***
Через месяц его всё-таки выбрасывают. Мешки на дне мягкие и вонючие, а вот от удара затылком о стенку бака он теряет сознание.***
— Что тебе снится? — спрашивает Олег. Он пытается помотать головой, но сил не хватает. Подушка в медпункте слишком большая и тяжёлая, она затягивает, как болото; под потолком пляшут призрачные зелёные огоньки… — Ничего, — тихо отзывается он вслух. — Тут — ничего… Дай попить, пожалуйста. — Серёж, — серьёзно просит Олег, поднося стакан к его губам. Он моргает, отводит глаза. Тянет время, глотая воду. Она проливается, капли бегут по подбородку и пальцам Олега; тот вытирает их углом пододеяльника. Смотрит, ждёт. Сказать оказывается стыдно и тяжело, словно что-то внутри ломается с влажным хрустом. Он почти шепчет: — Это… кошмары, — и умолкает под чужим внимательным взглядом, пытаясь подобрать хоть какие-то внятные слова. — Я умираю. Почти всегда. А иногда не могу умереть, и всё дело как раз в этом… Или убиваю кого-то. Или горю… Всё вокруг горит, и ничего нельзя спасти, и… Голос срывается. Олег молча нащупывает его руку (не ту, которая в гипсе), крепко сжимает. Держит. У него горячая ладонь, её хочется сжать в ответ, но пальцы не слушаются. Удаётся только улыбнуться. Спасибо-спасибо-спасибо-спасибо тебе, ты… ты самый лучший друг на свете… — Давай о другом, — просит он. Это наверняка звучит жалко, и улыбка тоже жалкая, но Олег просто кивает — и переводит разговор на последние новости. В столовой снова кисель, совершенно гадкий, ещё и с комочками. На математике началась какая-то занудная теория, тебе понравится, когда выйдешь отсюда. Те трое вчера полезли на крышу и сорвались, придурки. Марк разбился насмерть, остальных увезли — они всё кричали что-то про темноту, которая смотрит и с зубами. Двинулись башкой. Раиса Леонидовна передала книжку про твоё любимое Возрождение, тебе пока нельзя, но я могу почитать вслух, хочешь?.. Он с благодарностью соглашается и даже несколько минут вникает, но силы утекают слишком быстро, с трудом удаётся держать глаза открытыми. В какой-то момент веки смыкаются, и он обречённо проваливается во мрак. Мрак дрожит и дышит, лижет пальцы, подмигивает мириадами кошачьих глаз и липкой, ознобной дрожью ластится к плечам. Шепчет: эй, разве не хорошо я устроил? Разве ты не рад? Посмейся! Посмейся, и пока ты смеёшься, я не буду убивать тебя опять… хотя я соскучился… Он хотел бы заплакать, но во снах это никогда не получается.***
Он приучает себя не рисовать в тетрадях: учителя замечают, а разговоры с психологом — усталой женщиной с нервно подёргивающимися пальцами и тусклым взглядом — не помогают ни ему, ни ей. Не кричать во сне — только задерживать дыхание и каменеть, заматываясь в одеяло так плотно, что утром из него с трудом удаётся выбраться. Не приближаться к огню. Даже к горелкам, даже к зажигалкам — он слишком хорошо знает, как пламя может перекинуться на шторы, обои и мебель, и боится потерять контроль над собственными руками. Не вздрагивать от чужих случайных прикосновений… Ладно, тут он проигрывает, но он старается. Не пялиться на собственные кошмары, когда они проявляются наяву… Иногда у них смоляные перья, лапы с длинными когтями, янтарно-жёлтый взгляд. Вместе с янтарём приходит огонь, поднимается ревущими стенами, пожирает всё: брызгами вылетают лопнувшие стёкла, чёрный дым забивается в глотку, рушится на голову потолок, пол проседает, люди, крича, исчезают в полыхающих провалах… Никто больше этого не видит. Иногда их взгляд зелёный, тонкие нити зрачков текут и пульсируют, расширяясь; иногда клубящаяся на краю зрения тьма втекает в комнату густым туманом, застилая свет, и из неё проступает лицо. Белое, прекрасное, словно вышедшее из-под кисти Боттичелли, с хищным прищуром и широкой-широкой улыбкой. Мрак мурлычет, льнёт к коже, мрак сочится сквозь поры и шепчет-шепчет-шепчет-шепчет… Он не говорит никому. Почти никому — потому что именно Олег пихает его в бок, когда он таращится на несуществующее, именно Олег, напоказ ворча, таскает его за руку по коридорам, когда он сам теряется, путая реальность и глюки. Именно Олег вступается за него в драках — и вдвоём против многих они, конечно, проигрывают, но с каждым годом всё реже и реже. Именно Олег порой будит его посреди ночи и, утащив в пустые душевые, требует умыться и рассказывать: «Потому что сил нет слушать твой скулёж». Именно Олег знает, что он зовёт их Птицей и Кошмаром — первый просто есть, из-за второго есть бесконечный фильм ужасов, где сюжеты меняются от ночи к ночи, но остаётся неизменное ощущение паники и обречённости. Иногда эти двое грызутся, и тогда сон распадается на груду острых бессвязных осколков. Иногда договариваются. Это хуже. Олег то ли не считает его чокнутым, то ли ему плевать. Он готов благодарить за такого друга каждую секунду своей жизни — было бы кого…***
Легко свалиться с крыши, когда тебе двенадцать. Сложно — когда тебе семнадцать, пусть даже ты дрищ, который из всей физической нагрузки справляется только с бегом. Пожарная лестница пачкает ладони ржавчиной. Нет и семи, но жесть уже тёплая — ранний рассвет, редкий солнечный день, июнь торопится показать, что он всё-таки существует. Они забираются по скату почти до гребня, выбирают место, где их не будет видно снизу. Здесь гуляет ветер. Город впереди сонно рыжеет макушками, поблёскивает водой и пушится зелёными шапками садов, шпили Адмиралтейства и Петропавловки взрезают небо. Олег достаёт зажигалку и мятую пачку Винстона. Он поспешно отворачивается, через несколько секунд его хлопают по плечу: — Держи. Табак на вкус гадкий, от него першит в горле, но на фильтре ещё осталась чужая слюна — и он практически обсасывает эту сигарету, задерживая дыхание. Потом всё-таки приходится затянуться. Задавить кашель, выдохнуть дым. Вернуть другу. Нет-нет-нет-нет, он не станет сейчас его целовать. Это всё испортит, это непременно всё испортит, не смей, не смей… — Откуда у тебя? — спрашивает, только чтобы отвлечься. Олег усмехается, подмигивает. — Вадим Николаевич курит. — Ты спёр их у физрука?! — Он не заметил! И вообще я мог просто попросить. Это ты от него шарахаешься, мне бы он даже дал. Он недоверчиво фыркает. Обнести человека, у которого штраф за косяки на уроке начинается с пятидесяти отжиманий… Это за пределами его понимания. — Не представляю, как с ним можно ладить… — Да нормально, не хуже других мужик. И предмет полезный. Точно лучше литературы какой-нибудь… Мне точно потом больше пригодится. — Пригодится? — переспрашивает он, замирая внутри. Они ещё не говорили о планах на будущее. Никогда не говорили. Детские мечты о дворце в Венеции не в счёт. Оба понимали: их разведёт. Оба тянули с признанием, как могли. Вот, дотянули до последнего года в приюте… — Я… Будешь? — Олег протягивает ему сигарету, он почти впивается в неё. — Я не думаю, что мне есть смысл поступать куда-то. Вылечу с первого же курса. Я же без твоей помощи на половине предметов бы пары хватал… Зато я умею драться. И здоровье слоновье. Для армии самое то. Отслужу год по призыву — и останусь. У контрактников хорошие зарплаты. Армия. Контракт. Холод растекается под рёбрами, дым застревает где-то в лёгких. — Но т-тебя же могут убить. — Да кого угодно могут убить, Серёж, ты чего? — изумлённо отзывается Олег. — Псих в подворотне, пьяный лихач, который потом откупится от тюрьмы… Там я хотя бы знать буду, в какую сторону стрелять. И смогу стрелять. Не хорони, пока я ещё живой… У самого-то что? Тебе вроде в МГУ предлагали идти? Что для поступления, математика? Он сглатывает комок в горле, передаёт курево обратно, кивает. — Ага, и информатика. У меня получается с программированием, я хочу разбираться в нём, понимать его… Пригодится. Наше будущее наверняка окажется киберпанком. Ну, или антиутопией… Или всем сразу. Я хочу… — он запинается, но всё же договаривает. — Хочу сделать для мира что-то хорошее. Сделать его лучше. Без психов в подворотнях, без людей, которым плевать на всех остальных, без потерянных и отчаявшихся… Я ещё не знаю, как, но, кажется, с этими знаниями у меня будет шанс, понимаешь? Что-то изменить. Кому-то помочь. Я… Я наивный, да? Олег перекатывает сигарету в другой уголок рта и хлопает его по плечу. Медлит, оставляет руку, чуть сжимает. — Ты не наивный, Серёж. Ты самый умный человек из всех, кого я знаю. Если не получится у тебя, не представляю, у кого вообще может получиться. Просто… Не свихнись там без меня, идёт? Они же всё ещё снятся? Очередной порыв ветра холодными мурашками проходится по спине, треплет волосы. Он вздрагивает. Встряхивает головой, молча выдёргивает из кармана резинку, торопливо стягивает длинные патлы в хвост. Это не «нет», и они оба это прекрасно понимают.***
Обжигающий чёрный вихрь, подхватив, волочит его по невидимому гравию, асфальту, брусчатке. Нет ни верха, ни низа, лишь какая-то поверхность, на которой он оставляет клочья кожи — и широкие ссадины горят, будто подожжённые, будто он — один сплошной уголёк, с которого ветер сметает золу, заставляя пламя полыхать против его воли; и ногти вытягиваются, заостряясь и заворачиваясь в птичьи когти; и что-то протискивается сквозь его горло, удушая и разрывая связки, выворачивает лицо наизнанку, огромным клювом прорастая сквозь рот. Он смотрит слюдяными оконцами в белой костяной маске, заменившей череп, и тьма вокруг расцвечивается багрово-оранжевым. Он несётся сквозь мрак и пламя на крыльях, разломивших его спину, и мрак оставляет миллионы невесомых поцелуев на его теле, ласкает его, оглаживая, мрак смеётся — ликующе, пьяно, нежно... Он мечтает кричать. Он мечтает свалиться, сжаться в комок и отбиваться от любых прикосновений, царапаясь, словно загнанный детёныш. Он не может ничего из этого. Не может даже зажмуриться — у него нет век, этот кошмар стесал ему веки вместе с остальным лицом и заменил тем, чем пожелал. Это всегда происходит — его используют, переделывают, превращают во что-то, чем он никогда не хотел быть, и он ничего — ничего! — не может изменить. Здесь, во снах, он всё ещё беспомощный и бессильный, он чужая игрушка, кукла, которой можно оторвать руки или ноги, просто чтобы посмотреть, что будет… — Вы убьёте меня, — бормочет он, и мрак хохочет на два голоса. Нет, — когтистая рука ерошит ему волосы, пернатая тьма, пахнущая гарью, прижимается со спины, обнимая крыльями за плечи. Нет, — изящные ладони кошмара ложатся на щёки, заставляют поднять лицо; от чужого урчащего выдоха по коже разбегаются ледяные мурашки. Нет. Ты выживешь. Ты будешь жить — диким пожаром гореть, неугасимым и жарким, яростно-жгущим; старого мира основы расплавит огонь, каждую долю, крупицу, песчинку пожрёт; после же, в пепельной пустоши, перед тобой преклонится каждый из выживших… …и до последней надорванной жилы ты выжжешь себя, не избежишь этой участи; прежде же — знаешь — сердце твоё истощится от страха и боли, кровью горячей по каплям оно истечёт, каждую я соберу, проглочу, опьянев… Больше всего на свете он хотел бы уметь просыпаться.***
В университете становится лучше — хотя бы потому, что времени на сон с учёбой и подработками одновременно практически не остаётся. Он искренне не понимает, когда однокурсники успевают ещё и устраивать вечеринки. Его зовут несколько раз, но выходит глупо: он толком не умеет ни веселиться, ни разговаривать с людьми, он даже не пьёт — слишком боится потерять контроль, если (жуткое «когда» он не произносит даже про себя) они постучатся изнутри. В итоге его оставляют: он не вписывается, и в целом он этим доволен. Было бы невыносимо ещё и поддерживать социальные связи. Все довольно быстро запоминают: Серёжа Разумовский — не компанейский человек. Серёжа Разумовский — гик, задрот-программист, лузер без девушки и друзей, человек, подобравший воронёнка (альбиноса, самочку, её зовут Марго) и потому вечно либо поклёванный, либо в драной одежде; человек, спящий в сутки часа три в лучшем случае, живущий на энергетиках и очень сладком кофе... Он приучается отключаться по команде, практически мгновенно и выдёргивать себя в реальность усилием воли в любой нужный момент. Чаще всего этот момент — двадцать секунд до будильника, потому что абсолютно каждый установленный рингтон он начинает глубоко и искренне ненавидеть спустя какую-то неделю. Сны из-за всего этого больше похожи на тяжёлую, больную дремоту. У него проблемы с долговременной памятью — дни сливаются в один, спасает только привычка заносить все (даже самые незначительные) планы в календарь. Его почти постоянно знобит и потряхивает. Приступы головокружения, меняющиеся цвета у предметов, бытовые иллюзии вроде чёрного человека вместо тени от вешалки — рутина, он не обращает на неё внимания. Это всё не важно. Важно одно: он больше не видит кошмаров. Никаких кошмаров, никаких галлюцинаций — кажется, они попросту не выдерживают такого ритма жизни. Он был бы совершенно счастлив, если бы мог ощущать хоть что-то кроме усталости и злого упрямства. Он максимально забивает себе расписание — настолько, что единственные «расслабленные» минуты выпадают на пробежку от метро до подъезда под визг гитар и барабанный грохот в наушниках. Он глотает университетскую программу, воюет с преподами, не следящими за новостями IT, тратит время на кучу сменяющих друг друга подработок, шерстит форумы, читает материалы, ловит по комнате Марго, в очередной раз утащившую что-то важное, пишет работы на конкурсы, пишет, пишет, пишет… Многие вещи очевидно не станут чем-то большим, но к концу первого курса оформляется главная идея — новая социальная сеть, безопасная, доступная и открытая для каждого, защищённая от любого постороннего влияния; он с головой ныряет в этот проект, вливая в него все имеющиеся силы, ресурсы, время — всё, что только может отдать, и даже чуть-чуть того, что отдать невозможно… Он просто хочет успеть создать что-нибудь стоящее, прежде чем окончательно сломается.***
Фотографии на рабочем столе давно пора бы мозолить глаза — он не отрывается от ноутбука порой по двадцать часов в день... И каждый раз, переключая окна, на несколько секунд замирает, разглядывая её. Там они с Олегом — последнее лето вместе, до университета, до армии. Было жарко, они бродили по Москве, пили тёплую воду из бутылок, смеялись, делали селфи. По-дурацки тискались и пихались, показывали «викторию»... Олег сейчас в Сирии, появляется на связи редко, рассказывает мало. С трудом удаётся держать себя в руках, чтобы не завалить его бессодержательными сообщениями: как прошёл день, какая тут погода, что опять разнесла Марго, что полезного он сделал для своего проекта... «Я скучаю» он не пишет никогда. Пытается несколько раз, но продвинуться дальше «у» так и не получается. Соцсеть, которую он создаёт, называется “Vmeste”. И у неё «виктория» на лого.***
«Сергей Разумовский — самый молодой миллиардер в истории человечества! “Vmeste” — социальная сеть будущего! Заявление Павла Дурова: “ВКонтакте” на грани банкротства? Хайп и нищета: что известно о создателе популярнейшего сайта рунета? Русский Марк Цукеберг репостит акции “Ашана”?!» Он пролистывает заголовки и с трудом может понять, что там делает его имя. Статистика статистикой — да, больше пятидесяти миллионов аккаунтов за первый месяц, да, рост числа пользователей в геометрической прогрессии, да, каждый просмотр сайта — это деньги, ежесекундно сыплющиеся ему на счёт… Где-то на этом месте его мозг обнаруживает неразрешимое противоречие с другим фактом: продукты в холодильнике закончились вчера утром, и с того момента он так и не поел. У него больше денег, чем он может осознать, больше, чем он способен потратить за всю свою жизнь. Он живёт в съёмной однушке с протекающим из-за сентябрьских дождей потолком и ржавой водой из-под крана, по соседству с ордой скандальных старушек, изредка подкармливающих «тощего мальчонку» домашними пирожками, у него нет осенних ботинок и ни единой целой футболки. Его редкие селфи (он слишком поздно сообразил поудалять все аккаунты в соцсетях, кроме официального во “Vmeste”) мелькают на каждом первом новостном сайте. Если бы не настройки приватности, его бы уже буквально похоронили под сообщениями. Он не знает, может ли выйти в магазин, оставшись неузнанным. Очень сладкий чай больше не спасает. В итоге он изобретает компромисс: отстригает волосы, превращая гриву до лопаток в короткое неряшливое каре, заматывается в одеяло, раскапывает в хозяйской аптечке медицинскую маску и звонит в доставку Додо Пиццы. Заказ прибывает через двадцать минут. Он встречает его, надрывно кашляя и не поднимая взгляда, порывается забрать коробки — но коробки толкают его в грудь, а курьер, быстро перешагнув порог, захлопывает дверь изнутри. Он в панике пятится вглубь квартиры, вскидывает глаза — и замирает. Борода. Борода и лёгкий золотистый загар — единственные перемены. Всё прочее осталось прежним. Даже чёлка. Даже эта ухмылка. — Серёж, ты что, с простудой? — с весёлым удивлением спрашивает Олег. Нет, только с пиццей — Маргарита и двойная колбасная. И коробки в его руках — единственная причина, почему он ещё не обнимает своего лучшего друга, заявившегося в гости впервые за четыре года. На пол эти коробки. Одеяло, маску — всё на пол. Они всё ещё почти одинакового роста, только в одном Олеге поместится, наверное, два Серёжи — эти плечи больше похожи на плечи античной статуи. Он виснет на нём, крепко обхватывая за шею, мажет губами по щеке, скуле, глотает запах (пот, дым, табак и сырость), тычется в ухо — как он соскучился, как он соскучился, боже… И запоздало осознаёт, что это нельзя было делать. Мать-твою-мать-твою-мать!!! За дружеский жест сойдёт? Теперь уже точно не сойдёт — он же окаменел весь! Он спалился! Он снова всё испортил, почему он никак не запомнит, как изумительно он умеет всё пор… Его чуть отодвигают и целуют в висок. Отчётливо, долго. И дышать вдруг становится очень-очень легко.***
Кажется, ни один человек во всём мире не знает внятный ответ на вопрос, как распорядиться рухнувшими на тебя миллиардами. Любые советы в Интернете, во-первых, относятся к меньшим (намного) суммам, а во-вторых, сводятся либо к предложениям инвестиций, либо к фразе: «Потратьте деньги на то, о чём всегда мечтали/чего вам хочется больше всего». Больше всего он хочет по-нормальному выспаться, не опасаясь, что всю ночь подряд придётся смотреть какую-то хрень. И автомат со снеками. Огромный, до потолка. Ладно, четыре автомата, но!.. Но даже это стоит меньше, чем он сейчас получает за несколько часов. Он переезжает в другую квартиру (на язык так и просится пафосное «апартаменты»), и старые, уютные вещи, с которыми он сроднился, смотрятся в ней до грусти неуместно. Новая машина, смокинг — всё это должно подчёркивать статус, но на самом деле он чувствует себя нелепо, будто пытается влезть в чужую кожу. Выглядит, судя по всему, не менее нелепо. «Не вздумай, — прикрыв ладонью лицо, выдыхает Олег, когда видит его в оксфордах. — Только кеды. Эксцентричность тебе простят, это — нет». Он бы вообще предпочёл не вылезать из худи и из дома, но это, кажется, больше не вариант — его заметили. С ним хотят знакомиться. Его просят об интервью (он шарахается от журналистов, совершенно не понимая, как реагировать на шквал вопросов). Его приглашают на вечеринки высшего света. Он всё ещё практически не пьёт (хоть и позволяет себе пару бокалов шампанского) и вскоре зарабатывает репутацию «несколько неловкого, но вежливого и перспективного молодого человека». Не то чтобы он был этому рад. Не то чтобы он вообще был рад находиться в круге равных по объёму кошелька — все эти люди, сопровождаемые куклами-моделями, старше него в два-три раза и пытаются относиться к нему покровительственно, все они словно намаслены и надуты, все вызывают слабую, но отчётливую гадливость. «Мешки с деньгами, — едко комментирует Олег. — А в животах хранят золото. Хочешь как-нибудь вспороть и проверить?» — и он фыркает в ответ. Олег остаётся рядом — водителем, телохранителем, другом, отрезвляющим напоминанием о предыдущей жизни, тем, кто порой по-чёрному шутит, тем, кто тихо воюет с Марго… Ворона гордо игнорирует его большую часть времени, но, стоит приблизиться к её клетке, начинает орать и порывается клюнуть протянутую руку. Когда Серёжа выпускает её полетать, Олег сбегает из квартиры под любым предлогом — несколько случаев с глубокими царапинами и выдранными волосами тому виной. Олег уверен, что «эта адская птица» ревнует. В принципе, если оглядываться на их отношения, нельзя не признать, что причины есть. Олег рядом с ним почти постоянно, от его кожи пахнет тем самым горьковато-дымным запахом, потому что ночи они проводят вместе — и проводят настолько хорошо, что старушки-соседки начинают требовать «познакомить с невестой». В первый раз услышав это, он вспыхивает до корней волос и сбегает с третьей космической скоростью. Плюсы новой квартиры: большая кровать и хорошая звукоизоляция. Минусы: он всё ещё не знает, что он тут делает. — Ты хотел изменить мир к лучшему, — мягко напоминает Олег, когда об этом заходит разговор. Он трёт лицо и утыкается лбом в чужой бок. — Я не смогу ничего изменить в одиночку. Я даже нормальный апдейт на «Vmeste» за нужное время не напишу, там столько работы… — Так найми людей. Отдай работу им, пусть делают что-то крутое, а не на фрилансе выживают... Голос Олега звучит так ровно и тихо, что он даже не сразу улавливает смысл слов. Потом вскидывается на локтях, заглядывая ему в лицо, и обнаруживает, что друг уже дремлет — опущенные веки, расслабленные челюсти (пронзает острым желанием поцеловать приоткрытые закусанные губы), мерное дыхание... Он натягивает на них одеяло и переворачивается на спину, глядя в потолок. В голове сумбур: слишком неожиданно и странно, он не готов делиться, он всегда справлялся со всем в одиночку, он… Да почему нет, в конце-то концов?! Телефон лежит на тумбочке и едва не выскальзывает на пол, когда он дотягивается до него, но всё-таки не выскальзывает. Он открывает заметки и принимается набрасывать черновой список задач и требований к кандидатам. После двух с половиной месяцев тишины Сергей Разумовский появляется перед журналистами, чтобы сообщить о создании новой компании. Сергей Разумовский объявляет конкурс среди специалистов, желающих принять участие в разработке обновления “Vmeste” (и никто не узнает, как он матерится, выгребая из вороха резюме и ознакомительных проектов стоящие). Сергей Разумовский возвращается в Петербург и выкупает один из строящихся небоскрёбов на правом берегу Невы, дабы разместить в нём штаб своего детища. Сергей Разумовский, объединившись с волонтёрскими обществами, организует массовую акцию помощи бездомным (начавшуюся, если честно, с того, что почти на пороге вокзала у него очень устало попросили «немного еды, если вам не жалко, пожалуйста»). Сергей Разумовский, Сергей Разумовский, Сергей Разумовский... СМИ треплют его имя во всех контекстах, в каких только могут. Особо выдающиеся перлы порой обсуждают в рабочей беседе, и он смеётся вместе со всеми, но в остальном не следит за этим потоком лести и критики — не хватает времени. Времени вообще не хватает, его график всё ещё кошмарно плотный, приходится на бегу вникать в кучу вопросов, разговаривать с людьми, оценивать людей, самое страшное — уговаривать людей на что-то… Без поддержки Олега он бы не справился. При окончательном переезде исчезает Марго, раздолбав клювом замок клетки. Это единственная потеря. Ему горько, но сил на горечь не хватает — хаос дел выпивает его до дна, а по сравнению с другими заботами поиск одной белой вороны на всём расстоянии между Петербургом и Москвой кажется чем-то нелепым и идиотским. «Отпусти, — сухо советует Олег, растирая только недавно зажившую щёку. — Она у тебя умная. Не понравится на воле — найдёт себе человека». Он сам совершенно не уверен, насколько «отпустить» сочетается с «назвать новый виртуальный помощник именем питомицы», но в итоге его внимание полностью перетягивает на себя проект. “Vmeste 2.0” обещает стать чем-то грандиозным. Он сам разрабатывает новую систему шифрования, перекрывая любые пути отслеживания данных. Его команда с энтузиазмом разбирается с предложенными второстепенными задачами: с архитектурой узлов, глобальными поисковыми алгоритмами, автоматической переадресацией при взаимодействии с заблокированными сайтами, доступом к стороннему медиаконтенту, новым аппаратным обеспечением, которое ещё надо заставить функционировать чисто физически, дизайном, юридической подоплёкой… Какие-то решения проверку практикой не проходят, но оставшаяся часть хороша, даже очень. Авторам особенно удачных идей он рассылает приглашения перебраться в Питер, когда будут завершены жилые этажи башни — и даже получает согласия. Это воодушевляет, изумительно воодушевляет. Люди, которые собираются вокруг него, способны сотворить множество великолепных вещей, меняющих мир к лучшему, — и он даст им все возможности для этого. Цифры на счёте в итоге ощутимо ползут вниз, но он этому рад. Каждая трата — это что-то нужное, что-то, играющее на реализацию идей. Ему не жаль, ничуть не жаль. Деньги — это просто деньги: приходят, уходят, приходят снова. “Vmeste” — это символ и шанс. Это кусочек прекрасного будущего, которое они создадут. Это надежда. Первый раз оказавшись в законченном пентхаусе, он надолго замирает перед окном. Устье Невы отсюда как на ладони: все рукава, Крестовский остров, тонущий в зелени, с отползающим от воды дикобразом-стадионом; Васильевский, скалящийся частоколом многоэтажек; левее, вдалеке — крошечный шпиль Петропавловки; ещё дальше — почти не различимая без бинокля старая набережная; на юго-востоке, над Охтой, ливень — какая-то туча тащится по земле пушистым пузом; западнее сквозь облака прорываются лучи послеполуденного солнца… От высоты чуть-чуть кружится голова. От высоты — и возможностей. — Мы изменим этот город, Серёж, — восхищённо шепчут над левым плечом. Он улыбается. Чуть отклоняется назад, чувствуя жар чужого тела. Спрашивает: — Вместе? — и Олег крепко обнимает его со спины, позволяя на себя опереться. — Вместе.***
— А если я хочу? — спрашивает он дерзко, облизывая губы. Его сгребают, разворачивают, опрокидывают грудью на пуфик возле дивана. Колени больно проезжаются по полу. Руки перехватывают, выламывают; он прогибается в спине, стараясь ослабить напряжение в плечах до безопасного, и ягодицы тут же обжигает хлёсткий шлепок. По коже разбегаются мурашки, напряжённый член отзывается слабой судорогой. Это заводит. Наигранная грубость, с которой с него сдёргивают штаны. Стальная ладонь, фиксирующая его неподвижно. Ощупывающие вход в тело пальцы второй руки. Эти руки способны с лёгкостью свернуть ему шею; эти руки способны довести его до изнеможения, до хрипа из сорванного горла и темноты перед глазами, до изумительной послеоргазменной неги, когда волны удовольствия ещё долго-долго бродят по телу, схлёстываясь, порождая тягучую дрожь. И то, как каждый раз боль перерождается в блаженство… — О… ле-ег! Проникновение резкое, жгущее, сразу на глубину. Он дёргается, вскрикивает. Пытается расслабиться — не слишком удачно, рефлекторный спазм сжимает мышцы — тело сопротивляется. Спокойно, спокойно, начало просто нужно перетерпеть… Ноги разъезжаются, единственной опорой остаётся шатающийся в такт быстрым толчкам пуф. Жёсткая ткань трётся о кожу. Он пробует чуть сдвинуться, опереться удобнее, но в итоге его просто придавливают сверху, вздёргивая руки ещё выше — и плечи прошивает острая, отрезвляющая боль. — Ас-с-с… Аккуратнее! — раздражённо шипит он, дёргая локтями. Никакого отклика. Жжение даже не собирается ослабевать. Это не приятно. Это не становится приятно. Он глухо стонет, прокусив обивку. Смаргивает выступившие слезы. По бедру — странное ощущение — тонкой струйкой стекает что-то щекотное и горячее. Секунда уходит на осознание — а потом он начинает выворачиваться уже всерьёз. — Олег, стоп, прекрати! Стоп! Ты меня слышишь?! Это не смешно! Хватит, пожалуйста! Ноль реакции. Становится страшно. По-настоящему страшно — до приступа удушья. — Олег!!! — Обознался, — весело шипит ему в ухо знакомый мурлыкающий голос. Зелёные отблески проскальзывают по пуфику, прыгают на пол. Он вскидывает голову — и вместо панорамного окна натыкается на чёрное дымчатое зеркало. Отражение парадоксально чёткое. Мгновение он таращится на собственное искажённое лицо и мокрые дорожки на щеках, потом переводит взгляд выше… Громадная тварь за его спиной экстатически выгибается, запрокидывая голову с огромным вороньим клювом, в глубине встопорщенных чёрных перьев искрит что-то рыжее, обжигающее, рвущееся наружу… Вынырнуть! Он садится резко, сжимая в кулаках одеяло. Почти машинально вдыхает, считает до пяти, выдыхает. Повторить ещё раз. Ещё. Фантомная боль в теле угасает быстро, будто её и не было. Впрочем, её ведь и правда не было. Всё в порядке. Наяву всё в порядке. Сквозь окно сочится раннеутренний свет, от темноты остаются полупрозрачные клочья в углах, и это обычная темнота, никаких глаз, никаких перь… Сбоку вяло копошатся. Чёрт-чёрт-чёрт-чёрт, разбудил!!! — Серёж?.. Что случилось? — Олег приподнимается на локтях, сонно моргая. Он падает обратно, виновато целует любимого в щёку. — Кошмар… Прости, я не хотел, правда не хотел. Прости… Его сгребают в охапку, прерывая поток извинений. Горячая ладонь ложится поверх лопаток, вторая крепко обнимает затылок, вжимает лицо в чужую ключицу. Он жадно глотает запах: соль, табак, немного гари, что-то ореховое — и медленно выдыхает сам, пытаясь расслабиться. Выходит не сразу. Плотная — почти до боли — хватка у основания черепа помогает — это что-то животное, инстинктивное, это «я не дам тебе уплыть», и «я сильнее, я защищу», и покровительственная поддержка… — У тебя давно не было кошмаров, — замечает Олег, запуская пальцы ему в волосы. Он неловко льнёт к его руке. Эти руки могут быть сильными, могут быть грубыми, чаще всего они как раз грубые, потому что грубость его заводит, — но они никогда не пытаются ему навредить. И никогда не попытаются. Вот оно, главное отличие реальности от дурацких снов. — Я просто… Перестал выматываться на сто процентов, наверное, — он слабо фыркает, обмякая. — Раньше я вообще ничего не видел. Отрубался наглухо… Ладонь в волосах замирает, потом проходится от макушки к шее, массируя. Ещё раз. Ещё. Он растекается, окончательно теряет связь с реальностью. — Заснёшь, — звучит откуда-то издалека, — представь, что у тебя на каждом пальце по огоньку. И выжги своему Кошмару все глаза. И откуда только он знает, что на этот раз дело не в Птице…***
Мир не рушится в одно мгновение — медленно корёжится, идёт трещинами, надламывается… И бесшумно рассыпается в мелкую труху. Он обманулся. Он больше года прожил в собственном кошмаре и даже не заметил этого — слишком сильно хотел поверить, что с ним наконец-то происходит что-то хорошее, что с ним вообще может происходить хоть что-то хорошее… Он пытается вынырнуть. Ещё раз, ещё, ещё — он пытается проснуться, выдернуть себя в реальность, но ничего не меняется. Человек, спасший ему жизнь, лежит на полу с развороченной головой, и нащупать пульс — пальцы дрожат, но должен же он где-то чувствоваться, должен!.. — не удаётся. Идиотская справка с красной печатью «погиб» валяется в горе мусора на столе, такая же бессмысленная, как пустые смятые банки и обёртки из-под батончиков. Пол усыпан стеклом, острое крошево впивается в ступни. Света нет. Свет багровый, ирреальный… И чёрная пернатая тварь, купающаяся в нём, — тоже. У неё его собственное лицо. Он понятия не имел, что оно может быть настолько жёстким и остроугольным, что об эту ухмылку можно порезаться. Что его голос может вливаться в уши шелестящим шёпотом, от которого подкашиваются колени и не удаётся вдохнуть… — Мы становимся одним целым, — со смешком выдыхает Птица, проскальзывая мимо. Замолчи-замолчи-замолчи-замолчи!!! Он хотел бы спорить. Хотел бы драться, кричать, что всё это ложь. Он не может. Сергей Разумовский вылеплен, подогнан под чужую руку. Все достижения, всё хорошее, что он пытался воплотить, — всё вело его сюда, и в этот момент — триумф, кульминация его сумасшествия — он чувствует себя изнасилованным. Использованным. Затасканной игрушкой, предметом, механизмом, который разбирали и пересобирали, заменяя детали, пока не осталось ни одной чистой, лишь порченные ржавчиной… Но игрушка может сломаться насовсем. Эта тварь живёт в его голове. У неё нет своего тела, она бессильна в реальном мире — сама по себе, без него. Её можно остановить. Её будет очень легко остановить — и сейчас, когда время истекает, он жалеет о многом: обо всём, что не успел сделать, обо всём, что можно было сделать лучше, — но сильнее всего об одной простой вещи. Он мог бы догадаться раньше. На полу полно крупных осколков. Спиной вперёд отползая от смеющегося Птицы, он нащупывает подходящий. Есть. Сейчас. …и он не успевает вогнать стекло себе в шею. Слабак, слабак, он не успевает — колеблется, быть может, какую-то миллисекунду, прежде чем ударить, но Птице этого хватает, Птица каким-то смазанным чёрным вихрем швыряет себя к нему, выламывает кисть, выкручивает под немыслимым углом… — Не с-смей! Тряпка! Ты не испортишь мой план!!! И на его горле стальными тисками смыкаются чужие пальцы. Он хрипит, сдирая ногти о перчатку и швы наплечника, дёргается, извивается, когда его отрывают от пола. Мир заворачивается спиралью темноты, превращается в узкий коридор с красным светом в конце. Он задыхается. По-настоящему задыхается, и никакое «это не взаправду» не помогает. Рука, сжимающая шею, сминающая, дробящая трахею, позвонки, — реальна. Пиздец как реальна. Так не бывает. Так есть. Его вот-вот убьёт его собственное безумие — буквально!.. — а… А дальше приходит ничто.***
Его запястья стянуты наручниками — серый, отблёскивающий рыжим металл поверх матово-чёрных кевларовых пластин. Он в костюме, в своём костюме. В наручниках. В полицейской машине — сквозь частую косую решётку прямо перед лицом видны отблески мигалки на капоте… Вспомнить, почему он здесь, не удаётся. Накатывает оглушающая паника, горло словно снова сдавливает чужая хватка. — Ч… Ч-что случилось?.. — ошалело бормочет он, пялясь в окно. Город едва можно узнать. Вместо фонарей ночь прорезает свет костров и гор чего-то полыхающего, витрины разбиты, на тротуарах опрокинутые мусорные баки, окна сплошь тёмные, будто ослепшие. На углу двое омоновцев дерутся с человеком в белой птичьей маске — бьют в живот, опрокидывают навзничь, заламывают руки… — Что случилось?! — переспрашивают с водительского места. В зеркальце над панелью отражается женское лицо — злые глаза, плотно сжатые челюсти. — Ты, с-сука, случился! Всё из-за тебя! Любуйся! Они проезжают мимо перевёрнутого автомобиля — покорёженного, почерневшего от копоти. Даже в закрытой машине начинает пахнуть гарью, бензином… И почему-то шашлыком. Мгновение он удивляется, кто тут жарил мясо, потом осознаёт — и его едва не выворачивает. Нет. Нет-нет-нет-нет-нет… Что он сделал… Что он сделал? Что он натворил, боже, нет, быть не может, что, он же не хотел, он никогда не… Машина с визгом тормозит — так резко, словно налетела на что-то. Он крупно вздрагивает, вжимается в сиденье. — Не хотел?! — Ира! — напарник перехватывает её за руки, не давая открыть дверь. — Ирочка, успокойся, успокойся. Не надо… — Не надо? Не надо?! У меня сестру в этом пиздеце покалечили! Всё из-за него — а он, блядь, не хотел, слышал? Пусти меня!.. Он жмурится, втягивая голову в плечи. В горле стоит комок. «Мне жаль», совершенно искреннее «мне жаль» жжёт язык, только за такое он бы сейчас сам себя ударил. Много-много раз. — Ира, нет. Он никуда не денется, его не оправдают. Получит по заслугам. Но избить я тебе его не дам, ясно? — Лёша, — женский голос почти истекает ненавистью. — Отпусти меня. Сейчас же. — Ладно, — роняет из темноты «Лёша» — и мгновение спустя добавляет с деланным безразличием, — маску только нацепить не забудь. Повисает тишина. Настолько отчётливая, что он слышит собственное дыхание — громкое, неровное, срывающееся на всхлипы. Потом раздаётся почти беззвучное: «Блядь», — и они трогаются с места. — Сп-пасибо… — выдавливает он едва различимо. Достаточно различимо, оказывается, — с переднего сиденья в ответ прилетает ледяное: — Рот закрой.***
Что бы ему ни давали здесь, это не успокоительные. Вряд ли это вообще лекарства, потому что теперь галлюцинации не исчезают вообще. Они рядом, они яркие и осязаемые, настолько осязаемые, что он пытался отбиваться от них, пока его не спеленали. Смирительная рубашка заставляет обнимать себя, он прячется в углах клетки, пытается отползти от них… Практически невыполнимая задача сейчас, когда… — Добрый день, Сергей, — мягко говорят с той стороны решётки. — Как мы сегодня? Кошмарно, доктор, вы сами знаете. Вы просто не видите этого, вот и не верите. Никто и никогда… Нет, Марго видела. Марго, сбежавшая от него… Кем она была? Скольких ещё существ с секретами он встречал, не догадываясь об этом?.. — Сергей, вы меня слышите? Он кивает, не поднимая головы. В поле зрения попадает край белого халата, чёрные брюки со стрелками, элегантные туфли… Одна элегантная туфля. Вторая уже испорчена, пусть хозяин этого и не замечает… — Посмотрите на меня, пожалуйста. Он косится вверх — да, сегодня снова этот, чеховская бородка, внимательные глаза — и почти против воли опускает взгляд. Омерзительно, совершенно омерзительно, но это притягивает, вводит в какой-то тошнотворный транс, выпутаться из которого… — Что вы там видите? — спрашивают у него после короткой паузы. Труп. Агонизирующий труп. Вы стоите в нём одной ногой, прямо в грудной клетке. У него моё лицо. И крылья, переломанные в пяти местах каждое. А ещё его тащили сквозь решётку, так что до бёдер остался только подёргивающийся фарш. И под потолком клубится густой чёрный туман, отблёскивающий зелёным. О чём вам это говорит, доктор? Как объяснить вам, что это происходит постоянно, что они не унимаются, что ваши лекарства не помогают?.. — Пожалуйста, прогоните их… — безнадёжно просит он — Конечно. Как только мы поймём, в чём дело. Он надломлено смеётся. Это значит «никогда». Дело в том, что Птица проиграл. Сжёг (ха!..) мосты и уничтожил все шансы на возвращение к предыдущей жизни — а потом, позёрски ввязавшись в какую-то драку, не смог победить. Подставился. Подставил всех. Именно из-за Птицы они все заперты здесь. Точнее, из-за Птицы здесь заперт он, а Кошмар — неприятный сюрприз! — почему-то не может не то что исчезнуть — даже отойти далеко от их клетки. И Кошмар в бешенстве. Если он отворачивается или зажмуривается, Птица вскоре оказывается в порядке. На минуту, на десять, на тридцать — он не знает, он потерялся в днях и часах, это не важно, это уже не имеет никакого смысла. Просто Кошмар и Птица сцепляются снова и снова, и Птица всегда проигрывает. Он совершенно не хотел узнать, какие на ощупь человеческие внутренности. С каким звуком выворачиваются рёбра, когда их отрывают от грудины, и как внутри получившегося цветка бьётся умирающее сердце. Как выглядит его собственное лицо без кожи. Сколькими разными способами можно причинить боль тому, что всё-таки похоже на человека, мало того — похоже на него самого… Он пытается не смотреть. Он не хочет ничего этого видеть — но его безумие мечется по всей клетке, в ней нет безопасного места, в ней даже спокойного места нет. — Хватит, хватит, хватит, прекратите… — умоляет он, не поднимая головы. Хочется заткнуть уши, спрятаться, сбежать, исчезнуть, чтобы ничего этого не происходило; хочется проснуться, отмотать время назад — обратно в детство, в раннее-раннее детство, когда мама с папой ещё были живы и ничего не снилось, когда всё было в порядке… Клубок грызущихся тварей врезается в стену совсем рядом. Что-то хрустко чавкает — и его окатывает фонтаном тёплой крови, склизкой, густой, пахнущей дымом, железом, мускусом… — ПРЕКРАТИТЕ! Какой-то миг он наслаждается тишиной и скрестившимися на нём ошеломлёнными взглядами. Облизывает губы (вкус солоновато-металлический), сглатывает — в горле жжёт. Кажется, он этим воплем сорвал голос... Продолжить удаётся только сиплым шёпотом, но ему плевать. Ему уже совершенно плевать. — Прекратите. Оба. Вы задрали устраивать месиво. Нас бы тут не было, если бы вы хоть раз. Хоть один, сука, раз. Поговорили со мной по-человечески. Просто поговорили, а не потрошили мне мозги и не использовали вслепую. Со всем этим можно было разобраться иначе — но нет, как же! «Наш город болен!» — передразнивает он. Звучит хрипло, надорвано — ещё хуже, чем из-под маски на тех записях. — Может, и болен, только чуму уже давно лечат! Слышишь, мразь средневековая?! Если сжигать дотла всё подряд, никто не выживет, и мы тоже! — Кошмар подбирается, почти обретая человеческий облик, и он с наслаждением переключается на него. — А ты — что ты за тварь вообще? Откуда? Ты же не в моей голове, я помню, ты снился тем, из детдома… Что ты? Зачем я тебе — страх у меня вкусный? Боль вкусная? Пришёл пожрать, прирос пастью? З-з-замечательно. Надеюсь, ты обожрёшься и лопнешь! Он подтягивает к себе колени, опускает на них подбородок, горбясь, пряча лицо за чёлкой, и тихо-тихо бормочет: — Хватит уже… Мы здесь навсегда, если до вас ещё не дошло. Нас никто не выпустит. И н-не вытащит... Может быть, от слёз стало бы легче, но заплакать не удаётся — только щиплет глаза и в животе ворочается тянущая тяжесть. Он устал. Ему тошно от самого себя. От беспомощности, вины, отчаяния, от глухого безвыходного бешенства и боли, от этой клетки и ежедневной медицинской наркоты, которой его накачивают, от всего, во что превратилась его жизнь. Он всё ещё мог бы убить себя, хотя бы покалечить — пол и стены здесь обиты матами, а вот рама решётки достаточно тяжёлая, чтобы разбить об неё голову… Только это уже бессмысленно. Он опоздал. Его смерть сейчас ровным счётом ничего не исправит, никому не поможет. Его смерть сейчас — жалкая попытка сбежать. Трусливее было бы только полностью лишиться рассудка, прекратить осознавать себя, но за предыдущие двадцать лет он слишком хорошо научился прорываться в реальность сквозь любое безумие. Единственное место, куда он может уйти, куда он обречён уйти рано или поздно, — сон. От этого хочется не то смеяться, не то кричать.***
Во сне он — чайка, белая, с серебристо-серой, как остывший пепел, каймой крыльев. Он прилетает вместе с ветром с Финского залива, кружит над городом — Петербург неподвижный, оглушающе-тихий, Петербург лежит в чаду и руинах, но небо над ним чистое, прозрачное и невозможно высокое. В небе просторно. В небе одиноко и безвыходно, но это не страшно. У него нигде не осталось никого и ничего, а здесь он хотя бы может шевелиться и видеть что-нибудь, кроме глухих стен. Не считая того, что с ним снова бесцеремонно творят что-то, на что он не соглашался, это хороший сон. Может быть, первый хороший сон за всю его жизнь.***
Ночная тишина взрывается резко, грохочет, обломками рушась на залитый луной пол. Нет — грохочут быстрые шаги. Много шагов, много голосов — короткие злые выкрики вспарывают воздух. Он, ещё не до конца очнувшись, подаётся назад, отползает в угол комнаты, к стене, пытаясь слиться с мягкой обивкой… — Он здесь! Нашёл! Не сработало. Это за ним. Коридор тут же набивается чёрными фигурами, лучи фонарей над автоматными дулами скрещиваются на нём, ослепляют, бьют по глазам. Он моргает, скалится, как загнанный зверёныш. Он только это и может, как в детстве — сидеть и ждать, скорчившись, пока его схватят, ударят… Пристрелят. Он мог бы напоследок покалечить кого-нибудь из них. Если бы не решётка. Если бы не эта грёбаная рубашка, прижимающая руки к телу. Если бы не… От выстрела он дёргается, будто от разряда тока. Боли почему-то нет. Всё ещё нет. Всё ещё. Мгновением позже мозг проигрывает последнюю секунду заново: металл визжит о металл, замок выплёвывает ливень искр, дверь распахивается… Его хватают. Выволакивают, словно какой-то мешок, не обращая внимания на тихое, но яростное сопротивление. Он извивается, до крови кусает держащие руки — и кто-то с матом запихивает ему в рот балаклаву. Сгребает его, закидывает на плечо… — Отстаём, двадцать секунд! Пошли, пошли! И куда-то тащит. Он болтается вниз головой, от прыгающих по полу пятен света становится дурно; начинаются ступеньки, и его едва не выворачивает. «Едва не» — потому что нельзя, он так точно захлебнётся, и это будет максимально идиотская смерть из всех возможных. Нет уж, нет. Может, он ещё сумеет сбежать. Или правда кого-нибудь прихватить с собой. Кого-нибудь из наёмников. А лучше — из заказчиков. Они наверняка хотят отомстить Чумному Доктору… Он отомстит им самим. В последний раз. Он хочет жить, правда хочет, но если больше ничего не останется… Его похитители взбегают по лестнице до самого чердака, вышибают дверь на крышу — и он почти глохнет от вертолётного грохота. — Быстрее, быстрее, быстрее! — орёт кто-то, пытаясь перекричать трескотню винтов. Его швыряют спиной вперёд; ловят, затаскивают в машину, сгружают на сиденье. Налётчики ныряют следом. Стаскивая с себя маски, рушатся на явно привычные места. — Волк, мы закончили! — Вот и отлично, сматываемся, — отзываются из пилотского кресла. Голос до безумия знакомый. Он изумлённо мычит, приподнимаясь, и зарабатывает ещё один комментарий. — Гостю-то говорить дайте! Привет, Серёж. — Т-ты же мёртвый, — выдыхает он, едва его избавляют от кляпа. Из-за подголовника видно только ухо и тёмные топорщащиеся волосы, переходящие в бороду, но голос… И эти интонации… — Ты мёртвый, мёртвый, тебя убили в Сирии… год назад… — А ты всё-таки чокнулся, — в тон парирует Олег, поднимая вертолёт в небо. — Что это за херня была с огнемётами? Вместо ответа его накрывает смех. Неровный, булькающий; он захлёбывается собственным дыханием, ржёт, как сумасшедший… хотя почему «как»?! Он и есть! Он тот самый безумный злодей из комиксов, с жутким хохотом рассказывающий герою свой коварный план! Вот только плана нет, никакого плана… Он давится истерикой, всхлипывает. Раскачивается из стороны в сторону. Соседи отодвигаются от него, отчётливо напрягаясь. Олег оборачивается (лицо обветренное, загорелое почти до бронзы, борода огромная и просто кошмарная), внимательно смотрит. Тянет: — М-да… Серёж, потерпишь ещё полчаса до границы? Честно, я опасаюсь тебя сейчас развязывать. Он, не прекращая хихикать, трясёт головой — понимай, как хочешь, — и утыкается лбом в колени. Рубашка сдавливает, не давая дёргаться и махать руками. Хорошая. Плотная, настоящая. Из-под лавки на него смотрят загнанные жёлтые глаза на оперённой морде. Пожалуй, это впрямь доказывает, что все вокруг реальны. Это — и тот факт, что Сергей Разумовский никогда не учился пилотировать военный вертолёт. Особенно в смирительной рубашке.***
Он не засыпает — проваливается в какое-то оцепенение. Облегчение придавливает гранитной плитой, не оставляя сил шевелиться и реагировать. В темноте под закрытыми веками он слышит, как ревут снаружи винты, как перебрасываются фразами наёмники (речь слишком разбавлена жаргоном и шутками над общим прошлым, чтобы он мог понять хотя бы половину), как спустя какое-то время Олег объявляет: «Садимся». Он не смотрит, кто аккуратно подхватывает его на руки, куда его несут (торопливо, под мелким моросящим дождём), в какую машину опускают и куда эта машина движется потом. Он приходит в себя, только когда его начинают выпутывать из смирительной рубашки — наклоняется, позволяя добраться до пряжек на спине, выдыхает, с наслаждением распрямляет затёкшие руки, едва появляется возможность. Стащить рубашку ему помогают — она слишком большая, а он слишком долго не шевелился по-нормальному, чтобы справиться самостоятельно. Он оглядывается на человека рядом и растягивает губы в неуверенной улыбке. — Ты как? — спрашивает Олег. Он на секунду зависает, обдумывая ответ. Он определённо не в порядке, он даже адекватным себя до сих пор не ощущает… Но, кажется, это пройдёт. Он справится. Но сказать именно так — признать, что сейчас проблема есть, а это не нужно, на него до сих пор смотрят слишком нервно, значит… — Жутко хочу колы, — со смешком отзывается он наконец, и напряжение в машине ощутимо спадает. Олег фыркает. Хлопает его по плечу, совсем как в детстве. Он быстро прижимается к ладони (кожа сухая, грубая) щекой. Вдыхает запах: металл и масло, не то от вертолёта, не то от оружия, что-то кисловатое, едва различимый оттенок мыла… Ни гари, ни дыма. Даже табака нет. Неужели действительно по-настоящему? — Ты бросил курить? — уточняет он и оказывается совершенно не готов к повисшей паузе. — Что? Олег смотрит на него, и непонятно, чего в этом взгляде больше — ошеломления или возмущения. — Какого… Какого хрена ты первым делом спрашиваешь меня об этом?! Он смеётся. Легко, искренне. Плечи распрямляются, внутри становится просторно, словно какой-то кулак, долго-долго сжимавший лёгкие, разжался и исчез. — Позже объясню, — обещает он. — Всё нормально, правда. Всё замечательно… Чёрт, я так рад, что ты живой! — Взаимно, — хмуро бурчат в ответ. Он, фыркнув, откидывается на сиденье и наконец бросает взгляд за окно. Там темнота, какая-то загородная трасса и редко-редко мелькающие фонари. — А где мы, кстати? Кажется, примерно таких вопросов от него и ждали. — В Эстонии, — отзывается Олег тут же. — Это ненадолго, пара часов, мне просто нужно встретиться кое с какими людьми. Потом получим местные паспорта и свалим. — Куда? Взгляд, который он получает, долгий и сложный. — Тебе решать, куда. Кстати, скажи, как решишь. Он прикусывает щёку, выдыхает, машинально кивая. Олег сидит рядом, настороженный и тихий, фонари за окном становятся чаще, водитель — кто-то из отряда, такая рожа не может просто таксовать по ночам — постукивает пальцами по рулю, чуть покачиваясь в такт музыке в наушниках, и старательно не смотрит на заднее сиденье. В мыслях пляшет калейдоскоп вариантов, складываясь… складываясь… Идея вспыхивает неожиданно, и в первую секунду он отбрасывает её как детскую и слишком наивную. Во вторую — притягивает обратно, рассматривает со всех сторон. В третью — ему становится весело и изумительно хорошо. — В Венецию! — объявляет он, довольно улыбаясь. — Помнишь, мы мечтали о дворце там? Помнить-то помнит, но точно этого не ожидал. Олег несколько секунд пялится на него, потом выговаривает осторожно: — Я… удивлён, что ты сам помнишь. Капля горечи падает на язык, скатывается в горло. Он задавливает разгорающуюся обиду и пихает его кулаком в плечо: — Эй, я не настолько сошёл с ума, чтобы это забыть! — Извини, — Олег торопливо ловит его ладони. Сжимает — мягко, давая возможность высвободиться. Руки у него всё ещё горячие. Он сдвигается на сиденье, боком и бедром прижимаясь к другу. Ничего не отвечает вслух. Пасмурное ночное небо над дорогой медленно-медленно светлеет.***
Этот день оказывается чертовски долгим. Сначала «кое-какие люди» (кто угодно, только не законопослушные граждане) задерживают Олега на лишних два часа, экспрессивно что-то обсуждая на смеси английского, эстонского и, кажется, арабского (он не вмешивается в диалог, хотя несколько раз там определённо прозвучала его фамилия). Потом они всё-таки забирают новые паспорта, рассаживаются по нескольким машинам (с ним оказывается только Олег и кто-то из местных) и буквально через пять минут разъезжаются в разные стороны. «Придётся попрыгать. Встречаемся позже», — коротко сообщают ему. Где-то около полудня на границе с Латвией их двоих подбирает маленький частный самолёт. Олег быстро объясняется с пилотом и намертво вырубается на диванчике в салоне, пробормотав что-то про пересадку в Ницце. А в аэропорту Ниццы он, выспавшийся за эти пять часов и уже собранный, в какой-то момент сгребает его в охапку и, протащив служебными коридорами, выталкивает на улицу. Тихо командует: «Валим!» — приобнимает за плечи и быстро уводит в лабиринт улиц, лавируя в толпе туристов. Они арендуют машину, потом меняют её на границе с Италией, потом меняют ещё раз — уже в сумерках, где-то возле Генуи… Он не спрашивает, зачем всё это: Олег определённо больше знает о том, как скрыться от преследователей, а он доверяет ему. Он просто занимает себя тем, чем может: в самом начале пути переодевается в обычную одежду (чтоб он ещё хоть раз притронулся к белому!..), отвоёвывает себе ноутбук и, с удовольствием натянув капюшон толстовки, ныряет в Интернет. Проверяет новости — тишина там мёртвая, но наверняка о побеге ещё просто не объявили публично. Шипя на параноидальные системы, добирается до своих резервных счетов. Листает объявления о продаже недвижимости, выкупает приглянувшийся особняк — в Сан-Марко, на берегу Гранд-канала. Отдельно доплачивает за скорость. Отдельно — за отсутствие вопросов. Создаёт новый аккаунт во “Vmeste” — смеха ради не фейковый, но вряд ли его воспримут всерьёз, таких «Разумовских» он сам помнит не меньше сотни штук; шерстит сеть, проверяя, насколько сильно упала активность. Приятный сюрприз — не упала вообще, общее число учётных записей даже подросло. Чёрный пиар, видимо… На страничках его IT-команды закреплены объявления с общим настроем: «Мы тут ни при чём, мы просто любим этот проект и хотим продолжать делать его лучше для вас», — и он полностью их понимает. Творение не должно страдать из-за ошибок творца. “Vmeste” уже существует самостоятельно, и это правильно. Он не будет вмешиваться, он останется обычным пользователем… Ну, пользователем, знающим некоторые читерские фишки. Так, к примеру, он за пару часов собирает из запрятанных в коде блоков резервную копию Марго и счастливо улыбается, услышав в наушнике нежное: «Здравствуйте снова, Сергей! Чем я могу Вам помочь?» Где-то между всем этим приходится рассказать Олегу, что произошло за последние несколько лет, рассказать подробно, сокращая лишь самые острые моменты. У Олега в результате подрагивают руки, а на скулах перекатываются желваки. Зато они наконец-то обнимаются — по-настоящему, впервые чёрт знает за сколько времени. Это странно. Это неловко до ужаса, будто они оба опасаются переступить какую-то невидимую черту, за которой всё рухнет, будто они ощупью ищут друг на друге раны. Многое случилось, очень многое, и уже нельзя просто притянуть приятеля, хлопнуть по спине и выпустить, не интересуясь его мнением. Они ушли слишком далеко от тех себя, что раскуривали на крыше ворованные сигареты, они выросли, изменились и осторожничают, как — нелепость — почти с незнакомцами... Думая об этом, он испытывает предвкушение — потому что и время, и возможности узнать друг друга заново у них будут. Просто не сегодня. Сегодняшний день и так какой-то бесконечный. До своей новой постели он добирается спустя показавшиеся вечностью двадцать часов дороги — и валится на неё, даже не раздеваясь, довольный, но совершенно вымотанный. Спать. Спать! Все остальные планы, решения, проблемы — завтра, всё завтра… Клочья чёрного дыма ползут из-за спинки кровати, и он хлещет по ним подушкой, заставляя спрятаться обратно. Может быть, на него и обидятся, но он искренне сомневается, что его реально чем-нибудь удивить. Оказывается, реально — безвкусицей. Прежние кошмары были в своём роде элегантными, начинались плавно, затягивали в себя, прежде чем оскалиться опасностью или обречённостью. Сейчас он банально плюхается с высоты в лужу крови. Лужа, тут же выясняется, не столько лужа, сколько мелкий — по колено, не глубже — океан до горизонта. Низкое багрово-огненное небо подпирают курганы из черепов. В этом освещении они отливают розоватым. Это что-то новенькое, Кошмар до такой прямоты не опускался никогда. И — серьёзно? — его пытаются напугать статичной декорацией? Он опускается на ближайший костяной холм. Выковыривает один из черепов, подбрасывает, ловит. Ухмыляется: — Что, ждём твоего хозяина, Йорик? Тот безмолвствует и даже не клацает зубами в ответ. Скукотища. Время идёт, ничего не меняется. Он ждёт, перекидывая новую игрушку из руки в руку. Пытается пожонглировать, но идея неудачная — черепа слишком большие для его рук, ещё и челюсти у них отваливаются, плюхаясь в непрозрачную кровь. Скучно. Тут даже ветра нет. Он зевает снова и снова, так широко, что кажется, будто его собственная челюсть тоже вот-вот отвалится. Когда он начинает всерьёз задумываться, можно ли уснуть во сне, высоко в небе загорается ало-чёрный узорчатый круг, и из него вываливается каркающее пернатое месиво. Он не дёргается, когда стая обрушивается на него, и оказывается прав — ни одна птица не врезается в него, ни одна не пытается навредить. Случайные удары крыльями не в счёт. Он слишком хорошо помнит тяжёлый клюв Марго, чтобы поверить в них. Ещё одна нелепая попытка заставить бояться. Чья? Долго гадать не приходится. Вороны, миновавшие его, долетают до вершины кургана и там словно разбиваются обо что-то — спрессовываются, сливаются… Образуют высокий (метров десять, может, больше, он сутулится) и худой силуэт. Когти, выросшие на ногах вместо ступней, крушат черепа, какая-то драная мантия чёрными лентами спадает с плеч, голова в островерхом шлеме склоняется, обжигая его взглядом багровых глаз. В воздухе разливается духота. Он смотрит, как алый круг подплывает к голове существа, зависая над ней нимбом, и поднимает брови. — Ну и кто же ты? От раздавшегося в ответ голоса — нечеловечески низкого, почти на инфразвуке — по крови начинает бежать мелкая рябь. — Тот, кто поглотит тебя. Твой Создатель, твой Хозяин, твой Бог. Я — Кутх, а ты, смертный, — Моя аватара, и близится день, когда Я войду в тебя и заберу Себе весь сущий мир... «Твой Создатель». «Когда Я войду в тебя...» Бешенство накатывает, захлёстывает кипящей опьяняющей волной. — Правда? Правда-правда? — уточняет он саркастично — и вскидывает над головой выставленные факи. — Пош-шёл ты! Ещё один нашёлся! У меня что, общага вместо головы?! Почему в неё вечно лезет какая-то шваль? Место занято! Пошёл ты на хуй, понятно?! — Ты смеешь противиться Моей воле?! — голос божества грохочет где-то в вышине, само оно, кажется, подрастает ещё метра на два и взмахивает рукой. — Оглянись, ничтожество! Вот что случается с теми, кто встаёт на Моём пути! Жаждешь такой же участи? Мои вороны выклюют тебе глаза, разорвут ноздри, пожрут всё мясо до самых костей, а ты всё ещё будешь жить и чувствовать… — Ага, непременно! — с широкой ухмылкой перебивает он. — Вот только ты мне пока всего-то снишься! Вынырнуть в реальность отсюда ничуть не сложнее, чем обычно. Он садится, стряхивая с лица отрастающую чёлку, быстро скользит взглядом по комнате. Его Кошмар клубится в углу под потолком, настороженно таращась тысячью парящих в воздухе глаз. Его Птица нахохленным комком сидит внутри старого напольного зеркала, виском прижимаясь к раме, и больше напоминает не ворона, а больного голубя... Плевать. Даже если ему до сих пор плохо, это больше не имеет значения. — Идите сюда, вы оба, — со злым азартом приказывает он. — Будем придумывать, как мы его убьём.