В каждом из снов о тебе

      Три дня. Сергей едва открывает глаза, а уже жмурится от предвкушения. Три дня, если точнее, шестьдесят восемь часов. Двести двадцать пять тысяч ударов сердца – или куда больше, потому что пульс частит от одной мысли: три дня – и он снова увидит Олега.       Он едва ли может сосредоточиться на работе – но очень старается. Успеть побольше за эти дни, чтобы потом разделить все время с Олегом. Они не виделись всего месяц. Но это был очень долгий месяц.       Не удержавшись, Сергей вновь открывает и перечитывает последнее сообщение. Короткие строчки: всё прошло успешно, скоро буду в приграничной зоне, там не дадут пользоваться мобильниками, так что напишу из аэропорта. Не терпится тебя увидеть.       И смазанная фотка – заросший Олег с блестящими на запыленном лице глазами, а за его спиной – хищная пасть пустыни. "Не дождешься, проклятая, ты его не получишь". Сергей закрывает пустыню пальцами – сверху и снизу – так что остаются только глаза Олега: прозрачная синева пристального взгляда.       Невозможно злиться на него за этот месяц-не-вместе. Хотя Сергей честно пытался. Поначалу.       «Куда тебя понесло? Далась тебе эта Сирия!»       «Надо отдать долг старому другу»       «Дело в этом? Я заплачу. Сколько? Давай наймем кого-то – кого угодно – вместо тебя»       «Это так не работает. Когда-то давно он спас мне жизнь. Я обещал, что однажды поступлю так же»       «Олег, пожалуйста…»       «Я обещал. Там сейчас без меня тяжело»       «Мне будет тяжело здесь. Без тебя»       «Ты справишься. Я совсем ненадолго. Я буду тебе писать. Каждый день. А ты будешь рассказывать, как прошел каждый этот день у тебя»       «Я не смогу»       «Сможешь. С твоим контролем всё в порядке, мы ведь это обсуждали. Просто… не загоняй себя, хорошо? И не забывай пить лекарства»       «Я постараюсь. Вернешься – сделаю тебя начальником охраны. Чтобы ты больше не смог так просто увильнуть от работы»       «Договорились. Ну вот, ты уже планируешь, что будет, когда я вернусь. Все хорошо»       «Я всегда планирую, что будет. Иначе мир превращается в хаос. Он и так сложный, а ты только усложняешь».       «Я люблю тебя. Видишь? Это просто»       «Обещай мне сниться»       «Обещаю»       «Обещай мне, что ты вернешься. Поклянись»       «Я всегда возвращаюсь»       Сергей старается. Правда, старается. Пишет каждый день. «Сегодня ничего нового», «Много работы», «Всё под контролем», «Марго по тебе скучает», «Я по тебе скучаю».       Три дня. Он пытается привести в порядок комнату в Башне. Их комнату. Выгребает из-под стола фантики и обертки, с грохотом вышвыривает вон батарею банок из-под газировки, заказывает вино и фрукты. Долго стоит у зеркала – одежда кажется нелепой и мешковатой, он похудел еще сильнее, и волосы отрасли уже ниже лопаток. Не состригает нарочно – Олег так любит гладить их, пропускать пряди между пальцами. Сергей представляет, как они будут лежать здесь, на диване, обнявшись – одни в целом мире.       Ранняя весна, дни потихоньку удлиняются, но темнеет все равно стремительно. Башню заволакивает туманом. Сергей думает о том, какой будет погода в день прилета. Что, если будет такой же туман, и самолет не сядет в Пулково? Нелепые мысли, но он снова и снова просит Марго озвучить прогноз, хмурится, стоит у окна, пока панорама не размывается совсем, и он не остается один в тихом пустом мире.       Два шага назад – падает на диван, не раздеваясь, путается ногами в пледе, выключает свет со смартфона. Темнота – плотная, тяжелая, почти осязаемая – наваливается на грудь, мешает дышать.       Надо стараться. Он обещал Олегу, что будет стараться. Глубокий вдох, медленный выдох. Это никогда не срабатывало, но надо пытаться снова.       Зажмуривает глаза, шепчет: «Приснишься мне сегодня?»       И Олег милосердно снится. Он всегда приходит, когда плохо. Он всегда приходит.       Темный профиль на фоне окна, в слабом свете утра. Будто монохромную картинку поместили в цветной витраж. Неподвижнее мраморной статуи. Странным образом – живее и ярче всех цветных пятен в комнате.       Сергей тянется к нему, но не может пошевелить и пальцем. Проталкивает по занемевшим связкам звуки его имени.       Олег.       Олег медленно поворачивает голову. Сверкают в комнатном сумраке его янтарно-желтые глаза.       Янтарно-желтый солнечный луч падает на шею лезвием гильотины, отсекая застрявший в горле крик. И тут же – спасительный первый будильник разрывает мертвую тишину.       И мир возникает из небытия всеми своими измерениями, главное из которых – время. Два дня. Если точнее, сорок четыре часа. Сорок четыре часа или сто сорок пять тысяч ударов сердца, но, похоже, все же больше, потому что эти сны никогда не проходят бесследно.       Сердце все еще колотится, когда Сергей поправляет мятые подушки и включает ноутбук, когда выгребает из автомата первую утреннюю дозу – горсть шоколадных батончиков. Все еще колотится, когда он падает за стол и открывает уведомления.       А потом перестает.       И никак не запустить его снова.       Он не может. Просто не может.       – Марго. Читай.       – «Извещение о смерти военнослужащего. От 4 марта 2020 года. Волков О…»       – Замолчи… – Срывающийся шепот не регистрируется системой, и она множит безликие строки, претворяет их в жизнь милым доброжелательным голосом:       – «Порядок погребения погибших в ходе боевых действий на территориях других госу…»       – Заткнись!       Крик выбивает последние силы.       Как же вдохнуть? Нужно вдохнуть.       Он же обещал Олегу.       Перед глазами темнеет.       Он же обещал стараться изо всех сил.       Это как пытаться дышать, когда тонешь. Легкие наполняются тяжелой темной водой. В какой-то момент перестаешь сопротивляться.       И он погружается на самое дно.       Одно хорошо – вода поглощает любые звуки.       Голова – пустая устричная раковина. Ноги опутывают водоросли.       Или это просто плед опять сбился где-то в ногах.       В щёку врезается уголок подушки, жесткий, как птичий клюв.       Олег подходит к дивану, шуршит одеждой – словно расправляет перья большая птица.       Ложится рядом, привычно перекидывает руку поперек груди – знакомая тяжесть. Утыкается подбородком в висок – обросший, пахнущий пустыней, сырой весной, табаком и потом, короче – жизнью.       «Спи»       – Мне снилось, что ты умер. И что я больше тебя не увижу.       «Я теперь никуда не уйду. Я всегда буду с тобой. Не тревожься ни о чем».       И он больше не тревожится.       Ноль часов. Ноль минут. Ноль ударов сердца.       Кто-то хлопает дверью. Кто-то входит в комнату – как к себе домой! – трясет его за плечо, стаскивает с дивана, что-то говорит.       Сергей даже не может вспомнить его имени. Тот парень, которого Олег оставил вместо себя – охранять и сопровождать. Максим? Андрей? Стас? Никаких воспоминаний.       Пытается сфокусироваться на его лице. Мокрые глаза, взгляд в сторону. Бормотание складывается в какие-то фразы, не имеющие ни малейшего смысла:       – Сергей (всхлип) нович наши собрались внизу узнали (всхлип) Олег (всхлип) надо проводить (всхлип)       Сергей бросает недоуменный взгляд через плечо. Олег хмурится, вырастая между ними темной стеной гнева. Произносит обманчиво спокойно:       – Уже хороните меня, шакалы. На место мое метите.       Кладет тяжелую руку на плечо парнишки – тот аж приседает, чудится в сжавшихся пальцах искривленная птичья лапа. Протаскивает его, жалкого, скорченного, через всю комнату и с наслаждением выбрасывает за дверь, как нашкодившего щенка.       Сергей вжимает голову в плечи и зажмуривается, слушая сбивчивые шаги за дверью и шум уезжающего лифта.       Эти руки – птичьи когти – теперь на его плече. Не вывернуться, не сбежать.       Но разве бывает так ласково? Пальцы нежно проводят вдоль по ключице, к шее, Олег аккуратно разворачивает его к себе, прячет в объятьях и целует в висок.       «Забудь обо всем».       И он забывает.       «Больше нам никто не помешает».       И внешний мир перестает существовать.       «Давай праздновать»       И Сергей начинает смеяться.       Огоньки свечей заставляют сиять рубиновое вино в бокалах, играют бликами на хрустальной вазе с фруктами.       Они сидят на подоконнике, друг напротив друга, переплетают ноги. Склоняют головы, смешивая пряди. Рыжее на черном, черное на рыжем.       Олег ломает яблоко в ладонях и протягивает ему половину. Она рассыпается на языке сладостью первородного греха.       Сергей смеется снова – наконец, счастливый и спокойный, как никогда прежде.       Смеется – и не может остановиться. Смеется так долго, что начинает ломить ребра, а легкие разрываются от нехватки воздуха.       Если он так счастлив – почему так болит? Разве может так болеть?       Надо вдохнуть. Глубокий вдох, медленный выдох. Он обещал. Он кому-то обещал.       Так темно. Он сидел здесь один так долго, что почти все свечи погасли. Осталась одна, прямо возле его босой вытянутой ступни, слабый умирающий огонек. Рядом – полный бокал вина. А в его отставленной ладони – пустой.       Сергей долго смотрит в пустоту перед собой, а потом толкает бокал ногой. Он разбивается с тихим жалобным звоном, рубиново-красное затекает на ковер.       Он сползает с подоконника, так и не задув свечу. Два шага назад – падает на диван, снова путается в пледе, снова сражается с темнотой, но теперь как будто легче – крошечный маячок свечи на окне. Это могло бы успокоить, если бы он не помнил причину. Глаза застилают слезы, огонек тает.       «Думаешь, я оставлю тебя в покое?»       Наваливается сверху тяжелый, горячий, влажный после душа, укоризненно прикусывает плечо и тут же зализывает след, запускает пальцы в волосы («ты ведь этого хотел?»), весомо, властно тянет на себя.       «Думаешь, будешь лежать тут один и скучать?»       Целует жадно, требовательно, ударяется зубами о зубы. Щекотно проводит кончиком носа по шее.       «Я не оставлю тебя в покое!»       Сергей смеется. Олег слизывает слезы с его щек и целует снова.       Он не вспоминает, как дышать, когда Олег вбивается в него, когда прикусывает мокрую от пота шею и хрипло, жарко стонет в ухо.       Только прижимается ближе, теснее, всхлипывает и молчит.       Этим утром ему спокойно. Он погружается в рутину, привычно плывет по ее течению: разбирает письма, обновляет список дел. Один раз мелькает мысль о неотвеченном сообщении – но тут же вытесняется куда-то на периферию сознания. Будь это что-то важное – появилось бы в расписании.       Да, он отлично справляется. Удивительно, за весь день его никто не беспокоит – не ломится в офис, не достает рабочими звонками. Благословенное молчание – пугающее, если задуматься. Но он не задумывается, и время привычно течет к ужину. Курьер, как обычно, оставляет контейнеры с едой на столе в приемной и посылает уведомление, уходя. Вымуштровал-таки.       Сергей ужинает, подкатив кресло к окну и устроив коробку с тайской едой на согнутом колене. За стенами его башни одиночества кипит жизнь. А здесь – приглушенные цвета и звуки. Лимб, где он проводит время в окружении мраморных собеседников с пустыми белыми глазами.       Заляпывает соусом белую футболку, с досадой трет пятно, подходит к зеркалу, чтобы оценить ущерб. На зеркале – его белая рубашка, вчера раздевался лихорадочно, разбрасывая одежду. Рубашка занавешивает зеркало полностью, и рука не поднимается ее снять. Это какая-то традиция, он не помнит, о чем именно. Наверное, то зеркало в ванной он тоже закрыл – полотенцем, помнится мягкая ткань в руках.       Он возвращается к работе. Еще несколько часов – и дела на сегодня подходят к концу. Сергей знаменует окончание рабочей смены премиальной банкой газировки. Дрожащие от усталости пальцы срываются, острый край жестяного ключа до крови рассекает фалангу. Он растерянно провожает взглядом красные капли.       Олег обнимает его за спины, перехватывает дрожащую ладонь, мягко, но непреклонно отнимает банку и отставляет в сторону. Стирает кровь большим пальцем, спрашивает ласково:       – Очень больно?       И Сергей вдруг вспоминает – очень. Боль расцветает в груди, огненными лепестками лижет ребра. Она была здесь все это время, и как только ему удавалось отгораживаться?       Олег медленно обходит стол, не выпуская его руки. Ковер глушит шаги – или он вовсе не касается пола? Оказавшись прямо напротив, хитро улыбается – и втягивает его пальцы в рот, слизывая кровь. Прикрывает глаза.       Сергею удается поднять вторую руку и даже занести ее для удара. Но выходит какой-то слабый толчок. Олег отступает, выпускает его ладонь – и нехорошо улыбается, потирая грудь в месте удара.       – Знаешь, они тоже стреляли сюда. Не знали, что меня так не убить. У меня ведь нет сердца. Я отдал его тебе на хранение, помнишь?       Как будто это «помнишь» должно действительно заставить его «вспомнить» – выловить воспоминание на блесну в мысленном омуте. Шевелится на илистом дне памяти что-то бесформенное: они прощаются перед отъездом, Олег перебирает аптечку и напевает из «Арии». Губы Сергея шевелятся, произнося ехидно:       – «Возьми мое сердце»? Так я заберу.       – Чем же я тогда буду скучать по тебе?       – Заберу все равно. Тогда они тебя не достанут.       Этого никогда не происходило. Олега вызвали посреди ночи – рейс перенесли, нужно было спешить, а они все целовались у дверей, как сумасшедшие, и Сергей рвался ехать с ним в аэропорт, но Олег уговорил его остаться. Не было никаких неспешных сборов и никакого разговора – Олег подхватил кое-как уложенную сумку, поцеловал его еще раз на прощание – так долго, что закружилась голова. И вышел в ночь.       Что из этого – настоящее? Память подсовывала еще: рейс не перенесли раньше, а, наоборот, задержали, и они маялись в безвременье в переполненном аэропорту, ни поговорить, ни отдохнуть. Задремывали прямо на сумках, отчаянно держались за руки, целовались в тесной кабинке туалета, чтобы не привлекать внимания, смеялись («как подростки!»), но с нарастающим отчаянием, и Сергей цеплялся за ворот его толстовки («Не улетай! Пожалуйста, давай все отменим!»). А потом провожал глазами самолет. Это – было?       Здесь и сейчас Волков облизывается, пьяный от его крови, и говорит:       – Может, уже примешь меня? Мы же все-таки одной крови.       Сергей поднимает глаза и смотрит – и чем дольше, тем более осязаемым делается его собеседник. Обрастает деталями – обветренная кожа на скулах, белесый шрам под глазом, родинка на шее. Такой живой. Сейчас бы обнять его и никогда не отпускать. Врасти.       И, отзываясь на его желание, Олег снова оказывается рядом. Горячее дыхание опаляет скулу, и собственный пожар в груди как будто слабеет:       – Прими меня. И больше не будет больно, обещаю. Я буду здесь, с тобой. Всегда. Вместе мы сможем все. Я приведу тебя к вершинам. Хочешь?       Сергей находит силы качнуть головой, едва шевелит занемевшими губами: «нет».       – Тогда, хочешь, – Олег вжимает его глубже в кресло, нависает – горячий, тяжело дышащий, целует его в шею, – хочешь так? Я знаю, как тебе нравится, я знаю все, что ты любишь.       Сергей слабо упирается рукой в его грудь: «нет». Олег смотрит недоуменно – и тут же размывается, теряет очертания. Так оплывает свеча. Рука Сергея проваливается в пустоту.       Но тут же Олег возникает за его спиной, сжимает виски когтями-пальцами, шепчет торжествующе: «знаю!»       И Сергей просыпается в детдоме. Сердце сладко замирает в предвкушении, непонятно чего, но точно – самого удивительного и прекрасного. Он живет с этим чувством весь день – и не с кем поделиться, не с кем разделить полыхающее в груди сердце. Завтракает торопливо, кое-как приглаживает рыжие вихры, бежит на урок. И, когда открывается дверь класса, уже знает точно.       – Класс, у нас новенький. Представься ребятам.       – Привет… меня зовут Олег.       Радость переливается через край, Сергей с гиканьем срывается с места, проносится мимо оторопевшего новичка, бежит прочь из класса – рассказать о своей радости старому дубу во дворе, воронью на заборе и скрипящей качели.       Новенький приходит сюда после урока, и они наконец-то знакомятся по-нормальному, а уже через пять минут – лучшие друзья, как это бывает только в детстве. По очереди качают друг друга на качелях, и, когда подходит Сережина очередь, Олег раскачивает его сильно-сильно. Качели взлетают высоко, дух захватывает, и впереди – «только небо, только ветер, только радость», как они пели на хоре. Наконец-то Сережа понимает, как это. Дух захватывает, кружится голова, он счастлив так, как никогда не был раньше, и будет так счастлив всегда. Потому что этот мальчик всегда будет рядом, и всегда будет качать его на качелях.       – Я подниму тебя на самый верх, – восторженно кричит маленький Олег, и Сергей распахивает глаза с криком:       – Нет!       Нет. В комнате никого нет. И от этого почему-то легче.       «Может, получится проснуться туда, где тебя нет? Где я смогу горевать о тебе.       И пусть тебя не будет рядом, но я буду всегда тебя помнить – в каждом из снов о тебе.       Моя боль будет душить меня – но я буду помнить о тебе.       Он будет приходить, притворяясь тобой, искушать меня – или, может, пытать – но я буду помнить о тебе».       Сергей поднимается на ноги, пошатываясь под тяжестью горя, подходит к мини-бару, достает бутылку водки и два стакана для виски. Граненых у него нет, но эти – немного похожи. Долго стоит у автомата со снеками, чувствует себя глупо, но иначе – иначе не получается. Выбирает какие-то ржаные хлебцы («ты бы рассмеялся, если бы это увидел»).       Разливает водку по стаканам, отставляет один и накрывает его хлебцем.       Выпивает второй до дна – жжет в горле и глазах, но это его боль, его скорбь. Олег был солдатом и погиб в бою. Так поминают павших.       Распускает и расчесывает длинные волосы («ты их так любил»). Разбивает свой опустевший стакан и перебирает осколки. Вот этот подойдет – длинный и острый. Оттягивает блестящие медью пряди – и косо обрезает у самого лица. Олег был возлюбленным, и навсегда им останется. Так оплакивают любовников.       – Прощай. Спи спокойно. Но, если можешь – снись мне иногда.