Поспать…       Мадук хрипит, словно в горле что-то застряло — Альзур этот звук зовет хрипом жизни, радуется, слыша его, льнёт ближе, наклоняясь над столом. Хочет очнуться, думает он, пробивается сквозь призраков, что утянули его за собой, к свету и теплу. Но что же сделать, как помочь? Усилить заклятье? Череп словно надвое раскалывается.       Альзур потерял счет времени. Ночь сейчас или день, утро или вечер — ему неважно. Он думает только о своем творении.       Ледяная кожа. Вино на языке странно горчит.       — Ты должен сделать это сам, — шепчет он, впрочем, без малейшей вины в голосе. До этого момента приходилось вести Мадука в кромешной мгле на тоненькой ниточке, питая через неё силой, но сейчас её нужно оборвать, перерезать, как пуповину. Он справится, убеждает себя Альзур. Уже не таков, каким был пару ночей назад.       Слышно тихое «кап-кап». Нисколько о том не заботясь, он утирает рукавом кровавый ручеёк из носа. Две бессонные ночи контроля чужой жизни. Сейчас идёт третья. Или третий день? Это максимум для тебя, жестко думает вдруг Альзур. Самое первое и самое лучшее творение не должно лежать здесь, как мешок картошки, и медленно гнить во влаге и темноте. Довольно с тебя мрака.       Должен проснуться. Должен прийти в себя. И для этого пора его отпустить, да и сил нет совсем.       Риск? Альзур обожает риски. Сама его жизнь с бесконечными исследованиями — это риск. Он отбрасывает в сторону сомнения, улыбается слабо, опуская ладони и тяжело, устало выдыхая. Опирается на стол руками, закрывая глаза.       Я прорастил в тебе жизнь заново, твердит он скорее себе самому. Заронил семечко, влил пару капель воды — нужно только проложить себе путь к солнцу. Не сумеешь? Что ж, жаль. Займёшь место с детьми, лежащими во внутреннем дворике под камнями. С теми, кого так жалел.       Дыхание не слабеет. Живой.       А представить его мертвым? Вот прямо сейчас, здесь, в этой комнате, на этом месте. Альзур как наяву видит трупные пятна, неподвижное лицо — то не лицо более, а какая-то восковая маска, жуткая, настоящий немой крик. Если он умрёт, то без лишних страданий и боли, не приходя в себя. Просто затихнет, обмякнет, перестанет так смешно и хрипло дышать, по-собачьи, то громко, то совсем неслышно. Альзур скажет себе, мол, регенерация медленная, большая потеря крови — здесь и магия не поможет. Но вдруг дело не в этом? Вдруг расщеп, будучи явлением слабо изученным, повлиял как-то изнутри, на органы? Идарран говорит, что вскрытие — вещь увлекательная, и в этом с ним нельзя не согласиться. Сделаешь надрезик, самый маленький — а там хочется всё больше и больше, всё равно что клад копать. Для кого-то странно и мерзко, однако для него пустяк. Альзур бы и себя завещал на изучение, если бы не был честолюбивым. Нет уж, хмыкает он про себя, моё тело останется в целости и сохранности. А тело Мадука…       Тело Мадука. Почему так равнодушно? Так безразлично?       Мысли навязчиво вгрызаются в черепную коробку, разом ставшую для них тесной.       Глупый мальчик, думает он с непрошеной горечью, ты должен был подготовиться перед боем.       И тут же одергивает себя. Что за сентиментальность? Не хватало только внезапных сожалений.       Мадук его, к счастью, не слышит и не видит. В нём циркулирует гремучая смесь из эликсиров и снадобий — и даже этого мало для быстрого результата. Будь он в сознании, вряд ли стал бы молчать рядом с ним. Альзур, бледный и мокрый от сложных магических манипуляций, утомленно утирает ладонью лоб — нащупать поток энергии, погнаться за ним, как за ветром, он больше не рискнет. Сколько часов прошло с ухода Альвиса? Никак не меньше десяти. Время идёт там, наверху, а здесь загустевает, как убранная с огня карамель. Нет даже оконец, чтобы дать солнечному свету ударить по слипающимся глазам — вместо того Альзур следит за тем, как пламя дожирает факелы.       Нет, думает, я себя обманываю. Всё, что сейчас происходит в голове и в душе (если она еще на что-то годна) — обман. Он не желает впускать внутрь ни грамма тех чувств, что испытывают другие, он хочет быть далеким от этого, хватит с него разочарований. Но в то же время Альзур остаётся человеком. Альзур судорожно роется в памяти — глупое, бесполезное занятие, ибо что толку искать тот самый миг, когда ты допустил промах? Его не существует. Мадук ненавидит с первого взгляда, Мадук ненавидит его за сам факт того, что он есть, а всё хорошее всегда им упускалось из виду. Я ведь не так плох, думает Альзур с усталой усмешкой. Как можно ненавидеть того, кто тебя создал, сделал таким, какой ты сейчас?       Ведь если бы не он, какая участь ждала бы его творение?       Не приходит в себя. Только стонет, несчастный, и слабые судороги гуляют по его телу. Но он жив, иной мысли даже допустить нельзя.       На мгновение Альзур всё же допускает — уже в тот миг, когда обессиленно падает на жесткий стул, откинув голову назад. Труп вынесу сам, размышляет про себя, под непрекращающийся ливень. Даже вскрывать не станет, не позволит себе подобного. Мадук ляжет в землю целым, таким, каков он сейчас. Словно он просто… уснул.       Он уйдёт, не успев выплюнуть на прощание слов ненависти. И хорошо. Иногда лучше уйти молча, не издав ни крика, ни всхлипа.       На мгновение даже хочется подойти к нему в последний раз, обжечь холодным безразличным поцелуем шрамированый лоб. Альзур не шевелится, отворачивается — отстраненно, убегая от реальности, которая давно уже не играла для него прежними яркими красками. Подохните хоть всем Моргрейгом, думает он мрачно.       «А мне пора вздремнуть».       То нечто, встрепенувшееся в груди, замолкает и затихает, как растерзанная птичка, которой кот вцепился в горло. Только крыльями ударила — последняя слабая попытка вырваться на свободу, бессмысленная, но отчаянная. И всё же кровь хлещет из раны, силы покидают и она умирает. Он чувствует похожее — слишком поздно, когда ничто уже не имеет значения и тьма забытья тянет его за собой. Альзур проваливается в него.       Звук разбившейся склянки. Возня. Шорох.       Что? Альвис явился, наконец, чтобы, не уловив жизни в теле, стащить его из-под носа? Он интересуется ведьмаками, с давних пор завёл привычку предлагать Альзуру лучшее вино из Метинны в надежде на то, что уж теперь-то язык у него распутается и он расскажет всё, что прежде утаивал. Альвис не тот человек, каким пытается казаться. В какой-то мере жажда узнать больше о том или ином явлении у него даже сильнее, чем у кого бы то ни было. У него нет принципов и ему не жаль предать огню только что созданное во имя чего-то нового — и с одной стороны это должно вызывать уважение, а с другой омерзение. Альзур молчит — потому что сам не белый и пушистый.       Он хочет разлепить веки, спросонья не сразу понимает, где вообще находится. Мир воспринимаем только на слух, в глазах чернота. Альвис, кажется, трясёт его за плечи, пытается привести в чувство, говорит быстро-быстро (и при этом до ужаса спокойно), а за его спиной что-то, словно выбросившаяся на берег рыба, ворочается по столу, сбрасывая пустые пузырьки на пол.       — Убирайся к черту, — требует Альзур малость заплетающимся языком.       Альвис твердит всё так же монотонно: живой, живой, он очнулся, не умер.       На измождённом лице отпечатывается тупое непонимание. Кто? Что?..       Мадук, отвечает. Словно в подтверждение его словам, по подземельям разносится протяжный душераздирающий крик боли.       Альзура словно окатывает ледяной волной.       Теперь глаза открыть страшно — а он-то привык думать, что ничто не может его испугать в полной мере, ведь он видел так много. И всё же когда-нибудь это нужно будет сделать. Что ему бояться, желтых зенок, в которых горит злоба? Альзур знает, что ответ неправильный. Скорее уж чувств, которые он испытает, если посмотрит. Если кинет хоть малейший взгляд.       Альвис хочет помочь подняться на ноги, но он лишь отмахивается от его ладони — встанет сам, он еще не столь плох, чтобы за кого-то цепляться. Замечает боковым зрением бледные подрагивающие пальцы Мадука, стиснутые в кулаки.       — Как долго ты здесь? — спрашивает Альзур, хотя не уверен в том, что хочет это услышать.       — Уже час. Вас и каменным градом не разбудишь.       Попробуй проведи три дня за колдовством, думает он едко про себя.       — Я же говорил, лучше было отдохнуть, — замечает Альвис. — Нам повезло.       — Излишне на себя понадеялся, — отмахивается Альзур, поджав губы. — Такое случается.       В основном с великими умами этого мира. И всё же Альвис прав — в этот раз удача просто невероятная.       — Ты давал ему эликсиры? — быстро спрашивает он, подступая ближе. — В чем дело?       — Наращивание тканей никогда не было приятным процессом. Наверное, его ждёт пара трудных ночей. Рана обширная, а…       Слушать монотонные рассуждения неинтересно — он посмотрит сам. Альзур отпихивает его бесцеремонно в сторону, подходит к столу… Распахнутые глаза обращаются к нему — и он смотрит в них, опершись ладонями на обитое железом дерево. Мадук в сознании, но всё еще как будто бы не здесь. Его и не может быть тут, думает Альзур, вон какой взгляд пустой и почти стеклянный, некрасивая линия тонких губ искажена в гримасе боли, дрожит, вот-вот разомкнется и крик опять вырвется наружу — короткий, хриплый, как карканье ворона. Под ногами похрустывает разбитое стекло, что-то липнет к подошве — разлитое снадобье. Он бился здесь как пойманный лещ, пока не успокоился — от эликсира или заклятья. Но боль никуда не делась. Она еще грызёт Мадука изнутри, терзает и сводит с ума.       Альзур видит только один выход. Фисштех.       Альвис словно читает его мысли. А может, так и есть.       — Я принесу, — вызывается он.       Что за услужливость.       Мадука лихорадит, однако он живой. Ни одного едкого слова. Альзуру его молчание почти по душе — он улыбается удовлетворенно, осматривает рану и скользит по краям холодными пальцами. Без нажима, чтобы не мучить.       — Вот ты и вернулся, — говорит он зачем-то.       Мадук не отвечает, смыкает веки, задрожав с новой силой.       Впрочем, если бы он мог ответить — что сказал бы? Гораздо лучше, когда он такой, как сейчас. Ослабевший, нуждающийся в его помощи. Это тешит ему самолюбие, заставляет в глубине души надеяться на иной исход для них обоих — для творения и сотворившего, которые не должны ненавидеть друг друга.       — Быстрее, — торопит он Альвиса, медленно и словно изучающе накрывая руку Мадука ладонью. Вид рассыпанной белой дорожки фисштеха не пробуждает в Альзуре желания попробовать — и это хорошо, как считает он сам. Он методично растирает порошок, забравшись пальцем под тонкую серую губу, к деснам. Скорейший способ ввести наркотик.       Это лучшее, что мы можем сделать, думает он. Не потому что не привыкли к крикам боли или чувствуем страх, когда слышим их. Просто это правильнее.       «Гораздо больше он нравится мне немым и спокойным — при этом нам не нужно тратить на это собственные силы. И я могу представить, что он не просто не ненавидит меня, а более того — обожает и чувствует благодарность».