***
На кухне из продуктов — шампанское, сахар, пачка кофе в шкафу и коробка каких-то злаковых батончиков. Под конец ревизии он уже открыто ржёт. Серёже, небось, и впрямь хватило бы на первое время… Серёже — не ему самому и не его ребятам. Так что Олег подстригает бороду (это превращает его из одичалого араба в потрёпанного жизнью Иисуса), отрывает в тощем рюкзаке кепку и свежую футболку и отправляется на поиски магазина. Вдобавок к магазину он находит совсем рядом маленький уличный рынок. Торгуются итальянцы бодро и с удовольствием. Олег увлекается тоже, тратит на это не меньше пятнадцати минут, прежде чем соображает, что вряд ли имеет смысл экономить два-три евро — с их-то дворцом. Цена, впрочем, уже сбита, так что обратно он притаскивает ещё и два пакета с овощами. На несколько дней хватит, а потом… Что будет потом, он не знает. И спросить не у кого — Серёжа, оказывается, за время, пока он мотался за покупками, успел вырубиться. Олег смотрит на него, отключившегося — и по лицу сама собой расползается улыбка. Он снимает с друга ноутбук, выпутывает его из проводов. Укрывает пледом поджавшиеся ноги. Проверяет стену. «СИБИРЬ», «нужно согласие?», «Инок — ?», «паразит? (да!!! но факты?)», «доспехи», распечатки — фрагменты карт с отметками, стрелочками, знаками вопроса, ещё распечатки — отрывки из каких-то археологических исследований… Всё это не говорит ни о чём, кроме одного — Серёжа вкрашился. Серёжа сопит и хмурится, стискивая зубы. Ворочается. Крепко вцепляется пальцами в подушку. Олег колеблется, потом всё же решает не будить. Не похоже, что его там прямо сейчас убивают, в кое-какие ночи бывало и хуже… Тем более что он наверняка не спал с самого приезда. Пусть. Олег сдвигает шторы, чтобы света не было слишком много, и тихо уходит. Надо всё-таки приготовить завтрак — макароны с мясом и томатами… ах, простите, тут это называется паста. Итальянское словечко обстановке подходит лучше. Паста на вкус оказывается божественна. Он намешал туда сыр, сливки, ветчину, помидоры, свежий базилик — и вряд ли у этого есть красивое название, зато оно сытное и обалденное. День ползёт к середине, становится, несмотря на кондёры, жарко. От еды клонит в сон. Он не сопротивляется — позволяет себе подремать ещё пару часов, когда засыпает, кажется, вообще всё (кроме галдящих где-то вдалеке за окном туристов). Потом начинают прибывать ребята из отряда (пересадки — адище, зато хвостов точно нет; Димон с Мэдом, как и договаривались, маячат в Мексике, будут через несколько дней). Олег встречает их. Показывает им дом, хором с ними фыркает над роскошью… И всякий раз запинается на вопросе, который так или иначе задаёт каждый из них. Вещи распаковывать, или мы тут ненадолго? Что дальше? Куда едем теперь, Волк? Когда? Магнитики купить успею? Что дальше, решать должен Серёжа. С Серёжей он пересёкся один раз за день — тот вылетел ему навстречу из кухни, сжимая кружку с кофе, вспыхнул улыбкой и сбежал к себе. Тогда Олег не стал его останавливать — было немного не до того. Сейчас он собирает ещё одну порцию пасты (из шкафов за день исчезли только два батончика, это не дело) и поднимается к другу. Стучится, заглядывает в комнату. Серёжа быстро что-то набирает на ноуте и на негромкое: «Можно?» — только взмахивает рукой. Олег ставит тарелку на прикроватную тумбочку и начинает рассказывать. Коротко и ёмко, чтобы не отвлекать лишний раз, так что это куда больше смахивает на армейский рапорт: вверенные вам силы прибыли запланированным составом, размещены успешно… И хотят знать, что им делать теперь. Что теперь, Серёж? Серёжа? — Пусть отдыхают... — рассеянно отзывается Серёжа, не отрываясь от экрана. — Считай, оплачиваемый отпуск в Венеции. Когда они понадобятся, я... — и возмущённо вскидывается. — Эй! Нет, не в таком качестве! Ещё подкармливать какую-то хтонь!.. Кто из нас чокнулся, ты или я? Никаких жертвоприношений! Никому! Ага, пущу я тебя, щаз-з... А, ну так снись, никто же не мешает, но трупы-то тебе не нужны? Вот, слышал? — Серёж? — напоминает о себе Олег, и тот наконец отрывает взгляд от пустого угла. Смотрит — жёстко, тяжело. Смаргивает. — Отдыхайте, — распоряжается коротко. — Гуляйте, развлекайтесь... — смешок. — Отсыпайтесь. Мы пока никуда не едем и никому не мстим. Он кивает, проглотив армейское «есть!», и выходит прочь. На секунду замирает за дверью, выдыхая, обмахивает влажные ладони о джинсы, кривится — жарковато. Не как в Сирии, но приятного немного. Заметка на будущее: найти какие-нибудь лёгкие штаны. Ещё одна заметка: Серёжа разговаривает со стенами о жертвоприношениях. Раньше это почему-то напрягало куда слабее. Раньше всё вообще казалось проще и… не по-настоящему, что ли…***
Подружились они, когда им обоим было по восемь лет. Олег тогда только-только попал в детдом после смерти папы, Серёжа там обретался года два, но так и оставался чужим — хилый, дёрганый и тихий, «трус», «мямля», слабак, просыпающийся от собственных кошмаров и мешающий спать всем нормальным людям. С ним не говорили — ему приказывали. Его травили. Травля была гадкой, Олега от неё с души воротило. Может, Давид Волков и не был хорошим человеком: много пил, дрался, слишком неаккуратно водил мотоцикл — но некоторым правилам он железно следовал до конца жизни и приучил сына к тому же. Одно из правил гласило: слабых не бьют. Не унижают, не заставляют себя бояться. Слабых защищают. Оберегают. Предложить помощь и покровительство тому, кто нуждается в них, — достойный поступок. Издеваешься над кем-то, кто не может тебе ответить? Ты не мужчина, ты животное. В приюте не было людей — только зверёныши. Злые, голодные, жестокие. Олегу хватило недели, чтобы понять, где он оказался и что мириться с этим он не собирается. Драться зверёныши умели, делать ловушки — тоже. Пришлось учиться выживать, причём быстро, присматривая к тому же за кое-кем рыжим и бестолковым. Бестолочью Серёжа был редкостной: мало того, что не умел постоять за себя, так ещё и совершенно не понимал, как можно кому-то навредить. В додетдомовской жизни он выучил слово «пацифист» и сводил к нему любой серьёзный разговор, не слишком хорошо при этом объясняя, кто вообще такой пацифист. Олег этого слова не знал, а по смыслу выходило нечто среднее между блаженным и придурком. Блаженным Серёжа не был. Придурком, если присмотреться, тоже: всякие сложные задачки на математике он щёлкал, как семечки, любил придумывать что-нибудь новое, много читал и взахлёб потом пересказывал прочитанное Олегу, не понимающему как минимум треть таких монологов. Он просто совершенно искренне считал, что люди не должны — не могут, не способны, не должны быть способны! — причинять друг другу боль. Олег понятия не имел, в каком таком невероятном, идеальном мире Серёжа рос раньше. Выяснять тоже не пытался. Чужая наивнейшая вера в хорошее (даже не так — в лучшее!) вызывала желание разбить лицо об стенку… И улыбку. От Серёжи, увлечённого, забывшего и о вечных своих кошмарах, и о мире вокруг, рассказывающего о событиях далёкого-далёкого прошлого так, будто сейчас они имеют огромное значение, становилось тепло. Как от походного костерка после длинного зимнего дня. Олег грелся об него, ощущая себя изумительно хорошо. Защищал его, насколько мог. Помогал ему. С каждым годом становилось легче. Главные враги Серёжи жили в его собственной рыжей голове, поколотить их не было никакой возможности, однако чем дальше, тем лучше Серёжа справлялся сам. Постепенно Олег уверился: справится и дальше. Может, не без плохих дней, может, оступаясь или спотыкаясь — но они оба взрослели, а большая часть кошмаров оставалась в прошлом. В хорошие ночи, когда из-за головы, с соседней кровати, не доносилось ни всхлипов, ни скрипа панцирной сетки, он думал: обойдётся. Они вырастут насовсем, уедут из детдома, даже из Питера — куда-нибудь, где теплее. Снимут квартиру. Забьют холодильник вкусной едой, а стеллажи и шкафы — книгами. Будут вместе опаздывать на работу и ругаться на тихие будильники. Будут вместе. А потом они выросли насовсем и он ушёл в армию. А потом его костерок, его пацифист-Серёжа, безоглядно верящий в лучшее и больше всего на свете ценящий человеческие жизни, спалил пол-Питера.***
— Гляди! — зовёт чёрная тварь, зовёт и смеётся, оттягивая серёжину голову назад. Тварь у него, стоящего на коленях, за спиной. Тварь впивается ему в волосы, когтями оглаживает подбородок, горло — и Олега почти тошнит, Олег рвётся к ним, вязнет в воздухе, густеющем от каждого движения, как мошка в рыжей смоле… Он не способен сдвинуться с места. Он глядит в серёжины глаза — блёкло-голубые, безучастные. Пустые. Пытается позвать, дотянуться — нет, нет, это не срабатывает, не получается, ему не оставили ни шанса. Он бессилен. Полностью, абсолютно. Он может только смотреть. Смотреть, как Птица ухмыляется — довольно, сыто. Как вытягивает из воздуха топор, замахивается. Как лезвие вгрызается Серёже в голову с влажным хрупаньем. Птица проворачивает ручку, и кусок черепа — белое лицо, чёлка, перемазанные в красно-розовой каше пряди у висков — отлетает Олегу под ноги. Глазные яблоки вылетают, откатываются прочь, подпрыгивая. Он глотает воздуха и зажмуривается. — Олеж? Его щеки касается ладонь. Сухая, тёплая. Серёжа смотрит внимательно, встревоженно, наклоняя голову к плечу. Неуверенно улыбается: эй, всё в порядке, я в порядке, ты чего?.. Крови нет. Следов нет. Глаза у человека напротив живые, густо-янтарные, с крошечными золотистыми искрами у зрачка. — Отпусти его, мразь!.. — хрипит Олег, дёргаясь. Тщетно. Оборотень ухмыляется — широко, зло; об эти губы сейчас можно порезаться, Серёжа никогда так не умел — и наклоняется к нему. Так близко, что лицо закрывает мир. Так близко, что горячее дыхание опаляет кожу. Смешок — и шелестящее: — А что, если нет?***
— Волк! Он подкидывается, выхватывая пистолет. Не стреляет — цель мгновенно исчезает из дверного проёма, а спустя ещё секунду до него доходит, что голос был Алекса. Это Алекс. Это не Птица. Убери пушку, дебил, не сходи с ума… — Что? Голос осипший, будто он сорвал горло. — Там твой псих! — зло откликаются из коридора. — Хорош в меня целиться, иди и уйми его!.. Чёрт. Серёжа. Что? Он оказывается на ногах за четверть секунды. Ещё секунда уходит на то, чтобы вылететь из комнаты — и Алекс, дожидающийся под дверью, хватает его за руку и тащит. В холл, вверх по лестнице… Мелькают лица — Женя и Крис, встрёпанные и напряжённые; их взгляды ему не нравится совершенно. — Что он сделал? — пытается уточнить Олег и получает странный ответ. — На стенах рисует! И что?.. Впрочем, вопрос тут же отпадает. Он уже видит сам. Видит Серёжу, и впрямь пальцем чертящего что-то на стене. Видит тёмные — в коридорном полумраке точнее не разобрать — узоры, оплетающие вход в серёжину спальню. Видит окровавленный нож у него в руке. Блядь. Откуда у него нож? А, точно. Точно. С кухни. С кухни, на которой ни один ящик не запирается. Не сообразил. Не сообразил, тормоз, как же… Позже. Позже. Ругать себя — позже. Решить проблему — сейчас. Алекс отстаёт, маячит у угла, явно готовый в любой момент помочь. — Серёж, — негромко зовёт Олег, подходя ближе. — Что это?.. Серёжа отрывается от стены, оглядывается, и лицо его из радостного за пару мгновений перетекает в угрюмо-решительное. Олег делает ещё шаг к нему. Прикидывает, как прыгнет и перехватит руку, если другу взбредёт в голову навредить себе. Расстояние небольшое, времени хватит… — Не мешай! —говорит Серёжа, не двигаясь с места. — Мне нужно закончить, это важно. — Закончить? — переспрашивает Олег, скользя вперёд. Медленно. Не торопиться. Ещё бы лицо спокойное сделать… Но тут он, кажется, всё-таки не справляется — потому что теперь Серёжа так же медленно пятится, не прекращая говорить. — Я тебе объясню потом. Волков, я в своём уме, я понимаю, что делаю. Это нужно сделать. Как можно быстрее. Пожалуйста, не мешай. Есть вещи, которые сейчас рассказывать слишком долго. Просто дай мне закончить, прошу. Я объясню позже. Я ведь не врежу никому, вы же все сильнее, вы, если будет надо, в крендель меня свернёте — просто позволь мне, это важно, пожалуйста, поверь мне… Его голос, прежде ровный, даёт трещину. Серёжа прокашливается. Останавливается. Глаза дёргано бегают от лица Олега к символам у косяка и обратно. Он отошёл слишком далеко. Теперь либо развернуться и бежать, либо драться, но в любом случае шансов нет — и он определённо это понимает. — Пожалуйста. Лицо у него отчаянное, под глазами тёмные круги. Руки сжаты в кулаки — так сильно, что кожа белеет, что ручка ножа вот-вот пойдёт трещинами. Олег достигает его в одно плавное движение. — Дай мне, — говорит спокойно. Тянется — и, не отбирая нож, взрезает палец на левой руке. — Показывай. Алекс сзади, кажется, чем-то давится — Олег не оборачивается, чтобы проверить. Голубые глаза напротив вспыхивают. Он отводит взгляд и следующие полчаса молча костерит себя за то, что играет в эти игры. За следующие полчаса они обходят весь дом, оставляя символы на каждом дверном косяке, каждом подоконнике. Серёжа шипит, требует рисовать аккуратнее. Он слушается. Кровь из пальцев под конец приходится давить, но повредить какой-нибудь сосуд покрупнее Олег не позволяет. Больше всего узоров оказывается возле выхода, на лестнице и возле серёжиной комнаты. Это похоже (не то чтобы он разбирался, конечно) на… Уровни обороны. Если что-то будет прорываться, оно застрянет последовательно на каждом… Что тут, блять, будет прорываться? Разве что чьи-то психи. Рыжие. С бардаком в башке. На мгновение в его мозгу вспыхивает невесть откуда взявшаяся картинка: пламя, глодающее багровые стены, удушающий дым под потолком, треск чего-то рушащегося — и во всём этом беснуется чёрная фигура с огромными распахнутыми кры… — Волков, — будит его негромкое. Серёжа стоит на пороге собственной комнаты, и взгляд у него… настороженный. Настороженный и внимательный. — Что? — спрашивает Олег, фокусируясь на деталях. Встрёпанные, сбившиеся волосы. Серая футболка с пятном шоколада на подоле. Босые ноги, поджавшиеся пальцы. Человечное. Человеческое. Обыденное. Серёжа мнётся, прикусывает губу, собираясь с мыслями. — Если… — он запинается — и неожиданно зевает так широко, что у Олега челюсти тут же сводит судорогой. — Если ты… в какой-то момент поймёшь, что это — уже не я… Пристрели меня. Сразу же. Понял? — Нет, не понял! — отрезает Олег. — Серый, какого хера? Что происходит? — Я пытаюсь не дать влезть в меня древнему богу-пиздоболу, а он этим сильно недоволен. Кажется, его лицо в этот момент достаточно красноречиво. Серёжа фыркает и захлопывает за собой дверь. Олег остаётся стоять на том же месте, таращась на вьющуюся по косяку кровавую вязь. Потом сплёвывает. Разворачивается на пятках и идёт успокаивать остальных. Из «остальных» в особняке обнаруживается лишь взъерошенный Алекс, натягивающий кроссовки. — Гулять пошли, — отзывается он в ответ на невысказанный вопрос — всё ещё резко, но уже без злости. — А этот? — Я за ним присмотрю, — обещает Олег. — Лады… — Алекс трёт лицо и устало стонет. — Пф-фы-ы... Будто всё ещё дрыхну. Снилась херня, проснулся — а тут то же самое… — Погоди, тебе тоже? Алекс мгновение смотрит на него — а потом начинает ржать. — Слушай, это заразно, отвечаю! У нас так у всех скоро крыша протечёт, как у твоего… — он серьёзнеет. — Твоего. Волк, он тебе кто вообще? — Семья, — отрубает он. — Выросли вместе. Выросли вместе, и я в него врос, как дебил последний. Сердцем, мыслями — всем, чем касался, врос; не отодрать, не разделить. Я его не брошу. Никогда, что бы он ни творил, понятно? Я с ним. Я иначе не могу. Я обещал — не ему, себе обещал… Ничего этого он, конечно, не говорит. Ни о чём этом Алекс не спрашивает — по лицу, видимо, читается и так. Серьёзнеет, обещает к вечеру всех собрать и убегает, оставляя Олега наедине с домом, Серёжей и его бедовой башкой… То есть совершенно точно не наедине. Олег смеётся. Смех перекатывается под потолком, эхо уносит его — и издалека, приглушенный и искажённый, он звучит уже совершенно чужим голосом.***
Хочется курить. Хочется так сильно, что руки дрожат, так сильно, как давно уже не тянуло. Он мотается в магазин за сигаретами, но в итоге лишь мнёт одну в пальцах до тех пор, пока высыпавшийся табак не пропитывает кожу. За последние полчаса ему в личку прилетели два сообщения со списком симптомов шизофрении. Одно без комментариев. Второе с кратким: «Проверь». Проверь. Угу. Уже. Дальше что? Дальше-то что? Серёжа не в порядке. Это очевидно. Ему нужна помощь: психиатр или хотя бы какие-то таблетки — Олег понятия не имеет… Вот только от мысли, что сейчас надо будет скрутить друга и к кому-то тащить, его почти выворачивает. Он запомнил смирительную рубашку. Он слишком хорошо её запомнил. Запомнил, как Серёжа спустя какой-то час после побега засиял тем самым счастливым светом. Как торопился избавиться от больничной одежды. Как вздрагивал. Тянулся ко всему — хотел прикасаться. Как перекосило его при виде белой футболки… Организовать повторение? После такого останется пойти и повеситься. Что будет, если оставить всё как есть, он не представляет. Серёжа не в порядке. Непредсказуем. Может представлять угрозу для всех остальных — и Олег чувствует острую, душную вину. Это была его идея. Он предложил ребятам план, притащил их сюда, втравив во всё это. Его поддержали — безоговорочно. А теперь он подводит их. Он не подводил их раньше. Даже когда они застряли на чужой территории, когда три месяца добирались до своих частей — прятались, врали всем подряд, постоянно бежали; когда солнечные ожоги не заживали, Ян порвал связку и отчаянно хромал, отставая, и его тащили по очереди; когда они все по несколько раз на дню бились башкой о землю, подражая местным, когда вечно ждали автоматной очереди в спину или авиаудара… И когда по возвращении выяснилось, что все они заочно похоронены. Были. Зато теперь обвиняются в сотрудничестве с противником. Олег, это услышав, первый тогда сказал: «Надо сваливать». И они свалили — все вместе. Свалили, к хуям собачьим послав и службу, и долг, и любые обязательства перед уёбищной системой, которая срать хотела на тех, кто за неё дохнет. Потом прибились к наёмникам — всем было уже похер, в кого стрелять, лишь бы с поставками не лажали… И не прогадали. Десять следующих месяцев были самыми сытыми из всего времени в Сирии. Не «спокойными» — это слово вызывало мрачные смешки. Не «безопасными» — ни в коем случае не безопасными... Но у них всегда были хорошие боеприпасы. Нормальный паёк. Транспорт, не сваливающий после двухминутного опоздания. Люди почти в любом населённом пункте, готовые по мере необходимости помочь. Люди были важны. Огромная сеть связей окутывала страну. Получив рекомендацию от кого-то одного, ты мгновенно становился «своим» для всей его семьи, друзей, их знакомых и знакомых их знакомых. Это восхищало и подавляло одновременно. Олег не раз пытался примерить на себя что-то подобное, но всегда обламывался. У него был только он сам и его маленький отряд: восемь заебавшихся человек, оружие, приблудный тощий пёс, которому никто не дал имя... А ещё далеко-далеко на севере был Серёжа Разумовский, рыжая бестолочь, студент-программист, гордый хозяин какой-то бешеной вороны и тот, от воспоминаний о ком становилось легче дышать. Во всём этом бардаке Олег намертво забыл пароль от Фейсбука, потеряв доступ к перепискам. Редко-редко, когда удавалось отвлечься на мысли о мире без песка, жары и автоматов, за собственное молчание становилось стыдно. Друг наверняка места себе не находил... Но времени всерьёз бодаться с сайтом не хватало, так что он снова и снова откладывал это на какое-нибудь тихое «потом». «Потом» случился тот самый репортаж — и его будто контузило. Он не помнил, как объяснял начальству, почему ему нужно в Россию — да, в каком угодно виде, да, прямо сейчас, сегодня, вчера, неделю назад!.. Не помнил, на каких условиях его не просто отпустили — позволили взять людей, обеспечили техникой, деньгами, связями, путями отхода; кажется, от них требовалось позже устроить много-много хаоса в Питере или в Москве. Ему было плевать. Он больше не собирался воевать ни за кого, кроме своих близких. Его близкие (те восемь, что были рядом) план «как свалить на гражданку» приняли почти без вопросов. Всего с одним главным вопросом, если точнее: «Маньяк-то этот тебе зачем, Волк?» «Нужен», — отрезал он тогда. Больше не спрашивали — видимо, лицо вышло говорящее… А теперь — эти списки. Эти списки. Этот дом, будто вымерший после утреннего цирка. На улице жара, но ребята, видимо, нашли себе кондёры где-то ещё. Они не в порядке. Совсем. Никто тут не в порядке. Они не верят ему больше — он сам себе не верит и… И, сука, не может. Не может делать что-то иначе. Сигарета превращается в измочаленный комок чего-то осыпающегося. Олег швыряет её с балкона в канал и уходит внутрь. Отмывает руки от табака. Молча удаляет сообщения. Текст и так стоит перед глазами — он читал хуеву тучу похожих, пока пытался понять, что случилось в Питере. Не смог. А Серёжа со своим рассказом потом ещё больше всё запутал… Серёжа — Олег после минуты колебаний всё же идёт к нему — лежит у себя, бледный, снова вырубившийся. Не просыпается, когда Олег подтаскивает к изголовью кресло. Не просыпается и позже. Снится ему какая-то пакость: он напрягается, подёргивается, что-то бормочет, стискивая лёгкое-лёгкое одеяло. Веки подрагивают. Приподнимаются порой, открывая белки закатившихся глаз. Олег пару раз тянется к нему — потрясти, разбудить — и останавливается, даже не коснувшись. Это бессмысленно. Он не может ничего. Он лучше всего в сраной жизни умеет драться и защищать — а тут врагов нет. Тут враги живут внутри серёжиной головы. Их не пристрелишь. Он беспомощен. От бессилия тошнит. Он сидит здесь — охраняет тело, доверенное ему, охраняет члена своей стаи — и пусть это выглядит правильно, смысла ноль. Он натворил кучу херни (ещё когда свалил в армию, вместо того чтоб быть рядом). Он виноват — и ничего не в состоянии исправить. Он… Он взвивается на ноги, когда Серёжу подкидывает на кровати. Серёжа выгибается — вот-вот надломится! — орёт, будто какая-то инфернальная тварь, и резиновой куклой падает обратно. Прямо Олегу в руки. Жмурящийся, с перекошенным лицом. С лихорадочным, зашкаливающим сердцебиением. С едва ли не плавящейся от жара кожей. Не дышащий. Совсем не дышащий. Олег понятия не имеет, откуда всплыл этот кусок давнего инструктажа, он даже не думает — делает; все осознания потом. Запрокинуть другу голову. Зажать нос (крепко, намертво). Раздвинуть стиснутые челюсти, придержать за подбородок. Глубокий вдох — губы к губам — резко выдохнуть, так резко, чтобы воздух расправил чужие лёгкие. Давай, Серёжа, вдох — один, два, три; отстраниться; четыре, пять — выдох; давай, дышишь? Нет. Ещё раз. Один, два, три... Давай же, блядь! Два, три — отстраниться, пульс... На месте пульс... Один. Два. Давай же, балбесина припадочная, не вздумай умирать у меня на руках! Один-два-три. Четыре-пять. Серёжа! Ёб твою, дыши уже, дыши! Ну же, куда ты провалился, я же не могу за тобой пройти, я же не… Какое-то шевеление на краю зрения заставляет его вскинуться — и он натыкается на чужой взгляд. На фосфорно-зелёные глаза, таращащиеся на него. На — блядь, что? — фосфорно-зелёные глазные яблоки, парящие над постелью… А потом он падает. Буквально падает. Рушится с высоты, прорывая клочья какого-то смога и чёрных облаков. Воздух бьёт в лицо плотной подушкой, пахнущей гарью, внизу расстилается город — Питер, изуродованный и разрушенный, как после бомбёжки. Руины, пыль, пожирающий их огонь — и всё это стремительно приближается. Он летит вниз, быстрее и быстрее с каждой секундой. Блядь, да он разобьётся! Гарантированно разобьётся, размажется в лепёшку! Всё равно, что выпасть из самолёта — никаких шансов. Он не супергерой, чтоб десантироваться без парашюта, он... Дурак. Это звучит прямо в голове, вышибая прочь мысли, и на мгновение он зависает, почти оглушённый, ошеломлённый громкостью. Очередное облако не разрывается — оборачивается вокруг его тела, ощутимо хлещет по щекам. Там, где оно касается тела, кожу словно покалывает электричеством. Думаешь о страхе — страх воплотится. Думай о цели. Что?! Что ты такое?! Что тебе надо? Ответ — не речь. Ответ — взрывающиеся в черепе образы, мысли, мгновенные, раздражённые, торопливые. Клубящаяся тьма, смотрящая мириадами кошачьих зрачков. Скалящаяся. Узкими ладонями ложащаяся на плечи Серёже — маленькому, ребёнку, тому самому восьмилетке из приюта. «Он звал меня Кошмаром», — почти настоящая фраза, почти слова. Страх. Гнев. Серёжа, накрываемый огромной тенью; Серёжа, каменеющий, превращающийся в чёрно-серую статую с огненным взглядом и прожилками лавы по телу; Серёжа… Двое, отражения в разбитом зеркале, с одинаковым бешеным оскалом, в крови и пепле. Раз за разом срывающиеся с места, раз за разом отбрасываемые. «Помоги», — приказ, короткий и злой, вторым слоем — его собственные мысли: беречь своего, охранять, убивать — он хорошо умеет убивать врагов… И хлёсткое: «Цель!» — напоследок. …чего?! Падение ускоряется. Порыв ветра, взявшийся ниоткуда, отшвыривает его на несколько метров в сторону, вышибает из груди весь воздух, а из головы — мысли. Выжить. Надо выжить. Он всё ещё падает (плевать, где: в реальности, во сне — плевать!..). Ему нужен парашют. Значит ли это, что у него уже есть?.. Прежде чем он успевает додумать, пальцы нащупывают у бедра кольцо. Рывок — ремни привычно врезаются в тело. Под ногами вдруг оказывается земля... Ну, груда битого кирпича и закопчённых балок. Олег скатывается с неё, отмечая: движения рядом нет, целей нет. Это дом, то ли чердак, то ли верхний этаж. Одна из стен разрушена почти до пола. Крыша частично сорвана, частично перекосилась и съехала, вот-вот окончательно рухнет... Крыша съехала, ха! Он, давя прорывающийся смех, ныряет под защиту стены. Выглядывает наружу. Там — в хлам раздолбанная, как после бомбёжки, улица. Кажется, и правда питерская, но он слишком давно там не был, чтобы точно её узнать. В конце улицы площадь — а на площади, вздымая пыль, кружится огромный клубок чего-то чёрного. Туман, перья, какие-то длинные чешуйчатые ноги, торчащие из всего этого… Месиво. Орущее и воющее, как дерущиеся коты… Драка. Точно, это драка, но кто… Когтистая лапа мелькает в тумане, вышвыривает прочь пернатый комок. Тот врезается в мостовую, пролетает мимо Олега, перекатываясь, ударяется о груду каких-то обломков и замирает. Вскидывается. Расправляет крылья — словно обуглившиеся, словно… Словно подожжённые синим пламенем, полыхающим в глазах, окутывающим лицо. Искажённое яростью. Знакомое-знакомое лицо. Олег смотрит на него, не отрываясь, — на этот оскал, на языки огня, перетекающие в волосы, на покрытую чёрными перьями шею… И на него смотрят в ответ. Бешенство сменяется изумлением, вспышкой будто испуга — откуда ты здесь, откуда, как… Хороший вопрос, думает он. Хороший вопрос: его не приходится орать, он звоном разливается в воздухе, оглушает — а у Серёжи даже губы не шевельнулись. Так не бывает — не в реальности. Это сон. Это чужой сон — слишком плотный, яркий, настоящий… Пыль першит в горле. Пачкает руки, щиплет порезы на пальцах. Мир не расплывается. Детали различимые. Сердце колотится совсем как настоящее. И как-то сразу верится, что здесь можно умереть… Что Серёжа может здесь умереть. Серёжа, который уже не смотрит — срывается с места, кидается вперёд, к комку мрака в конце улицы… Тот отшвыривает его тут же. Ещё один такой же силуэт — или, может, не совсем, но разглядеть Олег не успевает — сбегает сам. Выныривает из кучи-малы, закладывает быстрый круг над площадью и приземляется где-то в стороне. Туман, застилающий место драки, рвётся, клочьями улетучивается, впитывается в мостовую. Мир вздрагивает. Искривляется, замыкаясь в гигантскую полую сферу. Резко темнеет. Дома в небе — в бывшем небе — с хрустом сходятся, крошатся, сыплют камнями, мраморными обломками, какими-то статуями — вниз? вверх?.. — в эпицентр этого всего, туда, где оглушающе визжит и клекочет чёрная ебанина. Ебанина определённо в бешенстве. Олег опускается на колено, удобнее перехватывает материализовавшийся РПГ. Здесь не больше сорока метров, промахнуться нереально. Главное — думать о цели, да? Умри, тварь. Умри. Исчезни. Сгинь. Съебись в ту дыру, откуда вылезла, и оставь его в покое. Взрыв распускается огромным грибом, сносит дома, стирает все контуры и силуэты. Всё становится белым, потом накатывает темнота — и Олег, проморгавшись, осознаёт, что не такая уж она и тёмная. Скорее серая. Серо-бордовая. Как будто свет сквозь красные шторы… А, это не «как будто». Это шторы в серёжиной спальне. И серёжина кровать — чёрт, чего ж она такая мягкая, даже на локти не опереться!.. — и сам Серёжа. Пялящийся на него с откровенным шоком. Дышащий. Живой. Облегчение оглушает, как удар. Сердце колотится где-то в горле. Он смотрит в чужие глаза — широко распахнутые, светлые (даже в красном полумраке сразу понятно, что светлые), шарящие по его лицу – и, медленно приходя в себя, осознаёт. — Ты… — Серёжа облизывает губы. Вскидывает брови, облизывает ещё раз — тщательно, явно пробуя на вкус. — Волков, ты целовал меня, что ли?.. Ох. Точно. — Искусственное дыхание делал, — открещивается он, неловко пытаясь отползти в сторону. Это не постель, это какие-то зыбучие пески... — Ты не... Договорить он не успевает. Его сгребают за ворот, дёргают вперёд (он рушится, не удержав равновесие) и целуют. Жадно, голодно. С силой. Прикусывая губы до крови и тут же зализывая ранки. Член мгновенно отзывается, натягивая штаны, и чужая заинтересованность сквозь них тоже ощущается замечательно. Серёжа обхватывает его бёдрами, руками вцепляется в волосы — чёрт, горячо, это должно смотреться дико горячо… Смотреться. Мелькнувшая мысль заставляет его отстраниться… Ну, попытаться, потому что выпускать его никуда не собираются. Серёжа рычит, впивается в него ещё крепче, запуская язык ему в рот. Это едва не выметает из головы вообще всё… Но именно что «едва не». Олег ёрзает, ища опору. «По… погоди ты!..» — выдыхает в два приёма, когда ему позволяют глотнуть воздуха. Наконец-то получается отодвинуться — и он едва не падает обратно, потому что не целовать такого Серёжу — раскрасневшегося, с яркими-яркими губами, обиженно сверкающего глазами — почти невозможно. — Что? — зло, с вызовом спрашивает Серёжа. Олег тянется к нему, мажет пальцем по острой скуле. Признаётся неловко: — У меня стрёмное чувство, что на нас пялятся. — А, — Серёжа фыркает, закатывая глаза. — Ну, тут два варианта: тот, в котором они просто пялятся, и тот, в котором они присоединяются. Какой нравится больше? Олег дёргает щекой. Нарочито громко интересуется у потолка: — Варианта, в котором они сваливают и не лезут в нашу жизнь, нет? Серёжа надтреснуто смеётся. — Не-а. Извини. Такое только к кому-нибудь нормальному прилагается. — Ну и к чёрту, — совершенно честно выдыхает Олег, притягивая его к себе. Постель тут всё-таки мягкая до ужаса. Они копошатся, как кутята, перекатываются, путаясь в покрывале и одежде — олеговой одежде, Серёжа-то спит в одних трусах... Серёжа до сих пор горячий, как чёрт-те что, его руки на заднице, кажется, оставят ожоги, его пальцы сжимаются поверх олеговой ладони на членах, задают ритм — резче, быстрее. Он вжимается в него всем телом, целует голодно, бьётся зубами о зубы, будто мальчишка какой-то. Олег тянется придержать, успокоить — и его руку тут же припечатывают к постели, не позволяя коснуться затылка или загривка. Зато Серёжа начинает подмахивать, толкается в их общий кулак, стискивая пальцы ещё крепче; у него глаза закрыты, по шее стекают капли пота... Олег тянется к ним — слизывает широким движением, от ключицы к челюсти. Серёжу выгибает. Встряхивает. На ладонь и живот плещет его спермой, он обмякает, всё ещё дрожа. Олег высвобождает руку, бережно касается чужой спины — чуть ниже ходящих ходуном лопаток. Прежде чем он успевает сделать что-то ещё, его собственный член перехватывают у уздечки, оглаживают головку; кольцо пальцев проезжается к основанию, обратно, снова... Этого хватает. Где-то спустя минуту он наконец спрашивает: — А… дальше что в планах? Голос хриплый, тихий — не слушается ещё до конца. Серёжа скатывается с него, остаётся лежать рядом, прижимаясь плечом. Сообщает со смешком: — А дальше вандализм. — Что? — Надо ограбить парочку музеев. И пустить кое-что из экспонатов в переплавку. Закончим, — он приподнимается на локте, подпирает щёку ладонью, — и вот тогда можешь сгребать меня в охапку и тащить хоть к мозгоправу, хоть к экзорцисту. Не раньше, идёт? Олег хмыкает. Тянется к чужому лицу, смахивает прилипшие ко лбу прядки. — Не потащу я тебя никуда. Твоя голова, тебе решать. Скажи просто, если понадобится помощь, ладно? — Ага… — Серёжа плюхается обратно, жмётся виском к его плечу. — Но мы вроде пока договорились, всё норма… Он умолкает на середине фразы. Секунду вслушивается в тишину (Олег настороженно наблюдает) — и начинает безудержно ржать. — Н… не… не-етушки! Обойдётесь! Друг с другом обнимайтесь, он мой! — Серёж? — Всё нор… нормально, Волчара, — выдавливает Серёжа между приступами хохота. Вытирает выступившие слёзы. Фыркает. — Считай, ты просто всем нам нравишься. Очень-очень сильно.